denisslavin

Когда я только начинал работать журналистом, главный редактор поручил мне сделать репортаж из онкологического хосписа. По дороге я курил сигареты одну за другой и шутил с водителем, что наживу себе рак как раз перед прибытием на место. В больнице меня встретил заведующий Александр Николаевич – седой мужчина пятидесяти лет в очках, низкий, широкоплечий с аккуратной бородкой. У него был внимательный взгляд, тихий голос и тридцатилетний опыт онколога.

– Всякая болезнь потому так и называется, что сопровождается болью, – говорил он, провожая меня по коридору хосписа. – А рак – это много боли, очень много. Порой такой сильной, что за самостоятельный поход в туалет надо давать олимпийскую медаль.

Мы подошли к двери с надписью: «Молитвенная комната».

– А ещё это страх, – добавил Александр Николаевич и открыл дверь.

В помещении два на три метра стояла деревянная скамейка и лампада на высокой ножке. На стенах висели иконы Христа и Богоматери.

– Даже если шансов на спасение нет, надо сохранять надежду, – объяснил заведующий. – В таких заведениях, как наше, много смерти, но веры ещё больше. Может быть, больше, чем в иных храмах.

– А вы сами верите в Бога? – спросил я.

– Да. А если бы и не верил, всё равно бы обустроил эту комнату. Моим пациентам это помогает.

Я не сдержал улыбку.

– Были примеры чудесного выздоровления?

Александр Николаевич ничуть не сконфузился, но и ответил не сразу. Он снял очки, протёр о край рубашки и после произнёс:

– За всё время работы я не много людей встретил, осознающих, что смерть – естественное явление, которое ждёт и нас самих, и наших близких. Это естественно – избегать мыслей о смерти. Но столкнуться с ней придётся. Всем без исключения. Местные пациенты неизлечимы, но обречены на смерть не больше нас с вами. Не надо думать, что они приезжают сюда умирать. Они здесь, чтобы уйти достойно. Помочь им в этом – моя задача. И если справитесь с физической болью можно при помощи медицинские препараты, то что делать с душевной? – не дожидаясь ответа, врач продолжил. – Была у меня одна пациентка, четвёртой группы, глубоко верующий человек, молилась утром и вечером. А перед самой смертью призналась мужу в любви и закрыла глаза, будто уснула. Без боли и с благодарностью. Вот что я называю «уйти достойно». Кстати, муж этой женщины поначалу её веры не разделял, а сам каждый день эту комнату посещал, просил Бога, чтобы он спас его благоверную.

– Каково же было его разочарование, когда Бог не внял его молитвам, – заметил я.

– Не скажите. Одну из икон, что вы видите, привёз сюда именно он, уже после смерти супруги.

– Надо же, – я поглядел на лик Христа, который показывал заведующий.

– Если не верите, – сказал Александр Николаевич, – можете сами у него спросить.

– У кого? – я смутился, переведя взгляд на врача. Тот улыбнулся:

– У Павла Валентиновича, мужа моей пациентки, бывшей пациентки. Фамилия его Хлебников. Не желаете с ним пообщаться?

Вместо ответа я предложил продолжить экскурсию по хоспису. Однако перед уходом всё-таки спросил, как связаться с Хлебниковом. Александр Николаевич записал адрес и номер телефона на стикере. Звонить я не стал, а сразу отправился к Павлу Валентиновичу. Тот оказался моложе, чем я предполагал, лет тридцати пяти, не больше сорока. Волосы чёрные, гладко выбрит, тонкий нос и длинный неровный шрам на щеке. Я кратко объяснил Павлу Валентиновичу причину визита.

– Люди… – пробормотал он. – Вечно всё переврут. Она не признавалась мне в любви перед смертью.

– Так что же, всё выдумка?

Хлебников широко улыбнулся и шрам вытянулся дугой.

– Нет, конечно. Truth is stranger than fiction.

Он пригласил меня в дом. На кухне, пока кипятилась вода в чайнике, позволил закурить, разузнал обо мне, спросил, как поживает заведующий хосписа. О себе хозяин упомянул, что зарабатывает переводами с английского, немецкого и французского, и попросил называть себя по имени, без отчества. Потом он заварил растворимый «Нескафе» в кружках, выставил блюдце с шоколадным печеньем на стол и сел напротив меня.

– Давайте сразу проясним, чтобы это, – Павел провёл ладонью по своему лицу, – вас не отвлекало. Шрам я получил в драке. Из-за девушки, как это часто бывает у юношей. Я много безумств совершал ради разных женщин. Но пожалел о них после встречи с женой. Той, которая единственная заслуживала моей страсти, но, странное дело, из-за неё мне не пришлось даже волноваться. Возникали, конечно, поводы для ссор, но до перепалок ни разу не дошло. То ли она берегла меня от обидных упрёков, то ли я сглаживал свои недостатки как-то. Может быть, и то, и другое, ведь мы дорожили друг другом. Ни с кем мне не было так хорошо, как с нею. Не осмелюсь сказать, что она во всём превосходила бывших моих возлюбленных, потому что имелись у неё изъяны. Но, если прежде я не прощал их никому, то теперь нахожу милыми и прелестными. Мне по роду деятельности полагается трепетно относиться к русскому языку и нельзя было не заметить, что моя супруга выражала мысли чуть неловко. Она иной раз вкладывала неправильный смысл в слова, оттого рождались забавные каламбуры: «устать отдыхать», «переврать ложь», «причинить радость»…

– Забавно, – согласился я.

– Однажды, это было воскресным утром, когда мы лежали в постели, игрались, ворочались в простынях и обсуждали, что будем готовить на завтрак и как проведём день, она вдруг призналась, что рядом со мной испытывает чувство безумного спокойствия. Так и сказала – «безумное спокойствие». Я рассмеялся тогда, и она тоже. При этом парадоксальность её фразы весьма точно описывала наши отношения. Ведь было самым настоящим безумством ощущать покой рядом с кем-то после того, что натерпелся с другими. К тому же, за этим крылось ещё кое-что. Всякое блаженство не вечно. Чем оно сильнее, тем выше риск утратить рассудок, когда всё закончится. Иными словами, чем спокойнее тебе с человеком, тем безумнее ты станешь, когда его потеряешь. А потеря неизбежна. Даже если ты всё сделаешь правильно. Мне лично пришлось убедиться в этом. Когда моей жены не стало, я с точки зрения закоренелого атеиста, каким был прежде, сошёл с ума. Вы вот верите в Бога?

– Скорее нет, чем да.

– Моя жена верила. Религиозностью она не отличалась и в церковь не ходила, но обожала поразмышлять о жизни после смерти. Я же отвергал подобные идеи, в том числе и возможность существования высшего разума. В какой-то степени до сих пор отвергаю. Как по мне, люди выдумали рай и ад от тщеславия и страха. Иначе им пришлось бы свыкаться с мыслью, что жизнь – лишь цепочка случайностей, а сами они, их судьбы и чувства, не значат ровным счётом ничего. Впрочем, различия во взглядах не мешали нам с женой. Она обычно заканчивала спор словами: «Если тебе так тяжело, ты можешь любить меня только здесь, а я буду любить тебя и на том свете». С таким глупо спорить, да и, по правде говоря, мне лестно было это слышать. Но я всё равно оставался при своём мнении: нет никакого божественного замысла, и не стоит тешить себя надеждами.

Я инстинктивно кивнул.

– Однако, – веско произнёс Павел, – мне пришлось уяснить, как много сил отнимает скепсис, а иногда на него просто не хватает сил. Когда моя жена умирала, я просто не мог не надеяться на лучшее. На что именно, сам не знаю. Что она откроет глаза, подпрыгнет с кровати и вскинет руки в победном кличе: «Эй, рак ушёл! Метастазы отступили! Язвы по всему телу вот-вот закроются и скоро я перестану выглядеть как живой скелет! Мы будем жить дальше и любить друг друга». Причинять друг другу радость… — он усмехнулся. – Разве не глупо?

Тут же посерьёзнев, Павел продолжил речь:

– Но я всё-таки молился. Но не Богу, как сказал Александр Николаевич. И не Аллаху, не Будде, не космосу или кто-там ещё есть. Наверное, в никуда обращался. Просто проговаривал про себя одну и ту же просьбу. И не о выздоровлении моей жены, нет. Это было бы наглостью с стороны человека, который всю жизнь отрицал веру в чудеса. Я молил о самой малости – ещё об одном дне, хотя бы одном…

Павел стал говорить тихо и монотонно. Глаза его чуть заволокло. Он не рассказывал – он переживал заново.

– Как вы уже знаете, чуда не случилось. Мне бы разочароваться, укорить себя за малодушие. Но я напротив укреплялся в вере. На первый взгляд, это кажется нелогичным. Моя жена уже три года покоится в могиле, а я по-прежнему представляю нашу встречу. И в голове звучит: «Этого не произойдёт. Нет никакой загробной жизни. Ты больше никогда не увидишь её».

Голос Павла стал чуть хриплым. Я уж было решил, что он сейчас дрогнет, но тот вздохнул глубоко, отпил кофе и посмотрел на меня:

– Ну и как жить с такими мыслями? Поэтому я приказываю себе: «К чёрту!» Мы встретимся. Я обниму её, вдохну её запах и снова смогу ощутить это… безумное спокойствие.

Закончив рассказ, Павел улыбнулся, и я улыбнулся в ответ. Он предложил ещё кофе, но мне пора было возвращаться в редакцию. На пороге, уже перед открытой дверью, я спросил:

– Вы сказали, что жена не клялась вам в любви. А что-то же она сказала перед…?

– Да. Она сказала: «Продолжай любить. Пусть моя смерть не отпугнёт тебя почувствовать любовь заново».

Я вспомнил слова заведующего хосписа. Уйти без страха перед неизвестностью, а с мыслями о любимых людях – вот что называется «достойно».

– Получается? — спросил я у Павла.

Тот в ответ медленно моргнул, будто признавался в чём-то постыдном, и указал на тумбу в прихожей. На ней стояло несколько пар женской обуви. Я понимающе кивнул и только тогда вдруг опомнился:

– Ах да, как звали вашу жену?

Павел назвал имя так, словно выдохнул его из себя:

– Вера.

Это случилось в конце двухтысячных, когда город ещё не был увешан камерами. Говорят, времена тогда были спокойнее, но это правда лишь отчасти. Бандиты только-только прекратили расстреливать друг друга прямо на улицах по разу в неделю, и горожане чуть расслабились, даже детей стали отпускать без сопровождения взрослых. Людям, окружённым так называемой цивилизацией, свойственно забывать, что мир с самого начала и во все времена, «лихие» или «сытые», остаётся диким и опасным местом вроде леса, густого и мрачного, населённого кровожадными тварями. Разве что неоновых вывесок прибавляется год от года. Да, неоновый лес с монстрами. В него мы отправляем детей погулять, и они пропадают там с утра до ночи, а некоторые – навсегда.

Алёне Васильевой было восемь лет. Она исчезла двенадцатого июля две тысячи девятого года. В тот день Алёна с подругами отправилась на городской пруд. На местном пляже в тёплую погоду – а лето две тысячи девятого выдалось жарким и солнечным, с редкими проливными дождями – собиралось до пары сотен человек. Компании из взрослых и детей усеивали весь берег. Ребята постарше загорали на полотенцах, лишь изредка ополаскиваясь, а совсем юные девочки и мальчики по несколько часов не вылезали из воды: купались, плескались, перекидывали мяч и играли в догонялки, или, как они называли это, в доплывалки. Вот Алёна и веселилась среди них аж до самого вечера. Она обещала матери вернуться к ужину, потому ушла раньше подруг, однако ни в восемь, ни в девять часов, ни в полночь дома так и не объявилась.

Я нашёл её уже ближе к утру, правда, не в том виде, пожалуй, в котором хотелось её родителям. Васильевы были моими соседями. Когда во дворе узнали, что Алёна пропала, местные жители, не дожидаясь приезда милиции, отправились на поиски. Ночью мы обходили дом за домом, кафе, ларьки, магазинчики. Может, кто-нибудь видел девочку в белом платье. Повезло мне. Жившая в хрущёвке вдоль дороги от пруда старушка, из тех, кому в последние дни жизни для развлечения осталось только пялиться в окно, пока не стемнеет, рассказала, что видела Алёну как раз в тот момент, когда рядом с ней остановилась белая «Нива». Старушка решила, что за девочкой приехал папа. Номера машины она не запомнила, но я знал, кому может принадлежать белый внедорожник с пятнами ржавчины внизу кузова. Все знали. Ванич жил в посёлке неподалёку, работал трактористом, помогал с починкой машин, от него всегда несло бензином и куревом, при этом вид у него был опрятный, всегда чистые джинсы, ботинки и какая-нибудь светлая рубашка навыпуск. Меня всегда занимали его руки – рабоче-крестьянские, крепкие, с толстыми короткими пальцами, такими грецкие орехи можно щёлкать и монеты гнуть. Дом у Ванича был деревянный, старый и чуть покосившийся, но ухоженный, свежевыкрашенный, а во дворе стояли вырезанные из шин фигуры лебедей. Я пошёл к нему один, потому что даже мысли плохой не имел об этом человеке.

Я сказал, что он жил в доме, однако выяснилось, что это не совсем так. Калитка была не заперта, дверь – тоже. Внутри было так прибрано и не чисто даже, а скорее, пусто. Минимум мебели, никакой обуви в прихожей, пустые вешалки, пустые полки, пустые столы. Можно было подумать, что здесь не живёт никто, что хозяин покинул этот дом, и, судя по отсутствию пыли, недавно. Некоторый беспорядок отметил я только на кухне. Палас был собран в углу комнаты, и рядом же лежала крышка погреба, из двойной доски, с четырьмя крупными шпингалетами на краях. В подполе горел свет. Я позвал Ванича по имени несколько раз, но никто не откликнулся. Пришлось спускаться вниз по прицеленной железной лестнице. Как только я оказался внизу и огляделся, сразу стало понятно: вот здесь Ванич и жил. Ровный бетонный пол и стены, лишь из одной торчало несколько гвоздей, на которые хозяин вешал вещи, лампа, стол с сухими наборами, чайником и посудой (одна тарелка, один стакан, вилка, нож, две ложки, чайная и большая), стул, одноместная, аккуратно заправленная кровать, небольшой старый телевизор. Второе, что я понял: надо выбираться, сейчас же.

Послышался стон. В подполе была дверь, которая вела в другую комнату. Я инстинктивно двинулся к ней, тут же она отворилась, и на меня бросился Ванич. Одним ударом он сбил меня с ног, сел сверху и начал колотить кулаками по лицу. Я пропустил несколько ударов, в один раз увернулся, и Ванич зарядил в пол. Сломал кисть. Я сбросил его с себя, поднялся и рванул к лестнице. Но Ванич схватил меня за волосы, развернул к себе и врезал прямо в нос. На мгновенье я отключился: картинка в глазах пропала, ноги пошатнулись. А когда я, почти сразу же, пришёл в себя, Ванич поднял меня двумя рууками за подмышки и впечатал в стену. Спину обожгло. Ванич отпустил меня и сделал два шага назад, а я так и продолжил висеть. Собственный вес очутился прямо-таки всем телом, как он тянет меня вниз, разрывая плоть. Я посмотрел на Ванича, а тот – на меня, с хищной улыбкой. Как волк при виде оказавшегося в ловушке зайца, или лиса или кто-то там ещё в лесу обитает. Неважно – зайцу при любых раскладах конец. От боли ли, от страха я заорал, вдавил плечи в стену позади и оттолкнулся от неё ногой. На долю секунды мне почудилось, что я вижу, как гвозди со хлюпаньем выходят из моей спины. Спрыгнув на пол, я схватил со стола нож, первое, что попалось под руку, и всадил в шею Ваничу, который, вероятно, успел посчитать схватку оконченной. Ударив его, я тут же отпрянул назад, а Ванич взялся обеими руками за нож. Он как будто держал всего себя за рукоятку, вращал обезумевшими глазами, даже не глядя на меня. Тогда я подошёл к нему, обхватил его руки и продёрнул вдоль шеи. Кровь брызнула фонтаном. Ванич захрипел, упал на колени и завалился на спину. Из его глотки вырывались булькающие звуки. Я стоял над ним, не в силах пошевелиться. Сознание словно переместилось – из головы в туловище, в избитые и обожжённые участки. И тогда я нова услышал стон из другой комнаты.

Там тоже стояла кровать. А из стены напротив неё торчали штыри. На них Ванич держал свою коллекцию для любования. Своих куколок, целых восемь штук в разной степени разложения. Штыри насквозь пронизывали их тела. Среди одной из девочек я узнал Алёну. Белое платье ниже груди вымокло от крови. Я подошёл ближе, и девочка вздрогнула, подняла голову и застонала: «Мама, мамочка». Я оглянулся назад, на тело Ванича.

– Надеюсь, тебе было больно, сука.

Ванич уже ничего не мог ответить.

Я не понимал, что рискую ещё больше навредить Алёне, поэтому снял её со штыря и понёс наверх. Пока мы поднимались по лестнице, она всхлипывала у меня в руках, а я пытался её успокоить, хотя сам еле живой был, приговаривал: «Всё будет хорошо, всё будет хорошо».

Позже следователи выяснили, что до две тысячи пятого Ванич похищал по одной девочке в год. Он специально выезжал в другие города и даже регионы, чтобы не привлечь внимания. Многолетняя спячка вынудила его пренебречь осторожностью. Ванич не выбирал Алёну в жертву, не преследовал её, но сорвался, случайно заметив одну на улице.

Ещё во время лечения и после выписки из больницы ко мне приходили много людей. Благодарили, поздравляли, называли героем. Мне даже грамоту от милиции вручили. Люди радовались так, словно страшная сказка закончилась смертью монстра, а значит, закончилась хорошо. Можно пить шампанское?! Нет, нельзя, пейте водку. Я пью. Какой уж тут хэппи-энд, если история началась с семи маленьких трупов? Почти в каждом моём сне девочки висят на штырях, воздевают руки и голосят хором: «Помогите, помогите, помогите».

Эти картинки я заливаю пойлом и сам в нём тону, опускаюсь всё ниже и ниже. Я не могу подняться наверх сам, но жду, что не успею добраться до самого дна. Ведь и в этой ужасной сказке остаётся место для надежды. Хочется верить, эта история не о мёртвых детях, а о той, что спаслась и смогла пережить произошедшее. Наверное, поэтому между кошмарами мне снится иногда, как чьи-то руки достают меня из сырой тёмной ямы и детский девичий голос говорит: «Всё будет хорошо, всё будет хорошо». Может быть, однажды это случится на самом деле. Такой финал можно было бы назвать счастливым. Но до него ещё очень и очень далеко.

Отец не разрешал держать дома животных. Однажды к нашему подъезду подбросили котят, целых пять штук, рыжих с белыми пятнами и белых – с рыжими. Я умолял папу оставить их хотя бы на время, пока не найду им хозяев. Он обещал обсудить это вечером и отправил меня в школу. Когда я вернулся, котят уже не было.

– Хозяева нашлись, – сказал папа.

Мама кивнула и отвела взгляд. Она всегда так делала, когда нужно было подтвердить отцовскую ложь, неприятную ей самой.

В другой раз я принёс котёнка, найденного на улице во время сильного дождя. Он прятался от воды, карабкаясь по веткам кустов, ещё слишком маленький, чтобы забраться на что-нибудь повыше. Не окажись меня рядом, этот котёнок, вероятнее всего, утонул бы или замёрз. Мама встретила нас улыбкой, пусть и печальной, так что я рискнул придумать кличку своему новому другу. Маленький, игривый и шустрый он вылакал две миски молока до прихода моего отца.

– Папа, смотри! Это Капля! Я подобрал его на улице, был дождь, я спас его…

Тот молча оглядел котёнка, взял его, обулся и ушёл, а когда вернулся, даже объяснять ничего не стал. Я не ревел, не плакал, не рвался из дома за Каплей. Отец был таким всегда, и разве имел я права ждать от него иного? И всё же это отвратительная картина: в дождь большой человек выходит на улицу и выбрасывает котёнка, и только набравшийся сил зверёк замерзает, захлёбывается в лужах, пока ищет укрытие. Может быть, кто-то другой спас Каплю, принёс к себе домой и теперь он не Капля вовсе, а Пушистик или Барсик. Может быть. Но, что не менее важно, вне зависимости от того, как сложилась дальнейшая судьба котёнка, эта история показала мне, на сколь дикую, хладнокровную жестокость способен мой родной отец.

Я не могу на него жаловаться: он с малолетства работал и обеспечивал семью, возил нас на отдых, помогал мне с учёбой, сопровождал по жизни советами, не отказывался выручить других родственникам и друзей. Да, имелся у него изъян насчёт дома и животных в нём, но во всём остальном это был славный человек.

Я же завёл питомца, как только стал жить один. С хозяйкой арендуемой мной однушки удалось договориться после обещания оплатить любой нанесенный ущерб, будь то ободранные обои или обшивка дивана. Котёнка я нашёл на улице и прозвал Шумом. Правда, тот, повзрослев, перестал соответствовать кличке, а напротив, превратился в тихого, спокойного и ласкового кота, не требующего лишнего внимания. Шум не путался под ногами, не выпрашивал еду, а подходил лишь, когда я сам подзывал его, поднимая руку ладонью вниз. С гостями он обходился так же: встречал дружелюбно, но без назойливости. Выкладывай корм по два раза в день, следи за водой и чисти лоток – ничего сложного. Но когда ему уже было полтора года, мне понадобилось уехать в другой город, где предложили прибыльную работу. Предстояли долгий путь, гостиница дня на три, поиск нового жилья, и Шум прибавил бы хлопот переезду. Нужно было оставить его на время и, обжившись на новом месте, забрать. Родители согласились помочь с этим. К моему удивлению.

– Да этого же всего на месяц, – отмахнулся отец.

Однако обстоятельства сложились иначе. Рынок в другом городе был переполнен спросом, и рента назначалась очень дорогая, а те, кто выставлял приемлемую цену, категорически отказывались принимать постояльцев с животными. Проходили месяц за месяцем, а Шум продолжал жить у моих родителей, и в какой-то момент мы перестали обсуждать, когда я заберу своего кота. Отец уже начал называть его на свой манер Шуриком, но тот первые полгода продолжал отзываться на старую кличку. Когда я приезжал погостить, он не отходил от меня, ночами неусыпно лежал рядом, ластился и урчал, а перед моим отъездом бесился, бегал по квартире и рвался ко мне. Отец брал его на руки и прижимал к груди. Я прощался, подставляя ладонь, и кот тёрся об неё головой. С каждым следующим моим визитом, а я приезжал к родителям всё реже и реже, истерики Шума постепенно сошли на «нет». Да и вообще, он проявлял всё меньше активности при встрече, перестал отзываться на прежнее имя, увиливал от рук. Несмотря на это мама, во время каждого междугороднего звонка и разговора о жизни, долгого и нудного, неизменно спрашивала, когда меня ждать домой, и добавляла: «Шурик, кхм… – тут она поправлялась. – То есть, Шум. Шум по тебе скучает».

Домой-домой. Никак мама не хотела признать, что их дом – для меня уже не дом. Да и родным городом мне стал совсем другой город, не их. Я отучивался называть своим всё, что было связано с местом, где родился и вырос, но от некоторых привычек избавиться не мог. Когда я нашёл подходящую квартиру и получил новый шанс помочь брошенному животному, то снова подобрал уличную кошку, которую назвал Люсей. Она, как прежний мой питомец, была очень ласкова – со мной, с моими друзьями, с подругами. Она так же прожила со мной два года, пока меня не сократили, и не пришлось срочно переезжать. И она так же перекочевала в квартиру к маме, папе и Шуму. То есть, Шурику.

К двадцати девяти годам я обзавёлся собственной квартирой и сразу же смог осуществить ещё одну мечту детства – завести собаку. Ирландский терьер по имени Кин мне достался от знакомых, которые уехали заграницу. Умный, сильный и послушный пёс – скорее воспитанный, чем дрессированный. Дети и девушки не могли пройти мимо этого породистого красавца. Иногда он подолгу лежал на своём пуфике, словно размышляя о чём-то очень важном. Идея, что грусть в глазах Кина настоящая, не кажущаяся, меня и самого заставляла тосковать. В такие моменты я подзывал его к себе, просто поднимая ладонь, а, когда тот подходил ко мне, гладил его и приговаривал:

– Ну-ну, Кин. Всё будет хорошо.

Именно благодаря этому псу, я познакомился со своей невестой. Кин буквально поймал её для меня: мы познакомились на улице, обменялись телефонами, а когда уже вроде бы попрощались, Кин ухватил пастью край её платья, не давал уйти, и пришлось нам продолжать прогулку вместе. Жена забеременела через три месяца после свадьбы, и я перестал быть главным для пса. Теперь всего себя Кин посвятил моей супруге. Сопровождал её повсюду и ухаживал за ней, как мог, будто родиться должен его ребёнок. А когда малютка появилась на свет, у нас не хватало рук, чтобы ещё и за собакой следить. Если не вымыть его вовремя, столько грязи по дому было, а жену это бесило. Когда я заявил родителям, что у дочери аллергия на шерсть, они только переглянулись.

– Ладно, вези своего Кина сюда, – проворчал отец.

До того он смягчился с годами. В окружении Шурика, Люси и Кина папа совсем не походил на человека, которой мог вышвырнуть беззащитное животное на улицу. Теперь он играл с ними и тайком подкармливал во время ужинов прямо со стола. Когда он умер, Шурик и Люся целый день мотались по квартире, искали его, а Кин ещё долго по ночам вдруг начинал завывать, чего не делал прежде. В то время я старался чаще навещать мать, и в один из визитов, засмотревшись на уже старого-престарого Шурика, вспомнил, как он, будучи котёнком, затевал войны с моими ногами. Только покажется моя пятка из-под одеяла, тут же набросится на неё. Я чертыхался и отпинывался, Шум-Шурик затихал на время, но скоро снова принимался за своё. И так всю ночь. Ещё эта беготня по паркету, шорох в лотке. А Люся укладывалась спать мне на грудь и громко урчала, как старый холодильник. И зимние прогулки с Кином, когда он тюленем нырял в снег. Интересно, они помнят это? Ведь скучают же они по моему отцу. Я поднял ладонь, но только Кин подошёл ко мне, дал погладить себя минуту-другую и вернулся на место.

– Как они всё-таки успели привязаться к папе, – сказал я матери.

Та усмехнулась:

– Он постоянно ругался и грозился выбросить их.

Я снова вспомнил про котёнка в кустах.

– Странно, что он этого не сделал.

Мама посмотрела на меня так же, как тогда в детстве, но уже без улыбки. Секунду помедлив, она ответила:

– Твой отец говорил, что ещё одного предательства они не заслужили.

– Предательства? О чём ты говоришь? Ты меня имеешь в виду? Ма, ты чего? Я же подобрал их на улице, они бы умерли там, если б не я. Я и не хотел их отдавать, я же любил их. Просто так сложилось. А с Кином что я должен был делать? Ну, наверное, не надо было его изначально брать, но кто ж знал, что такие обстоятельства возникнут. Я же не мог спокойно смотреть, как Дашка чихает и задыхается?

Мама кивнула и отвела взгляд. После я часто прокручивал в голове этот момент. Вспоминал мамины глаза, её слова. Потом вспоминал звонки.

Шум скучает. Люся скучает. Кин скучает.

Просто так сложилось, да. Я вызвался беречь животных, но отрёкся от них, ведь возникли «обстоятельства». А «просто так» складывалось и с людьми, которые тоже давным-давно были моими: бывшие возлюбленные, приятели, товарищи, друзья и те, кто считал меня другом. Так легко я расстался с ними, так легко порвал все связи, так легко забыл. Так жестоко.

Шум скучает. Люся скучает. Кин скучает.

Мы скучаем, родной.

Извини, ма. Не могу приехать. Просто так сложились обстоятельства.

Моей дочери девять лет. Недавно мы всей семьёй отправились на рынок и забрели в ряд с живностью, где торговцы продавали птиц, морских свинок, черепашек, рыбок. Разумеется, моя девочка влюбилась во всех них сразу, а, когда дошла до клеток с хомяками, обезумела от восторга. Наигравшись, она взяла одного в ладошку и повернулась ко мне.

– Можно мы возьмём его домой?

Я собирался отказать ей. Мне уже приходилось делать это, и каждый следующий отказ давался легче, а дочь теперь даже не плакала и не канючила.

Можно мне завести котёнка? Нет.

Можно мне завести щенка? Нет.

Можно мне завести канарейку? Нет, нельзя.

Это не так просто как кажется, но гораздо труднее объяснить, насколько большой ответственности требует забота о другом существе. Даже если оно маленькое. Это ведь не только корм, прогулки и мытьё. Важность не столько в питомцах, сколько во владельцах. Если возьмешься заботиться о мелких зверях, а потом откажешься от них, рискуешь воспитать в себе такое же отношение к животным крупнее и, в конце концов, к людям. Это было для меня ценным уроком, пусть и болезненным, так что глупо было бы уберегать от него своего ребёнка, как делал мой отец. Нужно было просто найти подходящие слова, объяснить, но как?

– Конечно, можно, – ответил я дочери. – Только сначала послушай историю о мальчике, который очень хотел завести котёнка, но его папа не разрешал держать дома животных...

Домой мы возвращались с хомяком по кличке Боря. Спустя несколько дней я уговорил мать вернуть мне Шурика, Люсю и Кина. Они живут у нас дома год и уже старые, а до сих пор не простили моё предательство. Эти твари делают вид, что меня вообще не существуют. Впрочем, разве имею я право ждать от них иного? Зато все трое слушаются мою дочь. Они бегут к девочке, стоит ей только поднять руку ладонью вниз.

До этого дня Ира ни разу не плакала. Разве что в детстве, но то были слёзы капризов, ребяческих обид. Так что нет, не в счёт. Всё-таки, когда были весомые поводы, Ира не проронила ни слезинки. Она не плакала во время последней встречи с отцом в больнице. Не плакала на похоронах, глядя на рыдающую мать и причитающих родственниц. Глаза Иры не заблестели на свадьбе, когда её друг детства клялся в верности. И подтвердивший беременность врач не увидел её слёз, и тот, который поставил диагноз малышке, – тоже. И через полтора года, когда муж собирал вещи, чтобы уйти к другой женщине, Ира сохраняла свой обычный спокойный взор, сухой и холодный, как вершины скал над волнующимся морем.

Она не отворачивалась, если замечала сочувственные взгляды мамаш на детской площадке. Дыхание её оставалось ровным, когда соседские ребятишки поначалу косились на ползающую в песочнице четырёхлетнюю девочку, сторонились её. Ира не взорвалась в истерике после совета матери избавиться «от такого ребёнка». «Пока молодая ещё, пока всё ещё впереди», – говорила мама. Ира не обиделась тогда и не растрогалась после, когда эта уставшая, постаревшая одинокая женщина просила прощения.

Она не плакала, пока везла дочь в больницу и обратно домой. В поликлиники, в госпитали, в терапевтические центры… Ира не плакала, когда в тысячный раз по лестнице тащила на себе сорокакилограммового человечка. Когда в автобусах и у подъездов не оказывалось пандуса. Когда рядом не находились и находились мужчины, готовые помочь.

С ледяной строгостью Ира встречала жалобы дочери. Та везде быстро уставала: на тренировках в зале и бассейне, на конных прогулках и городских пленэрах, на репетициях в музыкальной школе и хореографическом классе. Ира невозмутимо смотрела, как её дочь ревёт от боли во время разминки перед первым уроком танцев. Девочка кричала, что хочет домой, что больше не может, что ненавидит маму...

Ира ни разу не заплакала.

Но только ради того, чтобы сделать это, когда её двенадцатилетнюю дочь и других «таких детей» выкатили в колясках на сцену и на четверть не заполненного зала. Ира глубоко вздохнула, когда ребята, которые совсем недавно самостоятельно могли только по полу ползать, встали на ноги. Она задышала часто и почувствовала головокружение, когда ребята сделали всего-то пару десятков простых неловких движений под «Маленького принца». И наконец, когда её девочка вернулась в свою коляску, засияла улыбкой и стала посылать воздушные поцелуи немногим зрителям, Ира заплакала. Слёзы побежали по щекам быстрыми тёплыми ручейками. Они давались без труда, не встречали сопротивления и вовсе не жгли кожу. Эти слёзы шли так легко, словно человек рождён для того, чтобы плакать. Словно и горе, и беды, и усталость, и предательства, и одиночество, и боль, сплошная невыносимая боль, – всё это позади.

Но это, конечно, не так. Ира смахнула ладонью слёзы, катившиеся по лицу. Уже этим вечером, после выступления, ей с дочерью на коляске предстоит возвращаться домой, как и прежде, по неровным тротуарам, по разбитым, перерезанным трамвайными рельсами дорогам, ждать того же автобуса без пандуса и тащиться по этой проклятой лестнице из сотни ступенек. И это надо будет делать изо дня в день ещё много-много раз. И сдерживать слёзы каждую секунду. А если и плакать, то только от счастья.

Отец бил меня, но ещё сильнее он бил мою маму. Однажды я оставил кассету в видеомагнитофоне и пошёл гулять на улицу. Когда вернулся, родители сидели на диване в гостиной, говорили о чём-то и смеялись, как влюблённые подростки. Но стоило мне заглянуть к ним, отец помрачнел, и я тут же вспомнил про видик. Раньше папа обходился замечаниями, затем перешёл на ругань («Не оставляй эти чёртовы штуки внутри, техника от этого портится!») и вот теперь в моей комнате в центре ковра аккуратной горкой были сложены куски чёрного пластика и обрывки магнитной ленты. Вдобавок, пока я нёс этот мусор на кухню, меня нагнал подзатыльник. Такой сильный, что пришлось пролететь по коридору и удариться лицом о дверную ручку. С нижней губы побежала кровь, и к тому же упал я на осколки видеокассеты. Отец с видом каменного истукана посмотрел на свою ладонь, перевёл взгляд на меня и сказал: «Ты это заслужил». Мать прибежала и подняла ор. Пререкалась с отцом минут десять, пока не получила пощёчину. Она осела на пол и, держась обеими руками за голову, причитала: «Как ты можешь? Как ты можешь? Сволочь… сволочь…». Много таких случаев происходило до и после, но этот я вспоминаю чаще всех. Мне было двенадцать. Спустя два года родители разошлись.

Сейчас мне тридцать лет, и я бью свою жену и дочь. Точнее, бил. С прошлого года они живут отдельно. Впрочем, супруга как-то сказала, что по-прежнему любит меня и готова дать шанс. Ещё один, очередной. Я вспомнил, как она выглядела с синяком под глазом, и дал обещание подумать.

А пару месяцев назад меня назвали героем. Я вытащил мальчишку и его маму из горящего дома. Они звали на помощь и увидели меня. Будь я уверен, что они не запомнят моё лицо, если выживут, не стал бы рисковать. Скорее всего, наверное… Однако журналистам я этого не сказал. От разговора на камеру тоже отказался, потому что интервью увидела бы красивая женщина, которая на протяжении последних десяти лет не реже одного раза в полгода получала от меня оплеухи, и девочка, славный ангел со следом пряжки от ремня на бедре. На следующий день я встретился с женой и попросил прощения. В сотый, пожалуй, раз за то, как с ней поступал, и наконец – что вместе мы быть не можем. Во всяком случае, пока.

– Что с тобой происходит? – спросила она.

На первом же приёме психотерапевт заявила, что со мной происходит последствие детской травмы. Напротив её кабинета принимал врач-мужчина, но он сказал то же самое. Оба они удивлялись, что после развода родителей я остался с отцом. Но, эй, с тех пор он на меня ни разу руки даже не поднял. В пятнадцать лет я как-то загулял с одноклассниками допоздна и припёрся домой пьяный, провонявший водкой. Отец уложил меня спать, а на утро поил огуречным рассолом.

– Больше никогда, никогда так не поступай, – попросил он. – Я всю ночь глаз не сомкнул, уже думал тебя по городу искать. Пожалуйста, прошу тебя, никогда так не делай. Если загулял, просто позвони, мол, всё нормально, просто задерживаюсь. И я не буду беспокоиться. Ну и ещё. Не налегай на алкоголь, это может плохо кончиться.

В последующем я следовал отцовскому совету – только одному, и, увы, не про спиртное – но он всё равно не ложился спать до моего возвращения. А в первое похмельное утро я вспоминал проклятую видеокассету и его в коридоре, его лицо, выражение, с каким он смотрел на ударившую меня руку. То был взгляд человека, собравшегося на героическую войну со злом и увидевшего монстра в отражении зеркала. Жить с тем, кого презираешь, больно, но и им самим оказаться страшно. В первом случае хотя бы можно уйти. А во втором? Что делают во втором? Вот мой отец всё-таки вернул себе облик если не героя, то просто мужчины только после ухода женщины. Она тоже давал ему шансы, много шансов.

Пусть сейчас разбитая губа, шишки, синяки и ссадины кажутся пустяками, именно они привели к тому, что уже который вечер я провожу один в пустой квартире: гоню мысли о пойле, утираю слёзы каждые десять секунд и представляю объятия тех, кого люблю и кто любит меня. Но так даже лучше. Я это заслужил.

Публиковал тут историю про наркомана, который получил срок за убийство учительницы, притом, что труп её не нашли. С одним из читателей возник спор о соразмерности наказания. Мой собеседник считает, что за такие преступления надо давать пожизненное, а я настаиваю на том, что ситуация несколько сложнее, в частности ещё из-за того, что "вышка" лишает виновного шанса исправиться. Я действительно так считаю - встречал живые доказательства того, что исправление возможно. Кроме того, бывает так, что человек поддался минутному приступу безрассудства, а после отбывания наказания просто возвращается к нормальному образу жизни.

Впрочем, пришла мне на ум другая история о преступнике, который получил шанс исправиться. История эта происходит прямо сейчас. Может, кто помнит прошлогодние заголовки в СМИ про "ревнивого самбиста" из Нижнего Тагила? Его ещё называли Дантес. Если вкратце, парень приревновал свою девушку к учителю с фамилией Пушкин, ударил его, тот упал, ударился головой об пол и от полученной травмы умер. Ну, понятно, да, откуда прозвище Дантес? А настоящее его имя - Илья Булдаков. Так вот, шум тогда поднялся нехилый - Булдакова разве что не распять требовали. Особенно людей злило, что его отпустили под подписку о невыезде.

Я посчитал, что надо услышать версию событий со слов Булдакова, искал встречи через его друзей, потому что сам он прятался от журналистов, и нашёл. Он на видео признал вину, раскаивался и просил прощения у матери погибшего. Говорил, что даже не надеется избежать тюрьмы.

Но Булдакову повезло. По статье "Причинение смерти по неосторожности" его приговорили к одному году ограничения свободы: парень должен был отмечаться у инспектора и соблюдать ещё ряд правил, но по сути остался на воле. Казалось бы, Илья получил шанс на исправление. Булдаков пообещал, что большие никогда не нарушит закон, что будет помогать маме погибшего, сошёлся с той девушкой, из-за которой и случилась ссора с Пушкиным, объявил, что они ждут ребёнка... Здорово? Просто замечательно.

Но выяснилось, что спустя четыре месяца после суда в полицию поступило новое заявление на Булдакова - обокрал собственного дедушку. А ещё забил на инспекцию и не приходил отмечаться. А ещё динамил суд - просто не приходил на заседания. Несколько раз они откладывались, и в итоге несколько дней назад судья решил объявить Булдакова в розыск.

Я и теперь понимал, что надо послушать, что скажет сам Булдаков. Но найти его сразу не смог. На телефон он не отвечал, страницу в ВК отключил, а девушка его сказала, что они почти полгода виделись. Она, к слову, воспитывает ребёнка.

И только, когда я написал статью о том, что Булдакова будут судить за кражу и пересмотрят его прошлый приговор, он написал мне. Сказал, что всё это неправда, и обещал сжечь редакцию.

И всё же я по-прежнему считаю, что преступники могут исправиться. Но просрать такой шанс очень легко - куда проще, чем воспользоваться им. Вот этого некоторые не понимают.

Ира училась в школе на «пятёрки» и следователя удивила феноменальной памятью. Двенадцатилетняя девочка запомнила все подробности того, как её похитили, все детали. Она даже точно показала маршрут, по которому её возили в лесу, прежде чем водитель остановил машину, выкурил сигарету и принялся за дело.

В то утро Ира пришла домой с синяками и в разорванной одежде. Осмотр медиков не оставил сомнений в том, что произошло. Позже Ира сама рассказала, как накануне вечером вышла из школы и увидела знакомого. Этот парень был не из местных, иногда приезжал в гости к брату. Он уговорил девочку сесть в машину, обещал, что довезёт её до дома. Ира поверила.

«Вот там машина свернула и забуксовала» – остались следы шин. «Вот тут он выбросил мусор в окно» – на дороге лежала пластиковая бутылка. «Вот тут он курил» – в траве нашли окурок. И это всё девочка запомнила ночью, в тёмном лесу.

Улики были отправлены на экспертизу. Анализ слюны с сигареты и спермы, изъятой из девочки, определил одного и того же человека. Того самого, на кого с самого начала указывала Ира. Только он уехал сразу после той ночи, а позже скрылся на родине в Азербайджане. Следователь направил дело в Интерпол, но больше им не занимался: ещё до того, как пришёл ответ, он был переведён в другой отдел.

Я не романтизирую эту профессию. В ней нет места романтикам, они долго не задерживаются, для них тут слишком много работы. В том числе и бумажной работы, о которой детективные фильмы не снимают. И о незавершённых расследованиях тоже в кино не показывают, а такое случается. Попробуй покой сохранить, когда сделано всё от тебя зависящее, но преступник не пойман.

Имя жертвы изменено. Записал со слов руководителя следственного отдела СК по Тагилстроевскому району Нижнего Тагила Дениса Кельбиханова. Кому понадобится ссылка на полное интервью и ещё несколько историй, маякните в комментариях.