DoktorLobanov

Мечислав Новак (16 лет, г. Воложин, Минская область, Беларусь)

В 1921-м году по результатам Брестского мира Воложин отошёл Польше. И с первых дней поляки начали превращать его в свой город. Всё делопроизводство велось исключительно на польском языке. Обучение в школе тоже на польском. Из Польши приехали чиновники, начальство, учителя. Детям вкладывали в головы:

- Вы – поляки, забудьте белорусский язык, русский. Говорите только на польском.

Запрещали разговаривать на другом языке. Бывало, на перемене, увлечёшься беготнёй, крикнешь что-нибудь на белорусском, а учитель услышит. Так заставлял положить на парту руку и бил по руке линейкой. И при каждом ударе надо повторять.

- Я – пОляк, я – пОляк.

Рука потом распухала, больно было. Надолго запоминали на каком языке говорить.

Тогда со стен в школе и поснимали портреты последнего императора Николая Второго. Казалось, висеть им вечно, но уже через три-четыре года после революции, собрали их и скинули в кладовке. А потом тихонько куда-то увезли. Вместо них на тех же местах, закрывая квадраты невыцветших обоев, повесили портреты Пилсудского, президента Мосцицкого и герб Польши.

Про войну мы услышали в начале сентября 1939-го. Ходили слухи, что немцы, переодетые в форму польских военных устроили резню среди немецкого населения приграничного города Гливице. Уже в шестидесятые я прочитал про то, что там происходило на самом деле. И про радиостанцию, и про начало войны. Тогда были только слухи.

Уже 17 сентября в Воложин входили советские войска, а поляки отступали. Боёв и стычек почти не было. В окрестностях даже не стреляли. Разница между армиями бросалась в глаза даже нам, мирным жителям. У поляков была в основном пехота, гарматы (артиллерию) тащили лошади. Были большие орудия, в которые впрягали по три пары лошадей. А артиллеристы топали рядом. Под горку они толкали свои орудия, помогая лошадям, вниз, с горки, приходилось удерживать, чтоб не сорвались, не подавили кого.

Советская пехота приехала на грузовиках. Бесконечной колонной шли танки, орудия тащили трактора. Это была такая силища, такая скорость. Те, кто говорит, что перед началом войны Красная Армия была слабой, не видели этих колонн. Вот поляки были слабыми. А русские шли и шли. Все в длинных шинелях, с винтовками. На ногах не сапоги, а ботинки с обмотками. Сапоги только у офицеров. И очень сильно пахло от них нафталином. Я всё никак понять не мог – откуда такой запах, почему. Уже потом сообразил. В Союзе была объявлена мобилизация, призывали много людей и для того, чтоб их одеть, доставали шинели со складов. А там нафталин – единственное средство от моли.

Так и шли советские войска, в тучах пыли, облаках дизельных выхлопов и нафталина.

Мы ж ничего про жизнь в Союзе не знали. Граница была недалеко, но просачивались только слухи. Поэтому бросались к солдатам.

- Что там? Как жизнь?

А солдатам был приказ – на вопросы не отвечать. Цедили сквозь зубы:

- Всё хорошо.

И шли дальше.

У многих в Союзе были родственники, расспрашивали о них, о том, через какие деревни проходила армия. Но солдаты и на эти вопросы не отвечали. Как заклинание повторяли:

- Всё хорошо.

Очень нас интересовало, что будет с землёй. При поляках вся земля принадлежала помещикам, те же Тышкевичи купили весь Воложин с потрохами за 300 тысяч золотых. У крестьян был крошечный клочок рядом с хатой. А ведь заводов в округе не было, работать негде. Главное богатство и источник существования – земля. У кого земля, тот и заправляет. А в Союзе, говорили, землю просто так дают.

Один офицер не выдержал расспросов, плюнул, крикнул:

- Да будет вам земля, отстаньте!

Мы радовались. Будет земля. Всё будет хорошо. Рано радовались.

В школу пришли русские учителя. Портреты Пилсудского и герб Польши сняли. Повесили Ленина, Сталина. Учили на русском. Линейкой не били, но в угол ставили. В пионеры принимали.

О том, что война будет, все знали. Не знаю, как там в Москве, но мы же не слепые. На восточной границе у немцев стояла огромная силища. Дивизии. Мы у учителя спрашивали – зачем немцы к границе войска стянули?

Нам отвечали, что Гитлер прячет армию от французов и англичан. Что мы с немцами не то что братья, но союзники. А вот в Англии – капиталисты, они хотят весь мир захватить.

До последнего дня в Германию шли эшелоны с зерном и рудой. Утром война, а накануне вечером эшелон идёт. Товары соседу. А сосед уже нож наточил.

Русские как пришли, начали всё под себя делать. Документы с польского на русский, чиновники из Союза, учителя. Повсюду красные флаги, портреты Сталина. Одной из первых тюрьму завели. При поляках тюрьма маленькая была, в камере по много человек ютились. А русские под тюрьму особняк Тышкевичей отвели. Огромный, двухэтажный. Рубли советские появились. Мы поначалу очень путались. И разорились многие, кто в польских деньгах сбережения хранил. Никто их не поменял. После сентября превратились деньги в разноцветные бумажки.

Зажили и при Советах. Посреди города была площадь. Так туда в понедельник и четверг приезжали со всей округи торговать. На той площади был выкопан глубокий колодец, выложенный необработанными камнями. Такой глубокий, что подойдёшь к нему, кинешь камень и считаешь. До пяти досчитать успевали, и только тогда откуда-то снизу, из темноты: «Плюх!» Казалось, этот колодец до самого центра земли выкопан. Но воду оттуда уже не брали. Торг вокруг, кто мусор кинет, кто плюнет. Плохая вода была.

С евреями мы не то чтоб дружили, но как-то не слишком общались. У них была своя религия, своё кладбище, свои школы. Недалеко от площади стояла знаменитая Воложинская иешива. Подростки-иудеи сидела там за длинными скамейками, днём и ночью изучали толстые книги. Они не хотели играть в наши детские игры, были какие-то серьёзные, отрешённые. Со всего мира приезжали. С Америки, Палестины. Очень наша иешива ценилась. Её заканчивали люди, которые стояли у истоков Израильского государства.

Иешиву официально ещё при царе закрыли. Но она всё равно работала. Подростки там собирались, раввин их учил.

Но были и другие еврейские дети. Те, с которыми мы вместе бегали на рыбалку, гоняли по улице мяч. И нам как-то всё равно было, как зовут вратаря, Ванька, Юзик или Шмуль. Лишь бы мяч хорошо ловил.

Война началась 22 июня, а 25-го немцы уже были в Воложине. Мы и оглянуться не успели. Фронт ураганом промчался. Ещё с утра немцы у нас, а в Вишнево - Красная Армия. В полдень только погромыхивает вдалеке. А 25-го к вечеру немцы уже в Минске, а мы в глубоком тылу. С 22-го по 25-е небо было чёрное от самолётов. Они летели и летели бомбить Минск. Кто-то бросился бежать, укладывал вещи на телеги и гнал в сторону границы. Да разве ж немца обгонишь. Возвращались. Войска наступали так стремительно, что даже советские чиновники не успели с Воложина сбежать. Их почти всех расстреляли в первую же неделю.

На дорогах появились длинные колонны военнопленных. Их гнали пешком по обочинам, чтоб не мешали проезжать технике. Впереди колонны – машина с пулемётом и сзади такая же. По бокам – немцы с карабинами. Стреляли без предупреждения. Все шли по старой Смоленской дороге на Лиду. А оттуда их сажали в вагоны и везли в Германию, в лагеря. Военнопленные шли и больные и раненые, кого-то чуть ли не на руках несли товарищи. По дороге их не кормили, если кто падал и не вставал, тут же добивали, тела скидывали к обочине.

Когда через Воложин шла первая колонна – жалостливые бабы высыпали на улицу, бросали в толпу картошку, хлеб, немцы не мешали, только покрикивали, чтоб близко не подходили. А голодные люди бросились к еде, получилась свалка. Немцы заорали, начали стрелять прямо в толпу, бить прикладами. Порядок навели мигом. Колонна прошла, оставив на мостовой десяток окровавленных тел. Больше еду не бросали.

В нескольких километрах за городом, на бывшем сенокосе, в сторону деревни Бакшты, устроили перевалочный лагерь. Окружили голый участок поля колючей проволокой, по углам наспех возвели вышки, ещё две вышки рядом с единственными воротами. На вышках – прожектора, часовые с карабинами. У проволоки – пулемёты. На ночь загоняли проходивших пленных за проволоку. Ни навеса им не сделали, ни укрытия какого. Если дождь – мокли под дождём, если ветер – коченели под ветром. Еды и воды им не давали. Лежали на голой земле. Мы подбирались к лагерям и слышали бесконечные стоны, крики, плач. В темноте шевелилась огромная масса людей, которые не знали своей судьбы, не знали, переживут ли завтрашний день.

Воложинские бабы и тут не усидели. Наготовили еды, борща, набрали сала, масла, молока. Пошли к лагерю. Толпой подобрались к проволоке. За полкилометра оставили в поле мужиков и подростков, боялись, что и их заберут. К самим воротам приблизились только женщины с детьми. Немцы как знали, у ворот стояли бачки. Баб увидали, руками машут, идите, мол, не бойтесь. Сами улыбаются, радостные такие. И начали сортировать еду. Если масло, сало, яйца, в сторону откладывали, себе. Если борщ, каша или молоко – всё в бачки. Вперемешку. Жуткая смесь получилась. И уж эти бачки с бурдой поволокли пленным.

А у тех ни кружки с собой, ни миски. Редко у кого ложка была. Так вываливали в шапки, в подвёрнутую полу шинели, просто в ладони подставленные. Люди ели, облизывая пальцы, с земли подбирали разлитое и упавшее, страшно на это смотреть было. А если больной или раненый лежал, подняться не мог, или без сознания был, так и не доставалось ему даже этих крох.

Утром уходили, тела в кучу складывали возле проволоки. Никто их не хоронил. Так и лежали. Уже через неделю огромная куча была. Оттуда руки-ноги торчат. Лица синие, зубы оскаленные. К осени приехал трактор, выкопали яму и всех туда вперемешку.

23 июня. Воложин горит, бомбёжка, небо от самолётов грохочет. Артиллерия бьёт по городу. Дома полыхают, огонь скачет по крышам. Выгорают целые кварталы. Тушить некому, все боятся, бегут в уцелевшие дома прятаться по подвалам. В дыму мечется скотина, куры, люди. В хлевах заживо горят коровы, лошади.

Утром 25-го в город вошла немецкая пехота. Все молодые, мордатые, с закатанными рукавами. Сытые кони, колонны техники. Сразу установилась новая власть. Бургомистр, полиция. Центр был в Вилейке, оттуда руководили Воложиным и Молодечно. Сразу объявили – кто будет прятать солдат, помогать им – расстрел. О партизанах тогда ещё разговора не было, а вот остатки разбитых частей по лесам прятались, пытались выбраться к своим. В один день собрали всех советских чиновников с семьями, вывели за город и расстреляли. Списки чиновников у них были, видно сразу нашлись предатели. В школе сняли все портреты Сталина и Ленина, вместо них ничего не повесили. Да и учёбы больше не было. До самого сорок пятого года.

С первого дня организовали еврейское гетто. Такое же гетто были в Ивенце, Ракове, Вишнево и самое маленькое в Заброжье. Гетто сделали просто. Огородили квартал, выгнали оттуда жителей и загнали евреев. Условия у них там были невыносимые. Евреев-то больше двух тысяч, и все в десятке домов. По пять-шесть семей в одной комнате. Старики, дети, больные. Гоняли их на самые тяжёлые и грязные работы, не кормили, медицины никакой. Если работы не было – придумывали всякую ерунду. Разгребать завалы, перекладывать мостовую. А иногда выгоняли ямы копать, а потом те же ямы закапывать.

Охрана – местные полицаи, немцев мало было, в основном всей грязной работой полиция занималась, а немцы только пальцами тыкали. Те и рады стараться, своих же гнобить.

В 41-42 годах почти всех евреев уничтожили. Из Вилейки приезжала специальная часть экзекуторов для расстрелов. Одними из первых убили учеников иешвы с раввином. Их было 64 человека. Иешва древняя, её в 1803-м году основал Хаим Воложинер, человек в иудействе значительный. Там до 400 учеников Талмуд изучали. Сам Авраам Ицхак Кук там учился, первый раввин Израиля. Туда ученики из США приезжали, из Палестины, из Европы.

В 1941-м последние 64 ученика с раввином Хаимом Вулькиным попали в гетто. Никто из них не выжил.

Экзекуторы действовали так. Утром приедут на десятке машин, окружат гетто и за дело принимаются. В Воложин они четыре раза приезжали. И всё как-то старались скрыть свои злодейства, спрятать. Чтоб люди поменьше видели.

В первый раз только открыто расстреляли за городом полсотни человек. Во второй уже хитрили. Немецкие части стояли в польских казармах, так они собрали еврейских женщин, чтоб эти казармы помыть. 300 или 400 человек их было. А за казармами находилось поле для физкультуры. Всякий там футбол, турники, ну как обычно. Так их туда согнали и принялись расстреливать. Тела тут же сжигали, чтоб никто не увидел. Над полем крик, выстрелы, дым валит. Если вам кто в Воложине будет рассказывать, что видел всё это, что своими глазами наблюдал евреев в ямах, что кто-то ещё шевелился, и их добивали – не верьте. Всем страшно было, все по домам попрятались. Боялись, что и их вместе с теми евреями в одну кучу закопают. Немцам что еврей, что белорус, что русский – всё одно.

К полудню стрелять и жечь устали, говорят остальным – идите обратно в гетто. И евреи пошли. Куда им было деваться? У них там семьи. Из тех 400, что утром забрали, едва ли полсотни вернулись. Остальные на поле физкультурном остались. Вот такой спорт вышел.

Ещё их гоняли на заготовку леса. Тогда же всё на дровах было, топили, еду готовили. Пешком ведут в лес. Тут уж мужчин в основном. Там они неделю топорами машут, ломаются. Они ж в основном не рабочие были. Торговцы, мастеровые, ученики иешвы, к тяжёлой работе непривычные. Голодные ещё, больные. Через неделю уже не могут работать, так новых пригоняют, а тех обратно.

Мы всё удивлялись, почему они возвращаются. Ведь лес рядом. Драпанул в кусты – только и видели. Потом узнали. Немцы в городе их семьи в заложниках держали. Если кто бежал, то всю его семью в расход пускали. За одного сбежавшего могли десять расстрелять. Вот они и возвращались. Ещё из-за религии своей возвращались. Среди них много было религиозных. Считали, что если их на этом свете мучают, значит так и надо, значит такая их судьба.

А ещё у них в городе хозяйства оставались. Скотина там всякая, куры, огород. Так полицаи их отпускали коров покормить, подоить. А вечером опять в гетто. Так и ходили туда-сюда.

Осенью был ещё один расстрел, самый большой. Выгнали их на старое еврейское кладбище. Рядом с этим кладбищем был дом польского унтер-офицера. Так заводили туда по очереди, стреляли, а тела выносили через задние двери во двор и сжигали тут же.

Мы, подростки рядом крутились. Евреев и не охраняли толком, можно было подойти. Мы им шепчем:

- Бегите, вас там убивают.

А они молчат, головы опускают. Сами не дураки, не глухие, выстрелы слышны. Смрад горящих тел. Их там тысяча, охранников едва ли десяток. Смяли бы, разбежались. Но стояли. До самого последнего мига на что-то надеялись.

После того расстрела их мало осталось. Всего 300-400 человек. В последний раз их вывели за город, по дороге на Молодечно сарай стоял. В том сарае и положили остатки. Отогнали десять человек мастеровых. Часовщиков, портных, сапожников. Увезли их в Вилейку. Там тоже потом убили всех, потому что никто не вернулся.

До войны Воложин был центром литовского еврейства. Тут большие люди в иешиве учились. Президенты, раввины. После войны ни одного еврея не осталось. И иешива их до сих пор пустая стоит.

(От автора. Я полез в энциклопедии, проверять данные и немного подправлю Мечислава Францевича.

- первый расстрел Воложинского гетто состоялся в августе 1941-го - погибло 45 человек.

- второй расстрел – 225 человек - на физкультурном стадионе за казармами

- третий расстрел – январь 1943-го – 400 человек в сарае для сушки снопов за городом

- четвёртый, самый большой – 1500 человек, на еврейском кладбище, в июне 1943-го)

На снимке - Волжинская иешива

Рассказ написан по воспоминаниям Мечислава Францевича Новака (г. Воложин, Беларусь)

Первый рассказ из этой  серии https://pikabu.ru/story/oskolki_proshlogo_4742017

Принято считать, что студент должен быть бедным, голодным и не выспавшимся. И если с последними двумя пунктами я готов был мириться, то с первым был категорически не согласен. Поэтому работал с первого курса. Зарабатывал иногда столько, что потом во времена нищей интернатуры, с тоской вспоминал свои студенческие зарплаты. Зато трудовая книжка украсилась целой коллекцией забавных записей: «санитарка палатная РАО, разнорабочий СМУ, бармен-официант, сторож».

Студенческие годы вспоминаются сквозь зыбкую дымку хронического недосыпания, зато деньги были всегда, и родителей я по этому вопросу не дёргал. Ну, почти.

На шестом курсе медуниверситета мне сказочно повезло. Я нашёл себе синекуру. Устроился грузчиком-продавцом на ночную книжную ярмарку. По правде говоря, синекурой эту работу считал только я. Потому что только такой сумасшедший читатель как я согласился всю ночь сидеть над книжными развалами и читать запоем, прерываясь только на то, чтоб продать книгу очередному покупателю.

Рабочая ночь начиналась в 20.00, когда я приезжал с владельцем «стола» Женей на склад – отгороженный участок подвала в жилом доме. Через подвальное окошко мы загружали скрипящую старенькую «газельку» картонными ящиками из-под бананов. В ящиках плотно лежали книги. Через час мы приезжали на ярмарку, которая располагалась в помещении огромного спорткомплекса «Динамо», раскладывали книги по столам. Отдельно для каждого продавца и по стилям. Для пожилой дамы Натальи Андреевны – яркая россыпь Донцовой-Марининой, для бывшей учительницы Маргариты Николаевны – детская литература. Женя садился на исторические военные энциклопедии. Он был настоящим спецом по Третьему Рейху, мог часами про это говорить. Я занимал стол фэнтези и околофентезийных сумасшедших типа Эриха фон Деникена. С тех пор я большой специалист по рептилоидам.

В полночь двери ярмарки открывались и торговля начиналась. Утром мы собирали нераспроданные остатки и везли обратно на склад. Женя тут же расплачивался. Цен я уже не помню, пусть будет загрузка-разгрузка – 200 рублей, ночная продажа – 300. Итого – 500 на руки, что при стипендии в 800 вообще отлично. Короче, читаешь всю ночь дорогие книги, которые в студенческой жизни ни за что бы себе не позволил, а тебе потом ещё за это и платят.

Проблема возникла тогда, когда её не ждали. Женя себя не жалел, горбатился за троих, в результате нажил межпозвоночную грыжу, его скрючило в три погибели и врачи категорически запретили таскать тяжёлое. Понадобился второй человек для погрузки-разгрузки.

- Найдёшь? – с надеждой спросил меня работодатель.

- Да не вопрос, - самоуверенно хмыкнул я. – На потоке пятнадцать парней. Всем деньги нужны позарез. А тут за полчаса не слишком пыльной работы живые финансы.

И в следующую пятницу начал опрос однокурсников. Подошёл к здоровенному плечистому Руслану, который ещё вчера ныл, что не хватает на пиво на выходные.

- Есть подработка. На пиво хватит и на закуску.

- Что надо делать? – оживился Руслан.

Объяснил.

- Ну-у, - с сомнением покачал головой однокурсник. – Это ж ящики таскать надо. Не, не подходит.

Ладно. Иду к шкафообразному Витьке.

- Витька, есть работа.

Тот сразу в отказ. Хотя постоянно по рублю до стипендии сшибает. Коля, Сашка, Никита. Те же истории. Кто-то именно завтра не может, кто-то считает, что за полчаса работы две сотни мало, кому-то лень тащиться через полгорода на ярмарку. Мне приходилось уговаривать. Все отворачивались. Причём ещё вчера эти люди жаловались на отсутствие денег.

Отозвался Димка, мой одногруппник. Загрузили-разгрузили, деньги на руки. Все довольны. Следующая неделя – всё отлично. Вроде наладилось. Димка рассказал другим парням, что работа неплохая, платят сразу. Руслан с Никитой снова жаловались на отсутствие денег, жалели, что сразу не согласились на моё предложение.

Но однажды Димка засобирался домой, к родителям на выходные. И напарника снова пришлось искать. Та же песня от Руслана, Никиты, Коли. Они бы взялись, но именно сегодня не могут. Им надо эпидемиологию подучить, пива попить, футбол по телевизору посмотреть.

Сашка согласился. Пришёл вечером на склад, помог загрузить, уехал в общагу. Ночь мы с Женей торговали, утром начали собираться. А Сашки нет. Звоню ему – не поднимает. Укладываем книги в ящики. Звоню – сбрасывает. Видно в трамвае едет. Соседние столы уже уложились, уезжают. Мы сидим. Звоню Сашке – «абонент недоступен». С матюками загружаю газельку сам. Бегаю, как угорелый, язык на бок. Получаю от Жени зарплату и в гневе еду в общежитие.

Залетаю в комнату к Сашке. Тот валяется на диване, одним глазом посматривает в телевизор.

- Ты почему утром не приехал?

- А я подумал – ну его нафиг, что-то тяжеловатая работа получается за такие деньги, - невозмутимо отвечает Сашка.

- Так мог бы заранее предупредить. Мы тебя ждали.

- Да чего-то не подумал.

- Я же тебе звонил, ты трубку не поднимал.

- Спал, наверное.

Спал он. В двенадцать дня.

- Ладно, - злюсь я. – Достаю из кармана сотню. Держи, это твоя доля.

- А чего так мало? – привстаёт со своего места Сашка. – Договаривались же на двести.

- Двести – это загрузка-разгрузка. Ты на вторую часть не приехал. Поэтому только половина. Сто.

- Так и знал, что ты кинешь, - с презрением заявляет Сашка. – Всем пацанам скажу, что кидалово.

Хотел я его взять за шиворот и потрясти слегка, но мы ж врачи без пяти минут, а не птушники какие-то. Плюнул и ушёл. На следующих выходных мне опять помогал Димка.

С тех пор, когда мои однокурсники заводили привычную песню, мол, денег нет, где бы достать, мне достаточно было помахать рукой и напомнить «ярмарка-а-а-а». И все сразу замолкали. 

Уважаемые читатели. После выхода третьей книги "Сообразим на троих", созданной совместно с российским следователем yulianovsemen мне написали наверное человек сто, с просьбами допечатать первые две книги.  С издательством я договорился. Сегодня стартовал проект переиздания трилогии книг Доктора Лобанова.

По всем вопросам писать сюда https://vk.com/public139245478 или сюда pavelgushinec@mail.ru

Проект продлится до середины июля.

Как мы, студенты медицинского университета любили непрофильные предметы. На философии можно было вволю выспаться, внимая успокаивающему голосу импозантного седовласого преподавателя. На социологии можно было «нализаться» невыученной физиологии, а однажды на жутко трудной сессии чудесный предмет «Этика» спас мою стипендию. О прекрасной преподавательнице Истории медицины, которая однажды на лекции запустила микрофоном в первые ряды, я уже писал.

Как отдыхал наш мозг, перегруженный заковыристой латынью и основами медицинской физики, пропуская через себя учение Гегеля и Канта. К слову, ничего, кроме имён этих великих деятелей я не запомнил. Ну и ещё помню, что Кант умер девственником, не пожелав тратить жизненную энергию на всякую чепуху.

А вот моя однокурсница Оля жутко невзлюбила экономику. Она искренне не понимала, как человек, затолкавший в память патанатомию и сдавший её на отлично, может найти в голове место для добавленной стоимости и дебета с кредитом. Поэтому экономику она не учила из принципа. Мол, в жизни ей это не понадобится, а для дальнейшего развития биохимия важнее.

Экономику у нас преподавала пожилая строгая дама. В медицинский её позвали на полставки, никто её тут не ценил и не боялся, поэтому дама была очень на нас обижена. Чувствовала она себя как учитель пения в школе. Вроде и преподаватель, а вроде клоун с баяном. Студенты на её парах учили всё что угодно кроме экономики, а когда она поднимала скандал, смотрели честными глазами будущих хирургов и не понимали, чего она так волнуется.

И вот наступил день сладкой мести. День экзамена по экономике. Дама полгода копила злобу в груди, составляла списки жертв и даже купила новую ручку для двоек. Приходит на экзамен наивный поток медиков, только что отстрелявшихся по патанатомии. Все ждут лайтовых оценок, проходных баллов и естественно никто ничего не учил. Ну, кроме Лёхи. Лёха у нас краснодипломник. Да ещё Ирки. Ирка просто заучка.

Выходят из кабинета первые студенты с круглыми глазами. Удивлённо смотрят в зачётки. А там «неуд!», «Неуд!», «НЕУД!» и зловещий торжествующий хохот кафедры экономики. И тут началась паника. Из воздуха возникли какие-то учебники и методички. Коридор погрузился в мрачную зубрёжку. Студент-медик, он вообще такой, он японский язык за ночь выучить может. А уж экономику и подавно. В потоке сдающих возникла заминка. Никто не хотел идти следующим. Каждые пятнадцать минут – это ещё десяток вопросов, которые можно успеть пробежать.

Оля в трауре. Экономику она не знала и не учила, сессию сдавала на отлично и уже предвкушала хорошую стипендию и летний отдых. А тут такая подлянка. Кроме того на последних занятиях по экономике она умудрилась неслабо поругаться с преподавательницей. Та застала Олю за изучением цикла Кребса на задней парте и жутко возмутилась. Пообещала громы и молнии, и припомнить на экзамене. Оля тогда посмеялась. Сегодня ей было не до смеха.

Напряжение нарастает. Где-то уже рыдает отличница Танюша, испортившая зачётку тройкой. Мужская часть потока в третий раз бежит курить, женская – в пятый. И тут в коридоре появляется Олин будущий супруг Сергей. Сергей – студент экономического факультета БГУ, потому что два медика в одной семье это уже чересчур. Да и парней на лечфаке так мало, что за ними очередь выстраивается.

- Чего все такие кислые? – удивляется Сергей. – Ты же говорила, что у вас экономика, проходной экзамен, законная «пятёрка».

- Все так думали, - бурчит Оля. – Иванова, зараза, валит.

- Иванова? Не Светлана Геннадьевна?

- Она самая. А что, ты её знаешь? – оживилась Оля.

- Конечно, знаю. Это мой любимый преподаватель. Это она мне в прошлом году «отлично» поставила.

- Серёженька, - голос Оля стал многообещающим. – А не мог бы ты с ней поговорить.

- Да запросто, - пожал плечами Сергей. – Только досиди до двенадцати. Она обычно перерывы устраивает. Чай пьёт.

Оля забилась в угол и на все призывы однокурсников идти следующей отвечала исключительно матерно.

И вот часы бьют полдень. С последним ударом дверь кафедры открывается и выходит Иванова, чай пить. Сергей бросается ей навстречу.

- Светлана Геннадьевна!

- Серёженька! – вредную преподавательницу как подменили. Лицо светлеет, на нём появляется улыбка. – А ты что тут делаешь?

«Тут» сказано максимально с презрением и омерзением. С кивком головы в сторону кучки «белых халатов».

- Светлана Геннадьевна, - Сергей осторожно берёт преподавательницу за локоть и отводит в сторону. – Тут такое дело. Сегодня у вас сдаёт экзамен моя девушка. Оля Петрова.

- Петрова? - сияние лица немного гаснет. – Как же, знаю, знаю.

- Светлана Геннадьевна, она очень хорошая и умная девушка. Отличница. Ну не хватило у неё сил на экономику. Это ведь такой сложный предмет.

- Ну да, ну да, - задумчиво говорит Иванова.

- Очень сложный и важный. Наверное, самый важный предмет в программе любого вуза, - продолжает наглый подхалимаж Сергей. - Не могли бы вы помочь немного.

- Помочь? – вздыхает преподавательница. – Ну, если только ради тебя, Серёжа.

Иванова бросает на Олю уничтожающий взгляд и идёт пить чай.

Сергей бросается к возлюбленной.

- Я договорился! Иди смело!

Оля и нырнула в аудиторию, растолкав однокурсников локтями. Вернулась Иванова, попив чаю. Позвала к столу следующую жертву. Оля тянет билет. Удача! Из трёх вопросов два вроде бы читала, а один так точно знает. А ещё и Серёжа договорился. Кажется, пронесло.

- Идите, готовьтесь, - Иванова делает в журнале какие-то записи и на Олю не смотрит.

Оля за полчаса вываливает на листок всё, что знает по существу вопроса, потом ещё за двадцать минут на вторую половину листка вообще всё, что знает по экономике. На всякий случай. Вроде бы ничего получилось. Идёт отвечать.

Иванова долго и отрешённо выслушивает её, поглядывая в окно. Оля, оседлав конька, студенческую удачу, заливается соловьём. Впереди маячит как минимум «отл.».Выговорилась, затихла.

- Ну что ж, уважаемая студентка, - выждав паузу, говорит Иванова. На «тройку» вы, кажется, наговорили.

- На «тройку»? – задохнулась Оля. – Да как же?

Иванова смотрит на неё сквозь очки.

- А что вы хотели? Учитывая вашу подготовку…

Ну что ж, «уд», так «уд». Хрен с ним. Лишь бы сдать!

- Я согласна, - Оля протягивает зачётку. Лишь бы вырваться из кабинета пыток. И больше никогда и ни за что не вспоминать про экономическую теорию!

- Вам достаточно?

- Да! Ставьте «уд»! – чуть не кричит Оля.

Иванова задумчиво листает её зачётку.

- А ведь вы отлично сдали сессию. И предыдущую. Жалко портить такую зачётку. Давайте-ка встретимся в конце лета. Вы пока подтянете предмет, да и Серёжа вам поможет. Он великолепный студент и будет хорошим специалистом. А пока «неуд».

- Не надо! – пищит Оля. – Вы же хотели «уд». И Серёжа вас просил.

- Вот именно. Серёжа, - наставительно говорит Иванова. – Вот представьте, создадите вы ячейку общества, заживёте вместе, будете вечером на кухне чай пить и разговаривать. Вы – медик, он – экономист. Так если вы так плохо знаете экономику – какие же у вас будут общие темы для разговоров?! Нет. Ради вашей будущей семьи – потрудитесь летом.

И ставит Оле «неуд». Оля вышла из кабинете злая, как тысяча проверяющих санстанции.

- Ну что? – кинулся к ней Сергей. – Получилось? Поехали отмечать?

Оля с ненавистью посмотрела на возлюбленного. И Сергей понял, что в ближайший месяц ему точно ничего не обломится.

К слову, экономику Оля сдала в августе на «хорошо». А мне повезло. Мне так повезло! Я списал!

https://vk.com/public139245478

Уважаемые читатели, все помнят, что в понедельник начинается проект по переизданию трилогии книг "Доктора Лобанова"? Все вопросы в группу автора - ссылка над картинкой.

5 октября 1942 года в районе кладбища деревни Вербяны партизаны разгромили немецкий карательный отряд. По одной из версий на теле убитого в бою партизана Клима Лапоухова были найдены документы, связавшие его с семьёй Волковых из расположенной неподалёку деревни Ловша. Немецкое командование приняло решение провести акцию запугивания местного населения, поддерживающего партизанское движение в окрестностях городов Шумилино и Витебск. Для «демонстрации» была выбрана Ловша.

Ночью 15 октября отряды немецких карателей и полицаев окружили деревню.

Ксения (10 лет, д. Ловша (Ловжа), Сиротинского (теперь Шумилинского) района, Беларусь)

«Наша мать умерла ещё до войны, оставив на отца четверых детей. Старшему Андрею было 14, младшей Саше – 8 лет. Мне – 10. Летом 1942-го года Андрей ушёл в партизаны. По всей округе немцы увозили молодёжь в Германию. Он не хотел, чтобы забрали и его.

По ночам Андрей приходил домой. Часто не один, с другими партизанами. Они ели у нас, сушили одежду, бывало, что и ночевали. Отец всегда им помогал, чем мог.

15 октября 1942-го года отец встал очень рано и пошёл к дядьке Тимофею в деревню Погост. У него там были какие-то дела. Я встала сразу, как он ушёл. Выгнала корову и повела её на пастбище. Гляжу – в деревне немцы. Ходят по улицам, стучат в дома. Много их. И полицаев много. Я уже за околицу вышла, а тут навстречу немец идёт. Начал что-то мне кричать. А я не понимаю. Он показывает, чтоб корову оставила и шла к церкви. А как я корову оставлю? Она ж кормилица, мы без коровы пропадём зимой. Мотаю головой, что не пойду, а он автомат на меня наставил, кричит.

Я и побежала обратно в деревню. Прибегаю в хату тётки Кати, а их нет никого. Печь горит, в чугунках-кастрюлях кипит что-то, чадит уже. А людей нет. Посреди хаты брошенное полотенце, сандалик детский, видно, что уходили второпях.

Я – на улицу. Гляжу – дым откуда-то поднимается. Запахло пожаром. В деревне пожар – страшное дело. Если что занимается, то все сбегаются помогать, тушить. А тут дым, огонь – и никого.

Горела хата Волковых, вокруг неё ходили полицаи Дударев, Нагибин и Марутков, растаскивая небогатое имущество, переругиваясь и споря из-за каждой тряпки. Семьи Волковых и Макаровых загрузили в машины и увезли в Шумилино, где их всех расстреляли в тот же день.

Я побежала в школу, в которую уже согнали всю деревню. Сидели в большом классе, было очень тесно, даже на полу места не хватало. Дышать было трудно, дети плакали. Тётка Катя нашла меня, схватила за руку и затащила к своим детям. Шепчет:

- Не говори, как тебя зовут. Ты моя! Я буду говорить!

- Где батька, брат? – шепчу в ответ.

Тётка Катя молчит, отворачивается.

Немцы продержали нас полдня, потом стали заходить, вытаскивать всех на допрос. Первый заходит, кричит:

- Галина Романова!

А Галина партизанам помогала. Значит, на смерть зовут.

- Галина Романова!

Все молчат.

Немец говорит:

- Если сейчас не выйдет, то будем расстреливать каждого пятого.

Бабы рядом шепчут:

- Галя, выходи.

Немец уже руку протянул, чтоб первого схватить, как Романова встала.

- Я,- говорит. – Галина Романова.

Немец её сразу бить начал за то, что не отозвалась. Пинком выгнал за дверь. Её потом расстреляли, ближе к вечеру, вместе со всеми.

Когда выкликнули тётку Катю, она вышла со всеми детьми и со мной.

Немец на меня показывает, спрашивает:

- Кто это?

- Сирота. Прибилась к нам. Кормим из милосердия, - говорит тётка Катя.

Немец ей в лицо заглядывает, но тётка Катя в ответ на него прямо смотрит. И даже брови хмурит, мол, что пристал, ирод?! Я очень боялась, что нам не поверят, что отнимут у тётки Кати. Рядом стоял полицай Нагибин, он знал, кто я. Но промолчал. Почему? До сих пор не знаю.

Немцы выкопали во дворе яму. Собрали всех, кто был связан с партизанами, их двадцать пять человек набралось. И расстреляли всех.

Вечером нас выпустили и дали подойти к яме, где лежали расстрелянные. Их было много. Мужики, женщины, дети. Отец там тоже лежал, весь в крови. Я закричала, заплакала, но тётка Катя схватила меня и утянула за собой».

Зинаида Грузневич (18 лет, партизанка отряда «Грозный» бригады имени Короткина, д. Ловша).

«Мой брат Дмитрий был партизаном. Ночью 14 октября он пришёл с очередного задания, усталый, мокрый и тут же лёг спать. Рано утром я услышала с улицы немецкую речь, разбудила брата. Он вскочил, схватился за автомат, но немцев было много, они мелькали за окнами, вламывались в соседние хаты. Тогда Дмитрий залез на чердак и закопался глубоко в сено. Я знала, что у него кроме автомата с собой две гранаты, и если что, живым он немцам не сдастся.

Слышу – и к нам ломятся. Сапогом распахнули дверь, вошли. Я сижу, будто по хозяйству что-то делаю, а у самой внутри всё колотится. И за себя страшно и за брата. Один, тот, что постарше званием спрашивает, мол, партизаны есть? Я ему – «Найн, найн». Он второму кивнул на чердак, у меня и ноги затряслись. Тот второй взял вилы и начал в сено тыкать. Брат сидит, не дышит. Немец его не нашёл. Спустился с чердака, выгнал меня из хаты. Следом выгнал сестру Варвару с малолетним сыном Володей и жену брата Дмитрия. Чуть ли не прикладами погнали в школу.

С самого утра до позднего вечера мы отсидели в одном из классов. Дети плакали, просили пить и есть. Окна закрыты – скоро мы начали задыхаться. Немцы заходили, вызывали по фамилиям. Они знали, кто сотрудничает с партизанами, им подсказывали местные предатели. Дударев, писарь из волостной управы, Нагибин, приятель его. Дударев больше всех старался. Хотел выслужиться перед немцами.

Уже к вечеру слышим – стреляют во дворе. Потом повели нас к яме. Она полная убитых, некоторые ещё шевелятся, так немцы их лопатами добивают. Там лежали наши соседи, наши друзья, родственники.

Комендант немецкий забрался на крыльцо, сказал речь. Мол, если будем партизанам помогать – то они новых ям накопают. Потом отпустили всех.

Той же ночью я в партизаны ушла. Бить этих гадов. Чтоб ноги их поганой на нашей земле не было».

Варвара Грузневич.

«В ноябре 1942-го на вызвали в волостную управу. Забрали вместе с младшим сыном Володей. Там держали трое суток, не давали спать и есть. Били, пытали. Всё спрашивали – где брат и сестра. Я говорю – брата в армию забрали, сестра на заработки подалась. Где они сейчас – не знаю.

А Дударев кричит: «Ты всё врёшь! Твой брат не в армии, а в партизанах! Говори!»

Ругался страшно, я всё боялась, что он сыну что-то сделает. Немцы так не злобствовали, как он.

Говорю: «Дмитрия ещё в первую мобилизацию забрали. Он в армии с начала войны».

Немцы поверили. Отпустили нас.

Ядвига Гуща

«Нас забрали с матерью, сестрой и младшим братом. Вызвали одними из первых. Отвели в пустой класс, где шли допросы. За столами сидели немцы, бургомистр волостной управы Александр Макеев, староста Иван Нагибин, писарь управы Дмитрий Дударев. Дударев заранее подготовил список партизанских семей и подозреваемых в связях с партизанами. По этому списку нас и вызывали.

На допросе Дударев сказал немцам, что мой брат пошёл в партизаны и участвовал в разгроме карательного отряда у кладбища.

Немец спрашивает у матери:

- Это правда?

Та отвечает, что сын на фронте. А Дударев смеётся, тычет в какие-то бумажки. Мол, он знает, что брат в партизанах.

Нам сказал:

- За убитых под Вербянами немцев поплатитесь головой. Кончилась ваша советская власть, больше никогда не будет!

Обратно к сельчанам уже не отводили. Держали в другом месте. Уже к вечеру вывели во двор, поставили на краю ямы. По дороге били прикладами, не давали прощаться. Мы уже знали, что последние минуты живём. Мать всё хотела с братом проститься, а они не давали. Заставляли становиться на колени, но никто не стал. Даже дети сопротивлялись. Начали стрелять как-то сразу, без команды. Закричали люди, падали в яму. Кто-то зацепил меня, и я упала вместе со всеми. На меня навалились тела, чужая кровь потекла по лицу. Я лежала там живая среди мёртвых и от ужаса, наверное, на несколько минут потеряла сознание. Очнулась – меня придавило так, что вздохнуть нельзя. Одежда вся в чужой крови. Немцы добивают раненых лопатами, кто-то шевелится, так ему стреляют в голову. Они очень торопились, боялись темноты, боялись, что ночью придёт партизанский отряд. Поэтому яму решили закопать на следующее утро.

Я лежала, не могла пошевелиться. А ночью слышу, плачет кто-то. Я застонала. А это Зина Грузневич, сёстры Жеребцовы Татьяна и Ганна пришли поплакать над сельчанами и над своей сестрой Ефросиньей Матузовой. Услышали меня, вытащили, спасли. Этой же ночью мы с Зиной ушли в партизаны.

Лида Ушакова (14 лет)

«Мы с тётей Матрёной возвращались из Оболи. Заходим в деревню – пусто. В домах распахнуты двери, со стен всё содрано. Хлева и сараи пустые. Дом Волковых горит. Мы растерялись. Надо было бежать, а мы пошли дальше. Школа была оцеплена немцами. Нас схватили и затолкали ко всем, в класс. Там уже была моя мать Мария Васильевна и малолетние братья. Немцы кричали, что наши старшие в партизанах. Мать плакала и доказывала, что они в армии, на фронте. Поверили нам, иначе лежали бы в яме, вместе с Мельниковыми и Галузо.

Немцы отобрали из нас человек двадцать пять, Тех, у кого сыновья были в партизанах, или тех, кто помогал им. Вывели во двор и расстреляли. Остальных вечером выпустили. Какой-то немец из начальства забрался на крыльцо и сказал:

- Ваши дома пустые, остались только стены. Мы всё забрали. Если будете помогать партизанам - сожжём и дома. Если будете пускать ночевать – приедем, выкопаем новые ямы. Смотрите, вот они лежат, те, кто пошёл против власти.

И пальцем в яму тычет. А там тела намешаны. Дети и женщины. Фруза Мельникова лежит. Мы слышали, как она кричала из коридора: «Люди добрые! Не жалейте жизни, убивайте оккупантов. Мы погибнем, но победа будет за нами»!

Фруза красивая была, прямо перед войной десять классов окончила, парни заглядывались. А пуля ей в лицо попала или в голову – всё кровью залито. Я её едва по одежде узнала.

Немцы сели на свои машины и мотоциклы и уехали. А мы бросились дом Волковых тушить. Самих Волковых уже не было, но огонь мог на другие крыши перекинуться. Сгорели бы всей деревней.

Фруза Мельникова (18 лет)

Фруза вместе с Надей Емельяновой были активными участницами партизанского движения. Распространяли листовки, собирали информацию для партизан, еду, одежду. Старшие братья Фрузы Михась и Фёдор были в отряде. Мельникова расстреляна вечером 15 октября вместе с отцом Павлом Ивановичем.

Ефросинья Матузова.

Её сыновья Леонид и Александр были в партизанском отряде. Погибли в боях. Ефросинья тайком собирала еду и одежду для партизан, пекла для них хлеб. Однажды спасла сбитого советского лётчика и переправила его в партизанскую зону.

Ефросинью забрали вместе с матерью Натальей Жеребцовой. Издевались. Руки связали колючей проволокой, били, допрашивали, выпытывая, где сыновья и внуки. Перед расстрелом матери с дочерью даже не разрешили обняться на прощание.

Варвара Галуза (Малашонок), её малолетний сын Толя и отец Максим Васильевич Галузо.

Братья Варвары Михаил и Пётр воевали в партизанском отряде «Грозный» (оба погибли в период 1942-44 гг.). Дударев сразу указал на семью Галуза, их вывели почти в самом начале. Когда раздались первые выстрелы, Максим Васильевич упал на дно ямы, его завалило телами, поэтому немцы его не заметили. Ночью он сумел выбраться из ямы. Варвара и Толя остались в яме.

Герасим Куприянов.

В партизанах были три его сына Александр, Владимир и Николай. Герасима расстреляли 15 октября вместе с односельчанами. Сыновья мстили за отца в партизанском отряде. Николай Куприянов погиб в бою летом 1944-го года.

Анисим Степанов

Дом Анисима стоял в стороне, на отшибе. По ночам туда часто приходили партизаны, Анисим помогал им, пускал переночевать. Из-за этого Анисим попал в «список Дударева» и был расстрелян.

Дмитрий Дударев

Летом 1941 года Дударев поступил на службу к немцам. Работал писарем в волостной управе. Есть версия, что именно он обнаружил документы на теле убитого партизана Клима Лапоухова. Известно, что именно Дударев, желая выслужиться перед начальством, составил списки партизанских семей деревни Ловжа и принимал непосредственное участие в допросах. Вместе с другим полицаем Шарковым он отбирал у сельчан скот, одежду, продукты. Неоднократно участвовал в арестах.

15 октября 1942-го года он сидел вместе с немцами в классе школы Ловши, где допрашивали жителей деревни. Издевался над обречёнными, вёл себя так, что даже гитлеровцы косились на него с презрением и недовольством.

Из воспоминаний партизана бригады им. Короткина Василия Хухрякова: «В августе 1942 г. я получил задание привести Дударева в отряд – для использования его на службе партизанам. Тот сказал: «Сегодня не могу, сначала достану пулемёт и ящик патронов, нужно и кое-какие хозяйственные вопросы уладить». Договорились встретиться через три дня в 11 часов вечера. Но Дударев донёс немцам: меня встретили ружейно-пулемётным огнём. С трудом удалось уйти из-под обстрела. Моя мать Хухрякова Евгения Алексеевна и малолетний братик Толя были арестованы. При допросе Дударев изобличал её как мать партизана. В момент первых выстрелов она живой упала в яму и с ней Максим Галузо. Так случайно они выжили. Толя был убит

В декабре 1943-го Красная Армия перешла в наступление, и Дударев сбежал вместе с немцами. Где его носило несколько лет – никто не знает. После войны он пытался спрятаться в городе Чкалове (сейчас Оренбург), но 14 февраля 1951 года был арестован. Военный трибунал Белорусского военного округа приговорил его сначала к 25 годам заключения с конфискацией имущества, но 27 ноября приговор был изменён. 22 февраля 1952 года предателя расстреляли.

От автора:

- Акция устрашения не удалась. После кровавых событий в Ловше более трёхсот жителей окрестных деревень примкнули к партизанским отрядам.

В рассказе использованы воспоминания Ксении Анисимовны Шутовой, переданные её дочерью Светланой Ковалёвой и материал собранный Виктором Грузневичем (г. Витебск)

Создать идеальный рассказ или лекцию, который понравится сразу и всем, не получится даже у гения. Недовольные будут всегда. Напишешь коротко, тезисами, краткими фразами – будут говорить, что сухо, скучно, неинтересно. Добавишь экшена, диалогов – обязательно заметят, что многобукафф, коты с лампами полетят. В любой самой многочисленной и благодарной аудитории найдётся обидчивый слушатель, который сядет в уголке, надуется, как мышь на крупу и будет бурчать, что всё плохо. И хорошо, когда в этой аудитории таких мышей меньше половины.

Свою первую лекцию я прочёл в 2007-м году, когда был зелёным врачом-стажёром в районном Центре Гигиены и Эпидемиологии. Зарплата у стажёра – сами понимаете, одно название, вот моё начальство и решило поддержать. Доверили читать лекции для работников сферы питания. Хоть какая-то дополнительная копеечка.

Лекции незамысловатые. Профилактика кишечных заболеваний, правила работы на предприятиях пищевой промышленности, основные паразиты, личная гигиена и прочее. Прочитал перед первым выступлением выданный материал – самому стало скучно, хотя нервы были закалены лекциями в университете. Чуть не заснул. Но ведь до меня эту лекцию годами читали. Значит так нужно.

Занятия в четыре часа. Сижу на работе, нервничаю, волнуюсь. Начальник отдела Елена Евгеньевна моё состояние заметила, подбодрить решила.

- Вы, - говорит, - Павел Владимирович, не трусьте. У нас до этого Мария Ивановна лекцию читала. Пожилая дама, обидчивая. Аудиторию держала в ежовых рукавицах. Заметит, что кто-то не слушает – пока на три дополнительных вопроса не ответят – никакого санминимума не поставит. У вас тоже всё получится.

Вот честно – совсем почему-то не полегчало. Иду в актовый зал на подгибающихся ногах, а там уже народу полно. Половина – крепкие мужики с мясокомбината, вторая половина женщины со всяких столовых, ресторанов, буфетов. В зале гомон, шум, матерок.

Я в дверях постоял, понимая, что вот именно сейчас я могу развернуться и сбежать. Пошумят-пошумят и разойдутся. Жалобу потом напишут, но это же потом.

- Ну где, мля, этот лектор?! – рявкает кто-то из середины.

Я делаю шаг назад. В конце коридора – открытая дверь, а за ней осенняя улица, фонари манят, сейчас бы драпануть вдоль по аллее и…

- Нам тут долго ещё сидеть, на…?!

Надо идти работать. Заставляю себя выйти к переднему столу, поворачиваюсь к аудитории.

- Здравствуйте, уважаемые товарищи. Через минуту начнём.

Аудитория затихает, в сорок пар глаз рассматривая меня.

- Что за на…? – удивлённо бормочет кто-то с задних рядом.

- А где Мариванна? – интересуется старушка из середины.

- Сегодня я за неё, - отвечаю с важным видом.

Сажусь за стол и трясущимися руками переворачиваю страницы десять раз перечитанной лекции. Аудитория выжидает пять секунд и начинает гомонить с новой силой. Всё, больше тянуть нельзя. Начнём.

Читаю лекцию – аудитория мёртвая. Кто втихаря дремлет, кто семки грызёт, сплёвывая прямо на пол, парочка на задних рядах целуется. В первом ряду – жертвы, под моим пристальным взглядом. В основном пожилые женщины. Смотрят почти не мигая, молчат. Я так не умею, мне надо слушателей раскачать. А то откуда-то уже храп доносится. Домучил я первую лекцию, расписался у всех в санитарных книжках и домой пошёл.

Дома сел текст переписывать. Перечитал для начала в двадцатый раз. Добавил пару шуток, живые примеры. Несколько интересных случаев. Что-то из практики вспомнил, что-то из рассказов преподавателей с разных кафедр. Перечитал – не понравилось. Шутка про калькулёзный холецистит обвальщикам с мясокомбината точно не зайдёт – выкинул её нафиг. А вот про дизентерию вполне себе. Лишний раз руки помоют. Снова перечитал – вот сейчас можно попробовать.

Через пару дней опять полная аудитория. Бумажки отложил, читаю по памяти, мне этот текст уже паяльником на подкорке выжгли. Смотрю – удивлённо подняли головы. Робко засмеялись, растолкали спящих, сунули семки в карманы, задали несколько вопросов. Вместо молчания, спрашивают – это уже хорошо. Ура!

В конце кто-то даже вяло похлопал.

И с тех пор на моих лекциях был аншлаг. Петросянил я от души. Зато потом подходили и благодарили.

- Вот раньше ничего в голову не лезло, а теперь вроде и понятно про червяков этих, - признался мне как-то здоровенный работник убойного участка. – Я даже думал – чепуха всё это, заумь. А тут доходить стало. Ежели будете у нас на мясокомбинате, заходите.

- Лучше уж вы к нам, - в лучших традициях советской классики ответил я.

А ещё через месяц вызывает меня заведующая отделом Елена Евгеньевна.

- Поздравляю вас, Павел Владимирович, с первой жалобой.

- Как? – ужаснулся я. – За что? Я же ещё ничего толком не сделал.

- А за лекции, - и заведующая протягивает мне согнутый пополам тетрадный листок, исписанный убористым старушечьим почерком. – Аноним. Но я этого анонима уже по стилю узнаю. Уборщица Петрова из третьего буфета. Наш постоянный корреспондент.

Читаю:

«Пришла вчера на суръёзную лекцию, ожидала научного подхода, просвещения и умного разговора, а тут вместо лекции какие-то шутеечки. Доктор молодой в теме не понимает, всё цирк устраивает, все смеются. Никакого удовольствия. Вот Мариванна была всем лекторам лектор. У неё по струнке ходили. Верните нам старого лектора!»

Начальство у меня было адекватное. Жалобу спустили на тормозах, да и что возьмёшь с зелёного стажёра. А через полгода я уже шутил с поварами воинских частей. А там уже совсем другой юмор.

Уважаемые читатели. Как я и обещал, 28 мая открывается проект по переизданию всех трёх книг Доктора Лобанова. Проект продлится сорок дней. По всем вопросам писать сюда https://vk.com/public139245478.

Вероятно, это последний проект по переизданию, потому что осенью 2018 года права на мою часть трилогии  перейдут белорусскому издательскому дому "Звязда".

Четвёртая книга серии и сборник "Война девочки Саши" выйдут в запланированном порядке.

Коллеги-медики знают о моём увлечении литературой и всячески его поддерживают. Периодически то хирург, то психиатр звонят мне и командуют:

- Бери ручку, записывай.

И рассказывают мне очередную историю, которую я потом превращаю в рассказ.

На днях сижу в кабинете онколога-маммолога, готовлюсь записывать истории про… ну чем ещё маммологи занимаются. Попиваю кофе, с дарёными конфетами. А коллега помалкивает, видимо вспоминает что-то смешное в своей работе. Смешного у него, впрочем, мало, поэтому и задумался. И вдруг выдаёт:

- А ты только медицинские истории собираешь?

- Нет, - говорю. – Всякие.

- Напиши тогда про американскую тюрьму и работу Интерпола.

- Откуда у тебя такой опыт? – осторожно интересуюсь я.

- Не поверишь, - оживляется коллега. И начинает рассказывать.

Дима М. и Дима Н. жили в небольшом белорусском городе и учились в одной школе с углубленным изучением английского языка. Приятельствовали, почти дружили. Дима Н. рос без отца, под неусыпным присмотром бабушки, но характер ему женское воспитание не испортило. Местным гопникам на шею сесть не давал, бывало, и дрался. Дима М. поступил в Суворовское училище и на какое-то время потерял тёзку из вида. Встретились через несколько лет в столице, когда Дима М. учился на военно-медицинском факультете университета, а Дима Н. одолевал экономические науки. Созвонились, хорошо погуляли в небольшом ресторанчике, вспомнили детство, школьные годы. Ещё тогда будущего доктора удивило, что все расходы экономист взял на себя. С деньгами у студентов и курсантов всегда было туго, а Дима Н. не моргнув глазом, оплатил всё и категорически отказался разделить траты.

Снова начали потихоньку общаться.

Дима Н. снимал квартиру с приятелем Сергеем. Ещё на последних курсах своего университета начал реализовывать несколько проектов. После окончания вуза устроился в крупный банк. Хорошо зарабатывал, купил шикарную машину.

Ещё через некоторое время легальных доходов ему показалось мало. Экономист, пользуясь знанием языка и владением информацией о работе банков, позвонил нескольким американцам, сотрудникам банковской системы, сумел выманить у них информацию о карточках клиентов и снять довольно большую сумму. Мошенничество удалось, наказание не последовало.

Попробовал ещё раз – и снова вышло. На счёт опять легла крупная сумма. Потерпевшие кусали локти где-то за океаном. Хотя, справедливости ради, кусали локти не они, а страховые компании.

И Дима Н. решил играть по-крупному. Переехал в Прагу, организовал интернет-службу, которая помогала за определённый процент мошенникам, выманивать деньги у доверчивых американских граждан. За несколько лет к нему обратились более двух тысяч человек, совершивших в общей сложности, пять тысяч махинаций. Тысячи банковских вкладчиков в Штатах проклинали команду мошенников, службы безопасности рыли землю носом. Преступники были неуловимы.

Дима собрался жениться на девушке с юридическим образованием и связями, зажил на широкую ногу. Для души увлекался диджеингом. Планировал купить дом, перебраться поближе к тёплым морям. Но где-то оступился, оставил след. А скорее всего сдал кто-то из своих.

В Праге его брал Интерпол. Дима сидел, копался в компьютере, за окном привычно шумела улица, будущая жена что-то готовила на кухне. Вдруг погас свет, и тут же в двери стучат, откройте, мол, электрик. Дмитрий пошёл открывать. И тут грохот, звон, в комнате люди с оружием. Его валят лицом в ковёр, куда-то несут, прикрывая от любопытных глаз и вездесущих любителей Ю-туба. В захвате участвовало сорок человек. Чехи решили, что берут опасного преступника и решили подстраховаться.

Первая камера в чешской тюрьме, где всем заправляли украинские «сидельцы». Первый адвокат, первые допросы и какие-то астрономические сроки, которыми грозит следователь.

Штаты настояли на его депортации из Чехии, родина по началу не возражала. В синеокой одномоментно повязали команду его подельников, дали от шести до одиннадцати лет строгого режима. Белорусское правосудие не любит долгих процессов.

В Штаты летели обычным рейсом. Никаких спецсамолётов, обычная очередь с билетами, только по обе стороны от конвоируемого два агента ФБР. Всю дорогу подвыпившие чехи к ним приставали, расспрашивали, кого везут.

В Америке суд затянулся. По совокупности преступлений обвинение требовало невозможные сто тридцать лет заключения. Адвокат, спешно нанятый будущей женой, бодрился, обещал значительно скостить срок. Обвинение подивилось наглости адвоката и выставило другой срок – сорок лет. В феврале 2012 Дмитрий признал себя виновным, тут же пошёл на сделку со следствием и ещё через год прокурор Южного округа Нью-Йорка Прит Бхарара огласил приговор:

- 33 месяца заключения.

Адвокат потирал руки и подсчитывал гонорар.

Однажды утром в одну из социальных сетей белорусскому доктору постучался старый приятель. Поделился фотографиями, где он в оранжевом комбинезоне, знакомом по штатовским боевикам, сидит в компании смуглых колумбийцев и мексиканцев. Рассказал, что в заключении терпимо, за окнами – Манхэттен, ходить можно свободно по всей тюрьме, кроме спецсектора, кормят хорошо, Интернет есть. А ещё где-то рядом сидит знаменитый Виктор Бут, и по непроверенным сведениям по этим коридорам ходила Анна Чапман. Полно каких-то южноамериканских борцов за свободу и настоящих террористов. Ещё через некоторое время в его деле поставили окончательную точку и Дмитрия перевели на более жёсткий режим в другую тюрьму в Пенсильвании. Интернета в новом месте заключения не было, и приятель опять пропал.

Он снова объявился через два года в 2014-м. Вышел из тюрьмы и тут же был нанят на службу одним из американских банков. Консультирует сейчас его сотрудников, чтоб они не попали в сети мошенников, которые работают по схемам, проверенных белорусским хакером. С предполагаемой женой, к сожалению, не получилось, но уже после тюрьмы Дмитрий познакомился с другой девушкой.

Белорусская часть команды хакеров освободится в 2018-2021-м году. К слову, возвращаться Дмитрию на родину нельзя. Тут его ждут для отсидки отечественной части срока и до сих пор надеются на встречу.

- Вот такая история, - выдохнул маммолог. – Успел записать?

Я посмотрел на исчёрканный блокнот.

- Слушай, мне же никто не поверит. По этой истории можно голливудский блокбастер снимать.

- Да ему предлагали, - махнул рукой Дима.- Приезжали какие-то журналисты, что-то там начинали. Тянули резину с полгода. Так всё и затихло. То ли в цене не сошлись, то ли решили не популяризировать преступника.

- Американцы? – не поверил я. – Да у них самые главные герои в истории это Аль Капоне и Билли Кид.

- Я ему скину сообщение – он сам тебе позвонит, - предложил Дима. – Поподробнее расскажет.

- Договорились, - обрадовался я.

И уже вечером на экране моего телефона высветился непривычный набор цифр.

- Павел? – голос звучал так чётко, как будто его обладатель сидел в соседней комнате, а не щурился на утреннее солнце за океаном.

- Здравствуйте, Дмитрий. Мне даже стыдно со своей самодеятельностью. Вам Голливуд предлагал фильм снимать…

- Не договорились мы с Голливудом.

- Но вы же понимаете, я не смогу предложить вам даже один процент от той суммы, на которую вы не договорились с Голливудом.

- Да фиг с ними, с деньгами, - легкомысленно отмахнулся Н. – Напишите мою историю. Мне бы хотелось, чтоб о ней узнали.

Договорились ещё созвониться и начать работу. Но пока молчит. Может, передумал?