denisslavin

Ваня попробовал водку в четыре года. Дома были гости, отмечали возвращение его папы, выпивали. Рюмки были похожи на маленькие игрушечные стаканы для кукол, взрослые пили из них какую-то водичку, морщились и ухали, но продолжали пить и становились другими – кто-то начинал веселиться, шутить, танцевать, кто-то даже стал играть с Ваней, иногда подкидывали на руках, а кто-то, как его папа, наоборот приобретал всё более задумчивый вид.

Ваня улучил момент, когда рюмки в очередной раз наполнили, схватил одну, залил в себя этой волшебной водички и тут же проглотил. Во рту стало горячо-горячо, губы, язык и горло будто кипятком ошпарило. Ваня заорал, набирая в себя воздух, но стало только больнее. Женщины засуетились, Ванина мама дала ему сока запить, а мужики хохотали, и только папа глядел, не меняя угрюмого выражения лица. Через пару месяцев он снова уехал туда же, откуда вернулся – в этот раз за то, что ударил ножом человека, у которого не оказалось при себе сигарет.

Мать Вани рассказывала, что, когда на суде его отца пытались пристыдить и в последнем слове предложили попросить прощения у семьи убитого, он ответил: «Бог простит». Ещё улыбнулся. Он так часто бывал в колонии, что наказания не боялся. Надо полагать, именно туда он возвращался как домой, а не наоборот, и его последняя жертва пострадала вовсе не из-за того, что Ванин папа хотел курить.

Кстати, Ваня начал курить, когда ему исполнилось восемь лет, а первый срок получил в пятнадцать. После «малолетки» он с приятелями ограбил случайного прохожего, чтобы добыть деньги на выпивку, и, когда его вычислили, поехал уже в обычную исправительную колонию. Снова оказавшись на воле, Ваня угомонился на некоторое время. Нашёл работу, с девушкой начал встречаться, свадьбу даже планировали. Но во время одной пьянки он ударил своего приятеля, который не следил за языком, и тот умер в больнице через пару дней. Перед этапом Ваня узнал, что его девушка беременна, а когда вернулся домой, его сыну исполнилось уже шесть лет.

Праздновать освобождение Вани пришли его друзья, они сидели за столом, пили, а мальчишка схватил одну рюмку с водкой и залил себе в рот. Все засуетились. Кроме Вани, разумеется, который вспоминал своего отца, и гадал, как долго ждала его невеста и сколько ночей провела не одна. Он смотрел на своего сына и прикидывал, что тому скоро в школу, а у них нет ни копейки на подготовку. Он уже знал лёгкий способ если не исправить свои беды, то хотя спрятаться от них, но представил, что его сын однажды вот так же окажется за столом и будет смотреть, как уже над его ребёнком смеются и дают запить водку соком.

Ваня налил себе ещё водки, решив про себя, что это будет последняя рюмка в его жизни, но потом подумал, что лучше последней станет та, которую он выпил до этого, и поставил рюмку на стол. Сразу выпроваживать друзей он не стал, потому знал их нрав и свой – дошло бы до драки. Он дождался, когда все напьются и уйдут, потом уложил пьяную жену спать, умылся и лёг рядом с сыном, который уже часа два сопел в своей кровати.

– Тёмка, я тебе обещаю, – прошептал Ваня в полной темноте. – Я тебе обещаю, обещаю…

Но он не договорил, потому что не знал наверняка, чего обещает. Зато он понял это много лет спустя. После того, как Ваня прекратил общаться с друзьями, и они донимали его, разбирались, нападали, а потом плюнули и отвернулись; после ругани с женой, которая поначалу не могла смириться с переменами, но потом всё-таки полюбила Ваню, и даже крепче, ведь теперь он, пусть и стал другим, но не пил, не бедокурил и заботился о ней и о её сыне; после долгого безденежья и всех дней тяжёлой ненавистной работы, которые складывались в месяцы и года; после каждой тяжелого разговора с сыном из-за его проказ – каждый раз Ваня убеждал себя, что надо оставаться сильным, ведь он обещал Артёму, что тот не окажется в той трясине, что и его отец и отец его отца.

Но когда они встречали жену Артёма из роддома, и Ваня, для всех знакомых уже давно Иван Сергеич или дядь Ваня, впервые увидел своего внука, он понял, что в действительности обещал сыну совсем другое – что сделает всё, чтобы быть хорошим отцом и хорошим дедом, чтобы быть мужем, чтобы быть счастливым, чтобы Бог простил ему его ошибки. И Бог простил.

Однажды я угнал BMW. Универсал 540i E39, чёрного цвета – при на первый взгляд внешней непривлекательности в начале двухтысячных это была одна из самых крутых машин и стоила как двухкомнатная квартира. А я угнал её, и мне за это ничего не было. Во-первых, машина принадлежала моему отцу. Во-вторых, мне было двенадцать лет.

Я взял ключ с тумбочки в прихожей и пробрался в гараж. После нажатия на газ двигатель так взревел, что от испуга я крутанул рулём и врезался в стойку ворот. Отец обожал свою машину, сам мыл её по два раза в месяц снаружи и в салоне, и можно было ждать от него большого нагоняя, но этого не случилось. Когда он увидел, что я натворил, то первым делом убедился, что со мной всё в порядке, а потом стал хохотать над тем, что угонщик из меня никакой.

– Машину ты, конечно, заполучил, – сказал папа, – но её ещё нужно водить, а ты не умеешь. Будем исправлять.

С тех пор мы по разу в неделю выезжали на автодром, отец клал подушку на водительское сиденье, и я учился водить. Еле до педалей дотягивал и ехал со скоростью не больше сорока километров в час, но эти уроки стали лучшими воспоминаниями в моей жизни.

Ещё я помню поездки в школу по утрам. Мы жили за городом, и дорога от нашего посёлка в середине пути резко уходила вверх. Когда на этом участке отец добавлял газу, машина будто по взлётной полосе шла. Казалось, на самой вершине она обязательно оторвётся от асфальта и взмоет в небо. Мама, впервые увидев нашу машину, сказала, что в ней только покойников возить, но после того, как я рассказал ей про «взлётную полосу», перестала называть её катафалком, и тогда это стал «наш космический корабль».

Тем зимним утром она тоже так сказала. Ещё не рассвело, и родители ждали снаружи, пока я соберу портфель. Папа выгнал машину из гаража и открыл ворота, чтобы выехать с участка. Мама сидела на переднем пассажирском сиденье, приоткрыла дверь на секунду и крикнула:

– Эй, космонавт, давай быстрее! Корабль стынет. И мы тоже мёрзнем.

Я как раз вышел на улицу и видел, что папа, стоя возле калитки, улыбается. Я видел, как из-за забора появилась чья-то фигура и быстро подошла к отцу и протянула к нему руку. Я видел, как расстоянием между этой фигурой и моим отцом озаряется мимолётной вспышкой, и почти тут же услышал звук, с каким надламывается сухая ветка. Папа упал, и фигура пошла в сторону дома. Мама вылезла из машины, но даже слова сказать не успела. Незнакомец на мгновенье остановился, показал неё рукой, и, когда она упала, продолжил шествие к дому. За ним от ворот двигалась ещё одна фигура. Я стоял на месте, пока не услышал голос отца: «Беги».

Я развернулся и бросился к дому. На ступеньках я споткнулся и влетел в дверь, больно ударившись головой. Это могло стоить мне жизни, потому что догнать меня уже не составляло труда, но обернувшись, я увидел, что незнакомец вовсе не спешит. Он всё также спокойно двигался в мою сторону, а за ним следовали два силуэта. Я быстро поднялся, зашёл в дом и закрыл дверь на замок. После этого я схватил трубку телефона в зале и побежал на второй этаж в родительскую спальню, по дороге набирая «02».

В спальне я забрался под кровать и стал ждать, когда в милиции ответят на звонок, но из динамика раздавались лишь короткие гудки. Тогда я набрал номер во второй раз, но снова было занято. Когда я набрал номер в третий раз, дверь в спальню открылась. Из-под кровати не было видно ног убийцы – уже можно было не сомневаться, что это именно убийца –, но я инстинктивно нажал на кнопку сброса вызова, даже не подумав, что сигнал отключения выдаст меня убийце. Но тот ничего не услышал и пошёл дальше по коридору. Я слышал его шаги, и слышал, что он прошёл в кабинет отца. Наверное, подумал я, он ищет меня, но следующие несколько минут прошли в тишине.

Через некоторое время я вылез из-под кровати, выглянул в коридор и действительно – дверь в кабинет отца была приоткрыта. Я аккуратно прошёл по коридору к лестнице и спустился на первый этаж. Входная дверь была закрыта. Я повернул ручку и дёрнул её на себя, но дверь не поддалась. Ага, подумал я, убийца запер дверь изнутри, но оказалось, что все замки открыты. Тогда я решил выбираться через окно. Я прошёл на кухню и уже залез на подоконник, как вдруг рядом, на той стороне, появился силуэт человека и стал бить по стеклу. От испуга я закричал и свалился на пол, попутно уронив хрустальную вазу.

– Что за чёрт! – послышалось со второго этажа.

Я быстро поднялся на ноги. Человек на той стороне продолжал бить по окну, а со второго этажа доносился звук быстрых шагов по коридору. Я побежал в прихожую, а там спрятался в шкафу под лестницей.

Убийца уже спускался вниз – я слышал скрип ступенек. Потом он прошёл на кухню и разметал ногой осколки вазы. Его помощник или кто бы это ни был наконец перестал бить по окну.

– Эй! – позвал убийца. – Выходи. Я не причиню тебе вреда. Я только заберу кое-что и уйду.

Он ещё несколько раз позвал меня, но я и не подумал сдаваться. Убийца обошёл все комнаты и всё говорил: «Выходи, выходи». В итоге он выругался и снова пошёл на второй этаж. Наверное, подумал я, он понял, что двенадцатилетний мальчишка не сможет выбраться из дома и вызвать полицию, а значит, и искать его смысла нет. А я и не собирался ему мешать – я просто хотел выжить, поэтому готов был просидеть в шкафу хоть до следующего утра. К счастью, это не понадобилось. Через полчаса убийца, судя по звукам, спустился вниз. Он ещё раз обошёл комнаты на первом этаже, а затем подошёл к двери. Дёрнул её, но она и ему тоже не поддалась.

– Что за чертовщина, – пробормотал убийца и дёрнул дверь сильнее.

Она не открывалась. Тогда он, как и я, видимо, решил выбираться через окно. Я слышал, как он ступает по осколкам вазы на кухне, слышал, как пытается открыть окно. И вдруг снова раздался тот стук по стеклу.

– Чёрт побери! – закричал убийца.

Раздался выстрел звук разбитого стекла. Я выбежал из шкафа и побежал на второй этаж.

– Эй, стой! – крикнул мне вдогонку убийца.

Я снова забежал в спальню родителей и спрятался под кроватью, полагая, что меня и в этот раз не найдут. Убийца даже не зашёл в комнату, он просто пробежал по коридору с криками: «Стой! Стой!». Я выбрался из кровати и снова побежал на первый этаж: если окно на кухне разбито, я смогу выбраться через него. Но только я добрался до лестници, как кусочек стены передо мной со взрывом откололся.

– Стой, собака! – снова крикнул убийца.

Хотя спасение было уже близко, я так испугался, что двинуться с места не посмел. От страха я сел на корточки, закрыл голову руками и заплакал. Убийца приближался.

– Попалась, тварь! – сказал он, когда был уже совсем близко, и сходу ударил меня ногой.

Вдруг я почувствовал, как он переваливается через меня и катится по лестнице. Когда я открыл глаза, внизу, на первом этаже, лежал мужчина. Вокруг него быстро разливалась лужа крови, голова была неестественно наклонена вбок, а из груди возле шеи торчала кость. Он выплёвывал кровавые сгустки и хрипел. Пистолет лежал в паре метров от него. Я поднялся на ноги и спустился по лестнице. Убийца заметил меня и прохрипел:

– Что за…

Договорить он не смог.

Я прошёл на кухню. Окно было целое, только осколки вазы по-прежнему лежали на полу. Тогда я вернулся в прихожую и снова попытал удачу у двери. На этот раз она поддалась.

На улице было лето. Солнце ярко светило прямо мне в глаза. Я опустил взгляд и увидел лужу крови у себя под ногами, на ступеньках. Я прошёл мимо и остановился на тропинке, ведущей к воротам. Они были закрыты. Я подошёл ближе к ним и услышал рычание мотора. Через забор я увидел крышу нашей BMW. Я открыл калитку и вышел с участка.

BMW стояла заведённая на дороге, а в салоне впереди сидели папа и мама. Я медленно обошёл машину, но родители не обращали на меня никакого внимания. Тогда я подошёл к задней двери, открыл её и сел внутрь.

– Извини, что мы тебя напугали, – сказала мама.

На автомате я ответил: «Ничего страшного. Это же была твоя ваза».

– Ну и славно, – произнёс папа. – Тогда поехали.

Машина тронулась с места и покатилась по дороге, набирая скорость. Минут пятнадцать мы ехали молча, я хорошо помню это. На протяжении всей жизни каждое утро эти пятнадцать минут были моими самыми любимыми: мы приближались к взлётной полосе. Неожиданно папа остановил машину. Он посмотрел на маму, потом обернулся ко мне и сказал:

– Здесь тебе пора выходить.

– Но почему? – удивился я.

Папа молча смотрел на меня. Вдруг мама подала голос:

– Просто выйди, сынок. Так надо.

Я тогда ещё не до конца понимал, что к чему, но мне стало до жути обидно. И в то же время я чувствовал, что так действительно надо. Со слезами на глазах я вышел из машины. Напоследок я сказал им, чтобы они не уезжали. Даже зная, что иначе они поступить не могут, я всё равно сказал это: «Не уезжайте».

– Мы ещё увидимся, – сказала с улыбкой мама.

– Обязательно увидимся, – подтвердил папа.

И они поехали. Наша чёрная BMW набирала скорость, а на самой вершине уходящей дороги легко качнулась, и её колёса оторвались от земли. На том участке дорога шла ровно, и скоро я не должен был бы видеть нашу машину. Но я видел. Я видел, как она поднялась в небо, сделала вираж и устремилась к солнцу. Оно горело ярче и ярче, пока белый свет не заполонил всё вокруг.

Когда я очнулся, в груди было жарко. Я услышал обрывки чьих-то слов: «…что навылет прошла». Потом тот же голос сказал: «Надо же, очнулся уже!» На мгновенье я открыл глаза. Этот человек смотрел на меня. Он был в зелёном халате, а позади него стоял ещё один мужчина в такой же одежде.

– Крепкий пацан, – сказал он, глядя на меня.

– Спасибо, – пробормотал я. Должно быть, меня было не слишком хорошо слышно из-за торчащей во рту трубки. Но это всё, на что меня хватило. Я снова стал проваливаться в сон, но прежде, чем отключиться услышал, как часть разговора своих спасителей.

– Выкарабкается, – то ли спросил, то ли заключил один из них.

– Конечно, выкарабкается, – сказал второй. – У него здоровья, как у космонавта.

Ни одна мать не откажется от своего ребёнка, иначе она и не мать вовсе, даже не женщина. Не у всех это, конечно, вбито в подкорку мозга под правильным углом. Несмотря ни на что, люди предпочитают делать вид, что больше всего на свете любят своих детей и ни за что их не оставят. Они делают вид весьма старательно. Но если окружающих и удастся обмануть, себя не обманешь. Такая ложь копится, и чем дольше, тем громче всплеск от последней капли, даже самой маленькой. Этой каплей может стать очередной каприз ребёнка, ссора с его отцом, задержка зарплаты при затяжном безденежье или увольнение. Последней каплей может стать капля алкоголя.

Однажды моя знакомая, Света Завьялова, призналась, что жалеет о своём сыне, которому на тот момент было два года. Именно так: жалеет о сыне, а не жалеет сына. Она сказала, что лучше бы её Мишке никогда не рождаться. Она сказала, что лучше бы ему умереть.

Света была в разводе. Говорила, что ушла от мужа сама: всем тот был хорош, но измену она простить не смогла. Они поженились, когда Свете было двадцать три года, она только что закончила институт и забеременела. Тогда она жила на стипендию и крохи, которые присылали родители из деревни, а после муж пообещал содержать её и ребёнка. После развода она получала минимальные алименты и всё те же копейки от родителей. Иногда знакомые предлагали Свете должности официантки или кассира, но её хватало максимум на месяц: либо сама не устраивала нанимателей, либо обязанности и оплата не устраивали её. Отношения с новыми ухажёрами тоже надолго не затягивались. Только для её бывшего мужа Мишка был в радость, а остальные мужчины рассматривали чужого мальчика как минус в возможном браке.

Как-то Света сказала:

– Я очень люблю Мишку, но ему постоянно что-то надо, а я не могу ему ничего дать. Алиментов на еду едва хватает, и денег на игрушки, которые хочет Мишка, у меня нет. На вкусняшки, которые ему нравятся, денег нет. Да и вообще ему всё время нужно внимание, всё время он с этим «мааама, мааама». А у меня уже нет сил, нет терпения. Я как будто не свою жизнь проживаю. А он требует-требует-требует, не получает и начинает истерить. Я начала его бить... не то, чтобы прям бить, по попе шлёпнула пару раз… Я обычно просто ору… я постоянно на него ору. Сил моих больше нет.

В таких случаях принято говорить, что-нибудь приободряющее. Всё будет в порядке (кап-кап). Нужно просто потерпеть (кап-кап). Ты справишься (кап-кап). Этого хватало на время.

Осенью две тысячи пятнадцатого года Света позвонила в скорую помощь и сказала, что её сын захлебнулся в ванне. По её словам, она посадила мальчика купаться, а сама прилегла на кровать отдохнуть и незаметно уснула. Света выглядела усталой и потерянной, в точности, как выглядят матери, переживающие потерю ребёнка – с перепадами от горя до чувства вины. В её крови обнаружили следы клоразепама, что отчасти подтверждало первую версию о гибели Миши.

Однако на теле мальчика не было обнаружено синяков, и в то, что он не смог самостоятельно выбраться из ванны, ещё можно было поверить, но то, что он даже не пытался и не ударился хотя бы пару раз, вызывало сомнения. После опроса её ближайших подруг выяснилось, что она пребывала в депрессии. Также стало известно, что она полностью закрыла бывшему мужу доступ к Мише, пока мальчик ещё был жив, а тот намеренно снизил сумму выплат до минимума, надеясь таким образом приструнить Свету.

– Если она не могла обеспечивать ребёнка, – объяснил он, – то должна была его мне отдать.

Когда Свете припомнили её слова о том, что она жалеет о рождении сына, та быстро, как будто только ждала возможность покаяться, сдалась. В действительности она собралась покончить жизнь самоубийством, а судьба Миши должна была разрешиться сама собой. Но в последний момент Света передумала. Она посадила мальчика в ванну, дала напоследок поиграть некоторое время, а потом, ухватив его руками за лоб, приложила ко дну и держала, пока он не перестал сопротивляться. Потом она съела горсть таблеток и легла в кровать, но из-за передозировки скоро проснулась от рвотных позывов. Из её первого рассказа правдой было только одно – когда она пришла в сознание, то слышала, как стекает вода с крана, а ещё ей мерещилось, что Миша зовёт её: «Мама, мама».

На суде Свету спросили, почему она, не справляясь с родительскими обязанностями, не отдала сына под опеку отца.

– Ни одна мать не откажется от своего ребёнка, – ответила Света. – Иначе она и не мать вовсе, даже не женщина.

– Пожалуй, вы правы, – холодно заметил судья. – Не у всех это, конечно, вбито в подкорку мозга под правильным углом.

Отец Миши уже живёт с другой женщиной и новыми детьми, но до сих пор, вспоминая этот случай, говорит в точности тем же тоном, каким говорят пережившие потерю ребёнка отцы – с перепадами от чувства потери к чувству вины. А Света находится под полной опекой государства. Она по-прежнему говорит, что любила своего Мишку больше всего на свете и ни за что бы не оставила его. Говорит, что сын до сих пор с ней. Говорит, что иногда, проснувшись рано утром или засыпая к полуночи, слышит, как мальчик зовёт её:

«Мама». Кап-кап. «Мама». Кап-кап. «Мама».

Этой зимой на буровой было особенно холодно. Вечером мы отогревались водкой, и мужики предвкушали окончание вахты. Один спросил, как можно не хотеть вернуться домой, как к сорока годам можно не иметь своей семьи и почему меня никто меня не ждёт. Вообще-то, это долгая история. Но начать можно с Верти.

Мать принесла Верти с улицы. Это был крохотный беспородный щенок коричневого окраса. Мне восьмилетнему уже достался щенок – выкуси, дядя Фёдор! Это я придумал ему кличку. Ну знаете, как слепой набор на клавиатуре «werty». В конце недели мы всей семьёй поехали в сад. На нашем участке стояла бочка с водой для полива грядок и, пока мои родители находились в доме, мне показалось, что будет весело искупать Верти. Целых пятнадцать минут я водил щенка в воде, а тот трясся и скулил. Вечером его нос был сухой и тёплый.

– Как он мог заболеть? – спросила мама.

Я ответил, что не знаю.

Когда мне было двенадцать лет, мы переехали в новый район. В квартире по соседству жил пацан моего возраста – Костик Митришев. В первой половине дня мы ходили в школу, а всю оставшуюся часть проводили на улице. Играли в «квадрат», лазали по стройкам, бросались бутылками с крыши котельной. Однажды Костик случайно попал бутылкой в пацана из старших, местного хулигана, который всегда ходил в окружении своей свиты и травил ребят послабее. Когда они лупили Костика, этот хулиган, оскалившись, спросил меня: «Чё, не впряжёшься за друга?» Коленки дрожали.

– Да какой он мне друг? Я его почти не знаю.

Когда мне было девятнадцать, отец обнаружил пропажу из сейфа. Он сказал, что всё может понять: молодость, свобода, гормоны, девочки. Он сказал, что простит меня.

– Только признайся. – произнёс он, глядя на меня в упор, а после долгой и тихой полуминуты добавил. – Кто взял деньги?

Снова повисла пауза, всё такая же оглушительно беззвучная, пока я наконец не ответил:

– Не знаю.

Больше мы не разговаривали и, умирая, он не призвал меня к себе. Семь лет прошло, а до сих пор помнится это чувство, когда стоишь возле двери больничной палаты, а за ней родной человек отказывает тебе в праве попрощаться с ним. Отказывается от своего права попрощаться с тобой. Даже тогда это был не стыд, а обида.

Столько всего случилось потом, столько всего произошло, и вот мне уже сорок лет: я отогреваюсь водкой в вагончике на очередной партии где-то на Севере в тысячах километрах от родного дома, а этот парнишка спрашивает меня, как так получилось.

– Долгая история, – отвечаю. – Как-то так получилось… не знаю.

Но я знаю. И потом, не такая уж и долгая история.

Был апостолу сон, и явились ему три ангела.

Первый был прекрасен ликом и сказал: «Нет счастья с Богом и всё только ради служения Ему». Апостол спросил его: «А как выглядит бог?»

– Я не помню Его лица, – ответил ангел.

Второй ангел был выше и ярче первого. Он сказал: «Буду сражаться с Богом, свергну его и поставлю нового».

– А как выглядит нынешний бог? – спросил апостол.

– Я не помню Его лица, – ответил второй ангел.

Третий ангел был самый красивый. Он сказал: «Бог на небе – не бог вовсе, а дьявол. Настоящий Бог – человек, и лицо у Него человеческое».

И стали ангелы служить апостолу так, что, когда он проснулся, то опечалился, ведь это был всего лишь сон. Но следующей ночью снова явились ему ангелы.

Первый ангел сказал ему: «Нет с тобой счастья и всё только ради служения тебе».

Второй ангел сказал: «Буду сражаться с тобой, свергну и поставлю нового Бога».

Третий ангел, самый красивый, сказал: «Ты – не Бог вовсе, а дьявол».

И ушли ангелы, и видел апостол, как ищут они нового Бога, а про него говорят: «Мы не помним его лица». Когда проснулся апостол, то опечалился, позабыв, что это был всего лишь сон.

Барыг никто не любит. Никто их не уважает. Кому удастся барыгу наебать, расскажет об этом друзьям без стыда и зазрений совести. Про них даже постоянные клиенты слова доброго не скажут и, если облапошат тех, то будут хвастаться такой удачей до самой смерти. Только у торчков это много времени не занимает. За спиной у барыги они могут говорить что угодно, но всегда возвращаются к нему, приносят свои деньги и улыбаются заискивающе.

Был такой барыга по прозвищу Шнур. Звали его так из-за высокого роста и худобы. Жил Шнур в квартире, доставшейся от родителей, клиентов принимал на кухне, а с некоторыми из них раскуривался. С конченными наркоманами он не связывался, в обмен на шмотки товар не отпускал и торговал исключительно марихуаной – травка, гашиш, никаких «крокодилов» или «солей». Человек принципов, ага. К тому же, Шнур никогда не обманывал клиентов. Ну, почти никогда и почти не обманывал.

Один тип приходил к Шнуру с женой. Звали эту девушку Лена, и была она лёгкой в общении, потому нашлись у неё с барыгой общие темы для разговора. Как-то вечером Лена пришла к Шнуру без мужа. «Потому что дома не с кем поговорить», – тогда она это так объяснила, а спустя пару месяцев переехала к нему насовсем.

Лене хватило ума не признаться мужу, к кому она уходит, хоть тот и понимал, что не в никуда. От ревности и заложить ведь мог. Разумеется, позже всё выяснилось, но обманутому супругу было уже безразлично – он просто сменил дилера.

Зато у Шнура теперь гостей не только накуривали, но ещё и вкусным ужином угощали. Так было первое время. При посторонних Лена стала высказывать претезии Шнуру через полгода совместного проживания. Он слишком много курил, слишком поздно ложился спать, слишком часто приводил гостей и слишком редко выбирался из дома. Шнуру этих отношений тоже стало слишком. Жил себе жил, как хотел, а тут появилась феечка и указывает, что делать. Несколько раз она сваливала, несколько раз он её выгонял, но потом они сходились снова. Ссоры становились всё громче, а периоды примирения короче, и во время очередной угрозы Лены уйти окончательно Шнур сам выкинул её вещи за дверь.

В тот день она уходила, осыпая его проклятиями, а через месяц вернулась среди ночи, пьяная, просилась обратно. Шнур даже на порог её не пустил, слушал, как она в подъезде рыдает. Уснул, пока Лена ещё там была, проснулся и выглянул из квартиры – никого. Вернулся в кровать и пролежал до самого вечера.

Следующую неделю Шнур клиентов на кухонные посиделки не приглашал. Выдавал пакет или «камень», брал деньги и снова в дрёму. В спальне подолгу валялся, мутный был, как от гриппа, хоть и не курил. Ну, почти не курил. На седьмой день его раскололи. Закупку провели, скрутили и, когда обыск закончили, до десяти лет исправительной колонии нашли. Лена свидетелем проходила, но перед самым судом заднюю попробовала включить, да только прокурор и без её заявления справился бы.

После этой истории Лена к бывшему мужу сунулась, но тот лишь посмеялся. Тогда она стала Шнуру письма слать. Писала, писала, и ответа всё не было, но она продолжала, даже во время второго – недолгого, к слову – замужества. А когда срок Шнура к концу подошёл, Лена его встречать отправилась. У ворот колонии ждала. Дурочка.