ErikaMukachevo

На днях исполнилось 124 года со дня рождения великого русского поэта Сергея Есенина.

В 100-летний юбилей с поэта сняли клеймо самоубийцы и в храмах стали поминать его за упокой.

Низкий поклон за это Виктору Ивановичу Кузнецову, многолетние архивные изыскания которого увидели свет в книге "Тайна гибели Есенина".

Есенин был убит на допросе, во время которого подвергался истязаниям. На руках его были порезы, вены перерезаны, левый глаз вытек, на лбу глубокий шрам - об этом есть свидетельства даже в тех фальшивых воспоминаниях, которые были написаны по заказу ГПУ после смерти поэта. В "Англетере" он не останавливался, а уже мертвым был перетащен в нежилой, наспех меблированный пятый номер, из следственной тюрьмы ГПУ, которая находилась в доме по соседству.

Стихотворение "До свиданья, друг мой, до свидания", которое было главным козырем в версии о само-убийстве, на самом деле в рукописи не подписано - даты под ним нет. Оно не могло быть посвящено В.Эрлиху - он не был "у него в груди", не был его близким другом, а только шапочным знакомым. Он был сотрудником ГПУ. Назван В.Кузнецовым и предполагаемый убийца и истязатель - Яков Блюмкин, и заказчик убийства - Л.Троцкий.

Этот "демон революции" и ее "архитектор" писал в 1919 году: "Мы должны превратить Россию в пустыню, населенную белыми неграми, которой мы дадим такую тиранию, которая никогда не снилась даже жителям Востока. Путем кровавых бань мы доведем русскую интеллигенцию до полного отупения, до идиотизма, до животного состояния" (статья "Издыхающая котнрреволюция").

Есенин изобразил его в "Стране негодяев" под фамилией Чекистов и вложил в его уста страшные пророческие слова:

Я приехал сюда не как еврей,

А как обладающий даром

Укрощать дураков и зверей…

Странный и смешной вы народ!

Жили весь век свой нищими

И строили храмы Божии.

Да я б их давным-давно

Перестроил в места отхожие.

В том же произведении поэт поставил и "диагноз" происходящего в стране:

Пустая забава, одни разговоры.

Ну что же, ну что же вы взяли взамен?

Пришли те же жулики, те же воры

И законом революции всех взяли в плен.

О том же он говорил и писал своим друзьям:

"Тошно мне, законному сыну российскому, в своем государстве пасынком быть… Россиею правит Троцкий-Бронштейн… А он не должен править".

Есенин мешал товарищам не только своими политическими высказываниями, но и тем, как он писал о "Руси уходящей" и о Руси вечной, неуничтожимой ее мистическими врагами. Поэта травили в газетах, ему подсылали "друзей", которые его спаивали, провоцировали на скандалы, в большинстве своем все эти "друзья" были тайными агентами ГПУ. Поэта не раз вызывали на Лубянку - вообще травили его несколько лет, как зверя, на которого объявлена всеобщая охота.

"Меня хотят убить", - не раз говорил он своим подлинным друзьям. А в стихах пророчествовал:

И первого меня повесить нужно,

скрестив мне руки за спиной

За то, что песней хриплой и недужной

Мешал я спать стране родной.

-----------------------------------------------------------------------------

Несколько лет мы жили мифом о Есенине. Этот миф старательно создавали заказные мемуаристы, дело их продолжили многие исследователи творчества поэта. Даже есенинские стихи о России навязли в зубах, потому что цитатник их всегда был ограничен. Ныне же любят вытаскивать на свет Божий прежде всего "Москву кабацкую", и уже с эстрадных подмостков преподносят нам образ Есенина - "похабника и скандалиста". Православному же человеку важно вглядеться в трагедию всей жизни великого русского поэта, чтобы увидеть, как в сердце человека, по выражению Достоевского, "Бог с чертом борется", и как эта борьба выражалась в его биографии.

По сути, причины трагедии названы самим Есениным в его краткой автобиографии. Сам он заявил, что вся его жизнь была отказом от той православной религиозности, в которой его воспитывали сначала в семье, а потом в церковно-приходской школе. Но если мы внимательно вчитаемся в стихи Есенина, то увидим, как сопротивлялся его "сокровенный человек" этому насилию, недаром незадолго до кончины он написал:

Неужели под душой

Так же падаешь, как под ношей?

Есенин, как и всякий великий поэт, был выразителем духа времени, был голосом поколений. И еще в 1915 году он написал о том выборе, который сделает вскоре народ:

Из церковных кирпичей

Те палаты - казематы

Да железный звон цепей.

Не ищи меня ты в Боге,

Не зови любить и жить.

Я пойду по той дороге

буйну голову сложить.

Мрачное пророчество, если вспомнить, что в 20-е годы множество "церковных кирпичей" станет служить стенами тюрем и лагерей…

Да, Есенин пошел по этой дороге. Как написал "буревестник революции" М.Горький, "город встретил его с тем же восхищением, как обжора встречает землянику в январе. Его стихи стали хвалить чрезмерно и неискренне, как умеют хвалить лицемеры и завистники". Как трудно устоять перед славой, поклонниками и поклонницами, влюбленностью, восторгами… А еще, если человек действительно талантлив, силен и страстен… И, если Бог дал сказать о России так, как никто другой не умел:

Ой ты, Русь, моя родина кроткая,

Лишь к тебе я любовь берегу.

Весела твоя радость короткая

С громкой песней весной на лугу.

----------------------------------------------------------------------------------------------------

Возьмите собрание сочинений Есенина, почитайте его стихи как летописное сказание о борьбе за душу. И, думается, вам бросится в глаза, как еще в 1915-16 годах часто он просит: "Помолитесь обо мне, помолись за погибшую душу мою".

А уже после 1917 года признается:

Я на эти иконы плевал,

Чтил я грубость и крик в повесе…

Мир мне - не монашья схима…

К черту старое! Непокорный, разбойничий сын…

И молиться не учи меня. Не надо!

К старому возврата больше нет…

Стыдно мне, что я в Бога верил,

Горько мне, что не верю теперь…

Но одновременно с этими и подобными им богоборческими строчками Есенин с горечью, близкой к покаянию, пишет о погибшей душе, о загубленной своей жизни, об измене чистоте юности, о потере невинности… и о надругательстве над Россией:

И свистит по всей стране, как осень,

Шарлатан, убийца и злодей…

Несмотря на все декларации бегства из деревни, отказа от старого ради "стальной Руси", неприкосновенной святыней для Есенина остается навсегда любовь к матери, жалость к деду, особая близость к русской природе и ко всем "братьям меньшим", тяга к простым радостям "избяной Руси".

И недаром все-таки предсмертное стихотворение "Исповедь хулигана" кончается строчками:

Чтоб за все грехи да мои тяжкие,

За неверие в благодать

Положили меня в русской рубашке

Под иконами умирать.

Не суждено было ему так умереть.

Боюсь произнести, потому что почитатели Есенина будут возмущены, но дерзну: кончина его не случайно была такой страшной и жестокой. Может быть, Господь так омывал его многие прегрешения… Страшно читать о том железном кольце темных сил, которые окружали поэта в последние годы жизни, страшно читать о надругательстве над ним. Но верится, что Господь вменил ему это в оправдание и помиловал его.

А стихи раба Божия Сергия - Сергея Александровича Есенина - о России, которые ныне звучат как свидетельство и Божий глас о том, что нам нужно беречь и любить, будут ему оправданием и на последнем Страшном Суде Божием. Ведь сказано нам в Евангелии: "От слов своих осудишься и от слов своих оправдишися" (Мф. 12,37).

Я буду работать днем и ночью, радеть за Россию и заботиться о благе народа.

У меня даже программа есть. Называется "Веселые картинки".

На этикетках всех спиртных напитков надо нарисовать цирроз печени, белую горячку и больных младенцев, зачатых алкоголиками. Крупно и выразительно.

На упаковках жирных продуктов - инсульт, инфаркт, тот же цирроз печени и ожирение.

На острых и соленых - язву желудка, гастрит и отложение солей.

На кондитерских изделиях - ожирение, прыщи и сахарный диабет.

На продуктах, которые нужно тщательно мыть, обязательно разместить портреты глистов - пусть люди понимают, кого приобретают в комплекте.

На коробках туфель с каблуками - варикоз, открытые переломы и отечные ноги.

На коробочках антибиотиков - отек квинке, дисбактериозный кал и пизду с молочницей.

Машины следует расписать самыми жуткими картинками с последствиями аварий и трупами.

Каждому мужику выдать по футболке "Он может оказаться маньяком" - и обязать носить.

На упаковках эротического белья нужно нарисовать твердый шанкр, кондилому и абортивный материал. А то ишь ты.

Ну и наконец, над каждым роддомом повесить лозунг: "Вы можете родить кого угодно! Жизнь - это вредно!".

И только на упаковке презервативов надо изобразить веселый, радостный хуй, чтобы все понимали: теперь-то все в порядке.

И с предупреждениями перед фильмами надо что-то делать. Они должны выглядеть как-то так: "Осторожно! Фильм содержит сцены курения, распития алкогольных напитков, поедания вредных продуктов, ношения каблуков, вождения автомобиля и половой ебли. Все это вредно для здоровья, опасно для жизни и выполнено профессиональными каскадерами. Не пытайтесь повторить самостоятельно".

Особенно трогательно это будет выглядеть в кино про наркоманов, серийных убийц или фильмах ужасов.

О людях заботиться надо. Сами-то они дураки. Причем именно картинками, потому что грамоте никто не обучен.

(с)  Диана Удовиченко

Владимир Машков со своей дочерью.

Сегодня был охуительный рейс .
Сначала с рейса сняли пьяное говно, которое ещё и права пыталось качать.
Потом, когда я уже сел в самолёт, произошел ещё один странный пиздец.
Я сел с краю, у прохода, специально заплатив за это место при регистрации.
Так мне нравится, сидеть в самолёте у прохода, чтобы иметь возможность встать, не тревожа других пассажиров.
И вот, я занял свое место, посредине какой-то молодой человек, а место у окна пока свободно.
И вот, подходит какая то дама с ребенком года полтора:
-Так! Мужчины, подвиньтесь к окну! А то мне неудобно там с ребенком.
- Извините?
- Что не понятного? Видите, я с ребенком?
- Вижу, конечно. И что это лично для меня означает?
- Вы меня не слышите? Я с ребенком! Мне неудобно сидеть у окна! Я хочу сесть на ваше место, а вы просто подвиньтесь, неужели это трудно?!
Я, признаться, был слегка ошарашен таким кавалерийским наскоком, но взял себя в руки:
- Нет
- Что нет?- вскинула дама брови.
- Ничего нет. Я не буду никуда двигаться.
- Почему?? Я же с ребенком!
- Не хочу. Я заплатил за это место. И не очень понимаю, как факт наличия у вас ребенка может помешать лететь согласно приобретенному билету.
- У вас наверное детей своих нет!
- Аж четыре штуки. Но я никогда при их помощи не считал, что имею право вести себя, как мудак.
- Сами вы...!- вспылила дама- Пустите меня!
Пустили, села у иллюминатора, всю дорогу демонстративно не смотрела в мою сторону.
А ребенок чудный, спокойный малыш при такой то мамаше.

А.Гутин

- Что ты всё заладил: врачом-врачом?! – говорил мне отец, по дороге из ОВИРа. – Мы едем в чужую страну, тебе нужна нормальная профессия. Например, сварщик!..

Мне было двадцать один. Мы готовились к отъезду. И вопрос будущего стоял перед нами остро.

- Через мой труп! – развеяла папины грёзы рассудительная мама. – Мой сын будет сварщиком только через мой труп!

- А кем будет твой сын?!!

- Массажистом! Я уже договорилась с Асей.

- А что, - изумился я, - Ася, наконец, оставила ателье, и теперь уже мнёт тела?

- Нет, но её знакомая мнёт их в четвёртом управлении. Знаешь кого она мяла? А теперь будешь и ты!

- А корочки?

- Какие корочки?

- Ну диплом, сертификат. Чем я потом буду доказывать, что я массажист?

- Руками!

- Где? В Израиле?

- Да хоть на Луне!

И я отправился в клинику четвёртого управления.

Место чистое, без очередей, эдакий островок долгожданного коммунизма среди бушующего социалистического океана.

- Раздевайся! – сказала мне сухопарая старушка с густой копной голубых, как у Мальвины, волос. – Раздевайся, я пока покурю.

И вышла. А я, раздевшись до трусов, застыл в нерешительности.

- Та-ак, - проговорила она, вернувшись.

- Трусы тоже? – пробормотал я. И услышал:

- А ты точно от Аси?

- Точно.

- Тогда не надо. И, вообще, зачем? Я же сказала: «Переодевайся!».

- Вы сказали...

- Ты будешь со мной спорить?! Со мной даже министры не спорят. Ты что - министр?

Я покачал головой.

Звали старушку, Клара Ефимовна. Руки у неё были жилистые, суставы пальцев распухшие.

- Запомни, - учила она. – Люди - это тесто: рассыпное, слоёное, заварное, дрожжевое, и ты должен их различать. Потому что заварное от вымешивания уплотняется, дрожжевое опадает, рассыпное мягчает, а слоёное вытягивается. И если ты в этом разберёшься, тебе всегда будет что намазать на хлеб с икрой.

И я стал намазывать.

Точнее, намазывала клиентов Клара Ефимовна, я же присоединялся к ней лишь после, как она выражалась, «первого замеса». И тогда мы играли в четыре руки. Она вела, я подыгрывал.

Нависая над очередным инструментом, Клара Ефимовна говорила:

- Видишь, что это дрожи? А значит, мять их надо нежно. Они наращены многолетним трудом ответственной работы и теперь тяготеют к ласке.

Я сгорал от стыда. А она, стоя над клиентами, как над квашнёй, приговаривала:

- А вот это заварная пышечка. Сжимай её крепче, и она будет тебе счастлива. Видишь, как розовеет её жирок? Это его распирает от чувств. Так дай же ему ещё!

Или:

- Смотри, что я делаю с этим слоёным... Видишь, он скукожился, как мошонка в проруби? А я его вытя-я-гиваю. Видишь? Вытя-я-ягиваю... И он оставит нам чаевые. Вы же оставите? – склонялась она к уху партийного бонза, и тот послушно кивал.

А через неделю я уже солировал. Клара Ефимовна листала журналы, закинув ногу на ногу, а я мял её пациентов, и она на меня даже не глядела.

- Вы видели? – вопрошал я, когда за пациентом закрывалась дверь. И она, кривя напомаженные губы, говорила:

- А чего я там не видела? Тесто рассыпчатое. Ты его размял. На что мне там смотреть?!

А ещё через неделю, она и вовсе перестала появляться в клинике.

Я приходил, обрабатывал её клиентов и взмыленный отправлялся домой на троллейбусе даже не за спасибо.

- Мне и завтра приходить? - набравшись смелости, позвонил я ей как-то вечером.

- Кто это?! - ответило мне чуть дребезжащее контральто.

- Эдик.

- Эдик от Вечеслав Сергеича?

- Нет, Эдик от Аси.

- От Аси из сбербанка?

- От Аси из ателье!

- А-а, этот Эдик... Ну и чего ты звонишь?

- Я хотел уточнить насчёт учёбы. Когда она заканчивается?

- Простите, какой это Эдик? От какой Аси?

- Эдик, который массирует ваших клиентов!

- И что тебе не нравится? Я же денег с тебя не беру!

- Вы с меня?!

- Ну да, я учу тебя бесплатно только ради Аси. Кстати, она точно не из сбербанка?

- Точно.

- Странно, а я не знаю никакой Аси из ателье.

Короче, наутро я не пришёл.

- Эдик, миленький, где же ты?! – взывала ко мне трубка драматичным меццо-сопрано. – Я уже обзвонила всех! Еле вырвала твой телефон у Аси!

- У Аси из сбербанка?

- У Аси из ателье! Она сказала, что такого не может быть! Что ты хороший мальчик и не мог меня так подвести. Здесь же люди, они все тебя ждут!

И я сдался. Приехал, и отработал у Клары Ефимовны ещё неделю. А потом сказал: «Всё!».

- Всё! – сказал я. – Мы с вами прощаемся.

- Почему? – сощурилась массажистка.

- Потому что я разобрался в тесте.

- Но это же не причина?

- Ну и ещё мне надоело работать бесплатно!

- О! – сказала Клара Ефимовна. - Теперь я научила тебя всему. – И притянув меня за шею, прошептала. - Никогда не дешеви. Знай себе цену. - И поцеловав в щёку, выставила за дверь.

( Эдуард Резник)

Я кончил ей на лицо и проснулся.

Cунул руку в трусы — так и есть, липко. На соседней койке сопел Балерина. Я протянул руку, снял с дужки кровати его полотенце, хорошенько подтёрся и повесил назад. Балерина был женат и частенько развлекал меня рассказами о прелестях семейной жизни. О том, как чудесно драть жену раком перед трюмо, или как смешно иногда хлюпает влагалище. Ну а я был девственником, божьей коровкой - я свою залупу увидел впервые на призывной медкомиссии, и от этих разговоров у меня случались поллюции. Своё полотенце я хранил под подушкой. Нас было двое: два духа на всю роту. За день до моего приезда в часть весь мой призыв (кроме женатика Балерины) откомандировали в Чечню. Они были счастливы, когда уезжали отсюда. Периодически приходили извещения: тот ранен, этот пропал без вести. Одного убили. Духам везде было плохо. А мы с Балериной остались на хозяйстве. Мы пахали на всю роту. Подшивали кители, чистили сапоги, отмывали очки от блевотины и дерьма. Мы делали всю грязную работу. Нас набили так, что мы уже не чувствовали боли. Мы вообще ничего не чувствовали. Мы вставали задолго до подъёма и первым делом отвязывали Бэтмена — опущенного и полностью деморализованного дембеля. Бэтмен был сомнамбулой и его привязывали на ночь к батарее, чтобы он не угнетал пацанов хождением по казарме.

— Не так туго, ребята… — просил он нас шёпотом.

Бэтмен сохранил остатки культуры, поскольку закончил агротехникум. Это его и сгубило, в конечном счёте. Зачем нужен агроном в ракетных войсках? Пока Бэтмен сидел у своей батареи и чесал то глаза, то яйца, мы с Балериной принимались за уборку и чистку сапог. Власть и духи в казарме были поделены между Магометом и его дагами с одной стороны, и Пфафенротом и его кодлой с другой. Тому предшествовали легендарные битвы.

Я достался дагам.

-Это элитные войска, товарищи призывники, - говорили нам в военкомате, - это, без преувеличения, щит Родины. Отбор ребят тщательный и проходит через Москву.

«Отлично» — думал я тогда – «Тщательно отобранные ребята – что может быть лучше? Будет с кем поговорить о литературе».

В первый же день мне выбили зуб. Произошло это в бане. У меня не было ни мочалки, ни мыла, я старался отмыть хотя бы руки – тёр их об стриженую голову. Получалось нечто вроде щётки.

— Душа, иди сюда – услышал я. Меня звал огромный уродливый кавказец. Он сидел на лавке, вытянув ноги. На вид ему было лет тридцать, хотя, как потом выяснилось, он был всего на год меня старше. Я подошёл.

— Ты татарин? – спросил он меня.

— Так точно! – ответил я.

— Дурак, не «так точно», а «да» или «нет».

— Да, татарин.

— А почему ты не обрезан, татарин?

Я растерялся. Эта горилла интересовалась моим членом. В уставе об этом ничего не было сказано.

— Я просто рос в светской семье – начал объяснять я.

Кавказец засмеялся.

— И я рос в советской семье!

Я улыбнулся и тут он без замаха, не меняя положения, неожиданно и резко ударил меня в челюсть. Я упал. Пол был холодный. Я поднялся и выплюнул на ладонь зуб.

— Всё равно гнилой, - сказал я.

Кавказец встал. Я был ему по подбородок.

— Магомет, не убивай его, это предпоследний дух, он нам ещё пригодится, - раздался чей-то голос.

Это были золотые слова. Они звучали как песня.

— Брат, это дерзкий дух.

— Он исправится, Магомет.

Из-за пара я не видел говорившего.

- Как скажешь, брат.

Кавказец бросил мне мочалку.

- Потри мне спину.

Так мою дурость приняли за дерзость. Так я познакомился с Магометом. И так я познакомился с Пфафенротом. Пфафенрот был этническим немцем, невысоким заморышем с модной причёской — усы Отто Фон Бисмарка на лбу и бритый затылок. На лице у Пфафенрота застыла кукольная улыбка, а глаза были голубыми. Он знал нашу войсковую часть так же хорошо, как и свою тумбочку. Он проворачивал делишки с двумя-тремя прапорщиками, приторговывал патронами. Иногда к КПП подъезжали новосибирские братки и Пфафенрот исчезал на всю ночь. На следующее утро Балерина прислуживал ему, страдающему от похмелья – выносил тазик с блевотой, смачивал лоб мокрым полотенцем, делал массаж. И это было лучше, чем проповеди Магомета. Зуб был лишь началом. После бани Магомет подозвал меня к себе. Он лежал на койке, распаренный, сытый и перебирал чётки. Рот его был забит чем-то зелёным, и его речь была невнятной.

— Скажи мне, татарин, ты кто будешь по жизни?

— Человек, – осторожно ответил я.

— Э-э-э, какой ты человек? Я – человек. Я горец, воин, мужчина. А вы, татары, не поймёшь кто. Вроде мусульмане, а русским хуй сосёте. Женитесь на русских. А ты даже не обрезан. Водку пьёте.

Тут он сплюнул зелёную слюну под койку.

– Потом вытрешь.

Он полез в карман кителя и вытащил небольшую фотографию. Он протянул её мне; на ней были запечатлены бородачи в камуфляже, сидящие на корточках.

— Знаешь, кто в центре? - спросил Магомет.

— Нет, - ответил я.

Мне пришлось в очередной раз поразиться длине магометовских рук – не вставая, он ударил меня в лоб.

— Запомни, дурак, имя – Шамиль Басаев. Ты ещё о нём услышишь. А знаешь кто третий справа?

Я не знал, что сказать.

— Однополчанин?

— Это мой двоюродный брат, Саид.

Я уважительно похмыкал. Саид по части уродства значительно опережал своего кузена. «Хорошо, что он не за наших. Хорошо, что его здесь нет» - подумал я.

Магомет смотрел на меня, и его взгляд мне не нравился.

— Скоро рамадан, - сказал Магомет, — к рамадану ты должен быть обрезан, или я тебя обрежу сам.

А я и не знал, когда начнётся рамадан и с трудом представлял, что это вообще такое. Надеялся, что не человеческое жертвоприношение.

Вскоре в казарме отключили воду, туалет заколотили. От нас с Балериной начало попахивать какими-то пельменями. Тайга вокруг казармы была загажена. Обрывки «Красной Звезды» трепетали на ветках. Воду добывали в разных местах: в котельной, в столовой. Кое-где под деревьями лежал снег, хотя на дворе было лето. Я умывался снегом. Для офицеров, впрочем, пригнали цистерну с водой. Она стояла под надежным замком, у казармы. Однажды ночью я видел, как Пфафенрот, стоя в лунном свете, мочился в цистерну. На гражданке он промышлял квартирными кражами.

Мы с Балериной стали водоносами. Мы носились с громадным бидоном от котельной к казарме. И обратно. И опять. И снова. Я терял силы, терял рассудок. Какое-то время я не мог вспомнить своё имя. Да и зачем оно мне, в сущности? Я понимал, что опускаюсь. А Магомет, меж тем, не забывал обо мне и моём необрезанном члене, о нет. Я впал в отчаяние и решил искать защиты у Пфафенрота, предварительно переговорив с Бэтменом.

— А что такого? – сказал Бэтмен, – выстругаешь круглую деревяшку, вставишь её и лезвием отрежешь кожу по кругу. Потом смажешь зелёнкой и всё.

— Ты-то откуда знаешь? – спросил я.

Бэтмен отвернулся. Я начал догадываться. Ох…

— Постой, Паша, ты же русский? Как же это так?

У Бэтмена навернулись слёзы на глаза.

— Магомет в нарды проиграл. А меня дома подруга ждёт. Что я ей скажу?

Меня девушка не ждала. Но свой член я хотел оставить в целости. Иначе я бы не простил себе этого никогда. Должны же остаться у человека хоть какие-то идеалы? Но что же делать? Я понял, что помощи ждать неоткуда и приготовился к худшему. Но утром, после разговора с Бэтменом, я обнаружил в своём сапоге тридцатисантиметровый кусок арматуры. Один конец арматуры был остро заточен, другой замотан изолентой.

«Будь, что будет» решил я, примотал арматуру портянкой и сунул ногу в сапог.

В воскресенье, после подъёма, мы с Балериной заправляли койки - их было чуть менее сотни. По телевизору транслировали новости. Пфафенрот, прислонившись к стене, чистил ногти пилочкой, время от времени бросая взгляд на экран. Магомет стоял посередине казармы, широко расставив ноги и заложив руки за спину. Он сосредоточенно смотрел выпуск. «Несмотря на наступивший священный для мусульман месяц рамадан…»

Я вздрогнул. Затряслись руки.

«Группа боевиков предприняла дерзкую вылазку…»

Я проверил арматуру – на месте, родимая. «Ты мужик, ты мужик, МУЖИК» - повторял я про себя, набивая подушки. «Ответным огнём боевики уничтожены, одно тело уже опознано, это один из подручных Басаева - Саид Гаджиев. Слово полковнику Фахрутдинову…» Магомет медленно обернулся. В его глазах была боль. Каким-то чутьём я понял, что он потерял не только брата. Вот откуда повышенное внимание к гениталиям. Вот почему…

-ТАТАРИН!!! — заорал он, – БЛЯДЬ ТАТАРСКАЯ!!!

В три шага он настиг меня, взял за шиворот и потащил в сушилку. Дагестанцы пошли следом. Все трое.

— Балерина, на фишку! — крикнул Магомет и втолкнул меня в сушилку.

Дагестанцы расположились на подоконнике, Балерина стоял у входа и посматривал в дверную щель. Магомет достал из кармана складной нож и раскрыл его. Так страшно мне не было за всю свою тихую, ничем не примечательную жизнь маменькиного сыночка.

— Доставай свой огрызок — сказал Магомет. Даги на подоконнике смотрели с предвкушением, Балерина кидал взгляды, полные любопытства. У Магомета был стояк – это было видно. Сушилка была наполнена похотью.

— Не надо… — промямлил я.

Магомет взял меня за горло и слегка сдавил. В глазах потемнело. Выхода не было. Я дотянулся до сапога вытащил арматуру и погрузил её в живот Магомета – по самую изоленту.

— Ох, блять, блять, БЛЯТЬ!!! — заревел он и начал валиться назад.

Растерявшиеся горцы приняли его на руки. Я бросился к выходу. Предатель Балерина хотел меня задержать, но я ударил его головой об косяк и он сполз на пол. Распахнутую дверь казармы ножкой придерживал Пфафенрот. Он одобрительно улыбался мне.

Я побежал к лесу. Я углубился в тайгу. Было свежо и сумрачно. Я бежал уже больше часа. Наконец я остановился и прислушался. Ни лая собак, ни воя сирены. Только сосны, довольно зловещие. Я заблудился, растворился среди деревьев. Забудьте же про меня, пожалуйста. Я сел на землю и прислонился к стволу. «Вот и всё» — думал я – «Вот и всё, вот и всё, вот и всё». Вдруг где-то сбоку хрустнула ветка. Я вскочил и вгляделся в сумрак. Прячась за деревом, на меня смотрел оленёнок. Он увидел, что я его заметил, переступил тонкими ножками, и вышел из укрытия. Он изучал меня своими чёрными глазами, подрагивал хвостиком. Наконец он фыркнул, повернулся и не спеша удалился в лес. Я сел обратно на землю, не человек и не животное. Но кто? Я закатал рукав и достал из кармашка бритвенное лезвие «Спутник», почти новое. Тысячу лет назад, на другой планете, я видел в одном фильме, как старый мастер поучал своего ученика: «Если ниндзя чувствует, что приближающийся крах неотвратим – три поперечных разреза и один продольный».

Так я и сделал.

Р. Попов (с)