denisslavin

Шаныч писал картины. Он жил в квартире напротив. Мои родители его недолюбливали. Вообще все взрослые к Шанычу относились с пренебрежением. А вот дети его обожали. Получив гонорар, Шаныч объявлялся во дворе с коробкой пирожных и палеткой лимонада. Никого не настораживал мужчина, угощающий детей сладостями. Иногда он устраивал пленэры в лесу на окраине города, собирая с собой мальчишек и девчонок. В те времена, когда я рос, истории о педофилах не гремели на всю страну. Не говорю, что в прошлом было лучше. Просто тогда новости о жестокостях не распространялась так громко, как сейчас – народ был непуганый. Я это к тому, что мои походы в гости к Шанычу мама и папа воспринимали без страха. А я у него бывал часто.

Шаныч - художник. Стены его дома украшали картины. Картины были в комнате-мастерской, в спальне, на кухне. Повсюду лежали инструменты, пахло красками и маслами. Я обожал этот аромат. Раньше Шаныч работал на заводе, рисовал для развлечения. Говорили, когда-то у него была семья – жена и дочь, но они ушли. Шаныч эту тему не поднимал, а я не пытал его расспросами. Знаю, что хобби когда-то стало для него основным делом и вынудило отказаться от всех остальных. Шаныч делал картины для удовольствия и принимал заказы. Тем и добывал деньги. Вряд ли вы знакомы с его работами, но многие из них взволновали моё сердце. Шаныч жил искусством, и свою страсть передал мне.

Мой отец считал, что «малеваньем по бумаге» себя не обеспечить. Стабильно каждый месяц он сообщал мне, что в его фирме для меня всегда найдётся тёплое место. Я отказывался. А на «малеванье» отвечал примерами художников, которые гнили в нищете, но продолжали заниматься любимым делом. Как Шаныч.

- Это потому что ничего другого он больше не умеет, - говорил папа.

Я и не думал, насколько Шаныч гордится мной как учеником до тех пор, пока однажды не решил заняться фотографией. Увидев мою первую работу, он сдержался. Но после того, как я выиграл фотоконкурс, Шаныч высказался довольно резко:

- Фотограф – это человек, который хочет быть художником, но не научился держать кисть.

Я не обиделся. Я отправлял снимки на конкурсы, и даже снискал кое-какую славу, заявил о своём имени. Даже приучился зарабатывать на этом, разделяя умение на прибыльные проекты и «для души». Шаныч нередко язвил по этому поводу.

Я всё равно его любил. Если удавалось получить деньги за выставки своих фото, я покупал место в галерее для картин Шаныча. Он не отказывался. Разве что после них ругал меня. Слова его становились всё сквернее от раза к разу. Я пережидал это настроение как рыбак – шторм: страшно, но без моря не прожить, и завтра снова - туда. Как бы сильно меня не обидел Шаныч, разрывать с ним дружбу я даже и не думал.

Беспокоило другое: успех не шёл в мои руки. Заработать на искусстве было непросто, и я рисковал остаться не более чем фотографом на заказ. Я смотрел на популярных певцов, музыкантов, актёров, художников и думал: «Продолжили бы они заниматься своим делом без славы и денег? Как долго бы они продержались?»

Шаныч держался почти до самого конца. В очередной раз напившись, он излил душу. Начал, как обычно, с моих фотографий, с того, что я предал настоящее искусство. Но последняя его тирада закончилась непривычным образом. Мы сидели на кухне. Шаныч пил водку, не замечая, что моя рюмка не пустеет.

- Главное – получать удовольствие, - сказал он. – Когда-то так и было. Ведь первые картины я делал для себя. А стоило мне почувствовать свои силы, захотелось признания. Нет, не так всё было. Люди, люди вокруг говорили об этом. О том, что впереди меня ждёт успех. Что вот ещё чуть-чуть, и меня узнает весь мир. Я отвечал, что это чушь, что для похвала не играет для меня роли, что добиваться чужого признания малодушно. Кричал: «Кому нужны эти награды?! Кому нужны эти грёбанные медальки?» Но чем громче кричал, тем больше хотел их. Я поверил в свой успех и захотел его. Понимал, что это неправильные мысли, но не смог противостоять, и сделал их своей мечтой. Грезил ею втайне. Но мечты имеют свойство не сбываться. И на их место пришла зависть. Самое ужасное из всего, что могло случиться. Зависть приводит к постыдной злобе. Я ведь так злюсь на всех. Вообще на всё. Наверное, это моё наказание за предательство самого себя.

Шаныч намахнул ещё рюмку, сложил руки на столе и улёгся на них подбородкком. Таким его я не видел прежде: грустного и уставшего, но доброго и искреннего, как чистая нота.

- Прости меня, - произнёс он. – Столько гадостей тебе наговорил. Это всё от зависти, из-за неё, несбывшейся мечты, глупой и отравляющей. Я вижу в тебе потенциал и завидую тому, что у тебя ещё есть шанс, а у меня уже нет.

Шаныч осёкся, когда заметил фотоаппарат в моих руках. Потом подмигнул: мол, давай, чего уж там. Пока я делал снимки, Шаныч продолжал говорить:

- Ты тут недавно восхищался неуспешными артистами, которые продолжают заниматься любимым делом, и отца поминал. Вроде как, потому и продолжают, что больше ничего не умеют. Я думаю, вы оба правы. Ведь это так естественно – заниматься всю жизнь только тем, что умеешь. Не обращая внимания ни на что другое, богатство или бедность, успех или провал, славу или безвестность. Ну а как ещё? Столько людей занимаются не тем только потому что голова в телевизоре или каком-нибудь журнале сказала им, что счастье - это большой дом, быстрая машина и новые шмотки каждый день. Но ведь счастье это любовь, разве нет? Если любимое дело не приносит денег, всё теперь, отказаться от этого?

- А если из-за любимого дела страдает любимый человек, от чего надо отказаться? - спросил я.

Шаныч не ответил. 

Следующую пару месяцев после этого разговора он, кажется, даже не заходил в свою мастерскую. Мне всегда казалось, что именно там Шаныч встретит смерть, но вышло иначе - во время сна на кровати в спальне. На его похороны пришло неожиданно много людей. Один его старый приятель всё причитал: «Какой был человек! Какой талант! Жаль, что спился». Таким получился краткий итог жизни Шаныча. Его дочь бывшую жену я не встретил – может, их и не было никогда.

Недавно я принял предложение своего отца. Но ещё раньше, за пару недель до смерти Шаныча я отправил на международный конкурс его фотографии с того памятного вечера на кухне. А недавно получил сообщение о победе и приглашение на награждение. Я не поехал. Кому нужны медальки?

Я один выжил. Могу теперь любую историю сочинить. Рассказать, что храбро пытался спасти остальных, но не преуспел – сам лишь чудом избежал смерти. Почему нет? Всё равно правды, кроме меня, никто не знает. Да и скажи я, как всё было на самом деле, нашёлся бы, пожалуй, хоть один человек с сомнениями: «Вдруг врёт? Проверить-то уже нельзя».

Нет, я не стыжусь своей трусости, не стыжусь того, что произошло. Было в моей истории место и бесстрашию, и даже героизму. Но она всё-таки не об этом. И даже не о малодушном моём поступке, не о предательстве. Наверное, она обо всё понемногу. И как все большие истории, эта началась с маленькой глупости.

Контракт с Министерством обороны я подписал из-за девушки. Если нужен совет неудачника, вот мой: никогда так не делайте. Оно того не стоит. Подобного рода импульсивное решение крайне низко оценят окружающие, но конкретно вам оно очень дорого обойдётся.

Понимание этого пришло ко мне, когда взводному пулей пробило голову, и его труп опустился рядом. Смерть пахла кровью, грязью и дерьмом. Мы попали в засаду, противник наступал, и надежды на спасение не осталось – только страх. Дикий, парализующий волю страх. Я хотел встать, и не мог. Хотел кричать, но не получалось. Я смотрел в лица товарищей, в их обезумевшие глаза, и отчётливо понимал: это конец, мы покойники. И тогда страх ушёл.

Случилось то, что в Скандинавии называют яростью берсерка. Иными словами, боевой транс. Помню лица врагов. Помню лица друзей. Молодые сильные юноши, красивые и не очень. Они могли стать мужчинами, могли бы стать отцами, и крепкими своими руками укачивать детей и обнимать любимых женщин, но предпочли умереть в бою.

Битву мы проиграли. Очнулся я, стоя на коленях – кто-то выплеснул на меня воду из бурдюка. Всё тело саднило, боль была глухой и далёкой. Люди передо мной глядели удивлённо, некоторые даже улыбались.

- Живой, что ли ещё? – услышал я насмешливый голос.

Двое выживших моих товарищей стояли рядом – как и я, на коленях. Лица и тела были в ранах, изрезаны и избиты. Плечи тяжело вздымались и опускались. Победители выглядели немногим лучше: их судьбы хотя бы принадлежали им самим. Чья-то рука ухватила верёвочку на моей шее.

- Снимай, - сказал всё тот же голос, но уже ласково.

Крестик мне подарила мать, я в Бога не верю. Но я понимал тогда и сейчас понимаю, что отказаться от него означало предать своих друзей. И выжить.

- Э-э-эй, - протянул голос разочарованно, - а я думал, ты смелый.

Двум другим шанса не дали.

Потом была дорога. Руки и шею мне обвязали бечёвкой и тащили как мула на поводке. Если я падал, усталость прогоняли пинками. Ночь уже уходила, когда меня бросили в землянку. Дали немного воды и хлеба – на следующие несколько месяцев это был мой ежедневный рацион. Также в регулярный график входили работа и побои. Я не считал, но, вполне возможно, бревён перетаскал столько же, сколько получил ударов. Местные дети играли со мной как с собакой: дразнили, кидались камнями. Женщины смотрели на меня с беспощадной горечью. Быть может, вспоминали своих сыновей и гадали о тайнах мужской души: почему эти люди готовы проигрывать ради победы и умирать ради убийства, рисковать своей жизнью ради чужой смерти.

Они ослабили бдительность, ошибочно полагая, что сломали меня. Так оно отчасти и было. Но произошло это раньше, чем они думали. Там, на поле боя, прежний я уступил место другому, не человеку даже – но мысли, идее не о возмездии, не о жажде вражеской крови, а о чём-то куда более сложном и простом одновременно.

Той ночью просто сбежать - не уйти к своим, потому что никаких «своих» больше не было, а именно сбежать – было невозможно. Разумеется, я мог это сделать, но не хотел. Вырезать всех мужчин тоже было нельзя, иначе остальные покинули бы стоянку, и преследование не принесло бы мне успеха. Поэтому, вместо нескольких из них, перед моим уходом в лес, благосклонно принявший человека как родную отколовшуюся от себя часть, пришлось погибнуть паре мальчишек. Воинов это только раззадорило. Пока они вели на меня охоту, я, подобно ворующей кур лисе, забирал одну детскую жизнь за другой и некоторые части их тел – ведь нужно было чем-то питаться. Потом пришёл черёд женщин и стариков. Через месяц остались только озверевшие от злости и страха мужчины, а позже и с ними было покончено. Последнего я ещё несколько дней как скотину держал на привязи.

Это была не месть – просто так мясо дольше хранится, а впереди ждала дорога до ближайшего поселения. Подобным способом я ещё несколько раз менял место обитания. Последним стал аул. Местные жители, к моей неудаче, не стали рассчитывать на свои только силы и очень скоро запросили помощь военных. Уходить без провизии было нельзя, и во время последней вылазки меня поймали «свои». Впрочем, к тому времени расстановка «своих» и «чужих» изменилась не только для меня, но и в войне, на которую я уходил.

Мать считает меня погибшим. И что это не совсем так, полагаю, она никогда не узнает. Дикого зверя загонят в вольер, а бешенного пристрелят, и в глазах этих людей я выгляжу проблемой, от которой гораздо удобнее избавиться самым тихим образом. Но пока они допрашивают меня снова и снова. Может, другая история заставила бы их понять, что причина моего поведения кроется не в желании отомстить, а в главной цели каждого существа – выживании. И всё-таки я рассказываю эту – ложь уже бессмысленна, а иной версии правды у меня нет. Но разве они когда-нибудь поверят?

Вы ведь знаете, что для детей-инвалидов новогодние утренники устраиваются отдельно? На праздниках для здоровых детей они делятся по возрасту: для дошколят «ёлка» одна, для начальных классов – своя, и третья – для старшеклассников. А дети с ограниченными возможностями – это отдельная каста. Это, пожалуй, один из самых показательных параметров социализации инвалидов. В России её уровень близок к нулю.

Да, постепенно реализуются проекты, подобные «Доступной среде» - чтобы инвалиды могли перемещаться по городу. Да, транспортные компании начали закупать специальные автобусы и трамваи, которые разработаны для колясочников. На железнодорожных вокзалах тоже обкатываются «Ласточки» со спецсредствами для инвалидов.

Но как показывает практика, до идеала ещё очень и очень далеко. Можете спросить об этом у Владислава Конюхова, для которого в школе вроде бы подготовили условия, а на деле он на своей коляске даже крыльцо преодолеть не в состоянии. Та же самая история в магазинах поблизости.

«Ласточка» тоже провалила тест на доступность для инвалидов. Рампа для колясок в вагонах есть, но она пригодна только на высоких платформах, которыми екатеринбуржский вокзал похвастаться не может.

Вот несколько забавный, но очень характерный случай. В Башкортостане на торжественное открытие пандуса – самого обычно пандуса! В подземном переходе! Торжественное, Карл! – прибыл сам президент республики. Но после пафосного разрезания ленточки выяснилось, что по этому пандусу коляска проехать не сможет.

Это, кстати, не повод глумиться. Это просто пример: несмотря на все усилия – не берусь определять, насколько они высоки – результаты очень и очень низки.

Последнюю неделю Егор Бычков сводит баланс фонда «Живи, малыш» и возмущается: «Зачем поздравлять друг друга с Новым годом? Какая польза от пожеланий счастья? Помогать людям нужно делом, а не словом». В следующем году начнёт работу социальное такси «Живи, малыш», чтобы осуществлять перевозки детей-инвалидов, и фонд усиленно собирает деньги на обеспечение газели. Разумеется, послать поздравление легче, чем деньги.

Все фонды, которые помогают детям с ограниченными возможностями материально, совершают однозначно полезное дело. Но ведь это только начало. Детям-инвалидам ещё предстоит морально адаптироваться к среде со здоровыми сверстниками. Осознать ограниченность своих возможностей и научиться противостоять нападкам со стороны «нормальных» детей – а они будут, глупо это отрицать. И даже, когда они повзрослеют, в этой самой Доступной среде их ждёт очень непростая жизнь.

Смогут ли они пройти это испытание? Пока мы не даём им этого шанса. Гораздо проще пожелать счастливого Нового года.