Алёна Яковлева: Мне на «Мосфильме» известный режиссёр сказал: «Я сделаю тебя звездой… умеешь делать массаж?».

Борис Клюев: Каждый приезжал, покупал бутылку, уезжал – покупал бутылку.

Как у нас в стране изменилось отношение к домогательствам (видео).

— C другими группами взаимоотношения какие были?

— Мы репетировали в Доме культуры энергетиков вместе с Градским, у которого тогда была группа «Скоморохи», это — Саульский, Фокин, Градский.

— Респект имел место?

— Ещё бы! Ну, как пел Градский, и как пел Макаревич*... Или как играл на барабанах Фокин, и как я. Ну, и Саульский был музыкант. Конечно.

Но... Я не помню, чтобы было какое-то высокомерие с их стороны, настолько по-товарищески складывались отношения.

Было очень много, я помню, на той стадии замыслов: собрать лучших музыкантов — лучшего взять вокалиста, лучшего гитариста, лучшего ударника... Лучшего клавишника. И будет лучшая группа в мире.

— ?!

— Ну разумеется, в мире, конечно! Но все-таки тогда, если не умом, то чем-то другим, мы чувствовали: сила-то группы не в том, что она лучше всех поет, играет и барабанит.

<…>

А ещё была странная штука, «Скоморохи» ведь тоже пели несколько песен своих на русском. То есть там и сама песня «Скоморохи» была, и «Синий лес до небес»... Но как-то чего-то не хватало, чего-то не получалось. Мне кажется, у Макаревича* у первого начало легко получаться накладывать, просто вот связывать русский язык с би ом: тогда говорили бит, между прочим, не рок. И это получилось естественно, органично.

Одной из первых была песня «Дом»: «Где-то в лесу дремучем...»

Я помню, Градский её просил. Не дали. «Отдайте!» Мы сказали: «Извини, нет». И играть было легко, и стучать можно было громко! И хорошо ложилось. Вот это ни у кого не получалось. Это был бит, безусловно бит, и легко ложился русский текст.

PS. КОММЕНТАРИЙ АЛЕКСАНДРА ГРАДСКОГО

Попросил Александра Борисовича прокомментировать эпизод с песней, которую он - в трактовке Юрия Ивановича - «просил» у «машинистов» для «Скоморохов»; отповедь в жёсткой стилистике Градского образца 70-х:

«Они к тому времени имели другой состав совсем. Борзов играть не умел на барабанах, вместо него взяли Капитановского. А потом Капитановского поменяли на Кавагое. При мне Капитановский стал звукорежиссёром группы. У Кавагое был папа… Вот усилитель, который я у Макаревича* брал постоянно на концерты, "Айстон", через него гитара звучала круто. Это, кажется, привез папа кавагоевский.

А потом я сам купил себе свой "Айстон", немножко другая была модель, и он звучал он тоже нормально. А орган? Если бы не Кавагое — в группе бы такого никогда не было, это "Vox": черные клавиши на красном фоне и красные — на черном. Две клавиатуры.

У них его украли, кстати. Они аппаратуру разгружали в каком-то доме, приехали куда-то на квартиру, не успели глазом моргнуть, как кто-то украл орган. Какой-то человек зашел в подъезд, пока они таскали… Это было горе…

А про песню… Но это невозможно, — я её просил?! Зачем? Спеть для чего? Скорее всего болтали, дурака валяли за пивом… У нас своих хитов было восемь штук.

У нас Лермана были хиты, у нас Шахназарова были песни. У нас было двенадцать примерно вещей в репертуаре на русском языке, отделение целое. Какие это песни?

"Чего-то не хватало, чего-то не получалось", — Борзов говорит… ну и ну… на наших концертах и Макар*, и Костя Кинчев, тогда еще Панфилов, многие бывали, и это был в основном русскоязычный, свой репертуар. Чего-то не хватало, и до сих пор на компакт-дисках продается?!»

Вот как бывает при отсутствии Интернета… все перевирается

Александр Градский: Макаревич* перетянул одеяло на себя.

Барабанщику «Машины времени» – светлая память.

* 2 сентября 2022 года Минюст РФ внёс Макаревича в реестр физических лиц — «иностранных агентов».

Если же уходит человек известный, вокруг него немедленно собирается толпа вроде бы друзей, тон в которой, как правило, задают случайные попутчики большой жизни & люди, с которыми покойный расстался задолго до своей смерти.

Они засиживают образ усопшего своими воспоминаниями, словно голуби памятник. Таким образом забвение получается частичным – заслуги забываются, а обстоятельства жизни обрастают интерпретациями.

Семёнов любил повторять:

«Не бойтесь верить людям – потому что даже если вы в них разочаруетесь у вас останутся счастливые воспоминания о месяцах и годах дружества».

Разочаровавшись, он расходился с людьми, не опускаясь при этом до критики. Так было с поэтом Евгением Евтушенко, с политобозревателем Генрихом Боровиком, с журналистом Андреем Черкизовым, с диссидентом Анатолием Гладилиным… Семёнов никогда не говорил худо о тех, с кем расходился, но эти «бывшие» и поныне (за вычетом, само собой разумеется, усопших) обильно делятся своими воспоминаниями о нем.

Не вполне лояльно отозвался об усопшем и Эдуард.

В своей «Книге мертвых» Лимонов писал:

«С Юлианом Семёновым я познакомился в Париже в конце 1988 года… Если от бульвара Монпарнас добраться до площади Денфер-Рошро, там недалеко и улица со странным названием Томб Иссуар. «Томб» — это могила и по-английски, и по-французски. Кто такой или такая Иссуар, никто мне никогда не смог объяснить. Там на улице Могилы Иссуар жил тогда в доме 83, ателье А-2, пожилой американский верзила по имени Джим Хайнц. Именно у него в ателье-два я и познакомился с Юлианом Семёновым…

Джим купил себе ателье (они специально строились для художников: крупные окна и все удовольствия) ещё в 60-е годы. Тогда можно было купить ателье за копейки — утверждал он. Джим Хайнц — писатель, театральный постановщик (по-моему, это он положил начало Эдинбургским фестивалям), постановщик художественных порнофильмов, друг знаменитых людей, от Джона Леннона до вот Юлиана Семёнова… Абсолютная беда России, на мой взгляд, состоит в том, что из неё сосут кровь семьи, подобные семье Боровиков или Михалковых и прочих вельмож… Генрих Боровик, председатель Советского Комитета защиты мира, родил двоих: Артёма и дочку Марину. Дочка вышла замуж за Диму Якушкина, сына КГБэшного генерала. Дима Якушкин, как и подобает сыну КГБэшного генерала, работал журналистом в Париже. К этому ещё следует добавить, что жена Артёма Боровика — Вероника Хильчевская — тоже не безродная девушка. Её отец был представителем СССР в ООН, а первый муж был тоже мальчиком-мажором — сыном политического обозревателя Томаса Колесниченко. Одно из первых интервью со мной в русской печати, в газете «Московские новости», опубликованное чуть ли не в 1988 году, было взято у меня Дмитрием Якушкиным.

Позже я потерял его из виду, и выплыл он вновь уже в качестве пресс-секретаря Президента Ельцина. Когда в декабре 1998 года Министерство юстиции отказало в регистрации Национал-большевистской партии, я достал его домашний телефон и позвонил. Что называется, «голод не тетка», или «любовь зла — полюбишь и козла». Подошла дочь Боровика — Марина и довольно мило поговорила со мной. «Я ничего от Димы не хочу, — сказал я, — мне бы совет получить». — «Я сейчас ухожу, еду как раз встречаться с Димой, — сказала жена Якушкина. — Мы едем на банкет. Позвоните в 11:30, мы будем дома, он подойдёт к телефону. Кстати говоря, мы живём рядом с редакцией вашей газеты, часто проходим мимо ваших мальчиков».

В 11:30, когда я позвонил, у них был включён автоответчик. Я оставил свой номер телефона. Жду его звонка и по сей день... Мальчики-мажоры...

В 1990-м, в ноябре, после передачи «Камертон» прямо в студии Боровик познакомил меня с телеведущим Любимовым. Вот ещё один мальчик-мажор. Папа — большой советский разведчик.

Они такие все крупные, эти ребята, мясистые. Вспоминаю своего босса, наглого Питера Спрэга, оглоблю здоровенную: «Скажите, Питер, — спрашиваю я у него, мы сидим на кухне, — почему американцы такие здоровенные?» — «Бифштекс каждый день в трёх поколениях — вот и весь рецепт, Эдвард, — отвечает он и бросает газету на стол, встаёт. — У вас в России едят мало мяса», — смеясь, покидает кухню. Но в семьях Боровиков, Михалковых или Любимовых ели каждый день это пресловутое мясо и в более чем трёх поколениях! Вот детки и вымахали все такие здоровые и мясистые. На всех мяса в России, правильно, Питер, не хватало, и если кто-то ел его ежедневно, то в прямом смысле вырывал его из других ртов.

Нет, я не испытываю личной неприязни к этим ребятам, я испытываю классовую ненависть…

Помню, Боровик устроил для меня ужин в «кооперативном» ресторане на Лесной улице. Тогда этот ужин не показался мне необычным, но сейчас, когда больше половины его участников мертвы, этот ужин выглядит в ином свете. Мертвенно-бледным кажется он мне, ужином мертвецов. Боровик с женой приехали за мной на машине и привезли в ресторан. Сам зал ресторана находился в полуподвальном помещении, столиков было немного. Было в изобилии мясо и много зелени — свежие помидоры, огурцы, лук, кинза.

Боровик объяснил, что это не парижский, конечно, ресторан, но здесь есть свежие овощи, мясо и нет бандитов.

Я сказал, что в Париже хожу в рестораны, только если меня приглашают издатели или ещё кто, кому что-то от меня нужно. Я плохо разбирался тогда в персоналиях России, я не знал, кто есть кто и потому не мог оценить тогда, какая там компания собралась. Долго я там не пробыл, у меня был ранний утренний авиарейс в Париж. Помню, что провожать нас вышел длинноволосый, как мне показалось, пегий человек в очках. Он сказал, что клятвенно обещает, что пригласит меня на своё телевизионное шоу. И дал мне визитку, а я, вежливый, продиктовал ему свой телефон там же, у входа в ресторан. В квартире на Герцена я поглядел на визитку. Там значилось: «Листьев Владислав».

Позднее, когда он погиб, я пытался осмыслить его смерть и понял, что значения его смерти мне не понять.

Я полагаю, он был неоригинальным и нетемпераментным тележурналистом.

Скажем, Невзоров* в своё время был много более интересным тележурналистом.

Его репортаж, где он суёт микрофон умирающему от ранения в живот молодому бандиту с калмыцкой физиономией, вызвал, помню, зависть французских коллег.

Часть репортажа продемонстрировало французское телевидение, по-моему, канал «Арте» с завистливой ремаркой, что в прекрасной Франции показать такое французу не позволили бы власти, блюдущие нравственность граждан. Невзоров* чуть ли не жмёт на живот умирающего и спрашивает: «Больно?» А парень вдруг тут же и преставился. Последний хрип, конвульсия.

В сравнении с такими репортажами Листьев — мыльный пузырь. Модные толстые ребята-мажоры (в школах таких дразнят «сало» или «пузо») на самом деле герои попсы. Они — подделка, слабый раствор. Толстый мальчик Боровик — слабый раствор феодала Семёнова».

Замечу, что Влад – из пролетарской семьи, величать его мажором – так себе. Впрочем, песня совсем не о нём ©. Речь об отношении Лимонова к своему благодетелю Семёнову. Небрежность, граничащая с пренебрежением – вот лимоновская тональность.

Впрочем, за давностью лет все это особого значения не имеет. Страна по-прежнему зачитывается детективами Семёнова – стране никто не указ.

И все, что говорят представители нашей либеральной интеллигенции, а она Семёнова никогда не жаловала, благодарный читатель благополучно пропускает мимо ушей. Памятник Семёнову в лице разведчика Максима Исаева нерукотворен.

Впрочем, усилиями дочери Ольги 29 сентября 2012 был открыт памятник Семёнову в Ялте — перед гостиницей «Ореанда».

Увы, памятника создателю Штирлица в Москве никто пока не воздвиг. Впрочем, такова судьба и Семёновских героев – они совершают незримые подвиги, за которые Родина не воздает.

ГРАНАТОМЕТ ЭДУАРД ЛИМОНОВ

— Песня, — говорит Градский, — особый, удивительный жанр. Звукомир длиною в три минуты. За эти три минуты надо рассказать столько, сколько хороший писатель укладывает в толстый роман или акт драмы. И песня на это способна. И еще: сколь новым, современным ни был бы музыкальный язык, внутренней основой, стимулом и конечной целью песенного поиска является простота. Она для песни обязательна. То, что поет, к примеру, Чеслав Немен, это уже вокально-инструментальные симфонии...

Но есть простота, которая хуже воровства. Нарочитость, подделка. «Запоет народ или не запоет народ?» — спрашивает автор, относя песню на грамстудию «Мелодия» или в радиопередачу «С добрым утром». И — отсекает все, что может помешать «народу» немедленно воспроизвести услышанную мелодию.

Широкий диапазон? Сделаем его узким. Синкопы или фиоритуры? Выбросим их. Напев длинен — сделаем его из пяти-шести нот. Темп — ни медленно, ни быстро — средний! Вот так: все лишнее спилим, острые углы отшлифуем — потребляйте! Вместо того чтобы воспитывать публику, создается нечто «среднеарифметическое» — винегрет из расхожих музыкальных оборотов...

Всё сказанное не означает вовсе, что я выступаю против легких песен. Нет, они тоже нужны в качестве музыки хорошего настроения, музыки для отдыха, точнее, музыки, которая не мешает отдыхать.

Я все-таки предпочитаю писать такие песни, которые помешают вам есть суп или играть в шахматы, песни, которые надо слушать.

...И ещё несколько слов о языке песен.

В чём основное противоречие между музыкальным и словесным интонированием современных эстрадных песен (речь идет прежде всего о средних и быстрых темпах)? Русские слова чаще всего многозвучны и многосложны, но с немногими ударениями. Мелодии же современных эстрадных песен ритмизированы, в них часто акцентированы все четыре доли четырехчетвертного такта... Попробуйте подставить сюда длинные слова — например, «замечательный пейзаж». Выйдет «зАмечАтель-нЫй пей-зАж», и это «зА» и «нЫй» выглядит нарочитостью, нарушением языковой нормы. Но если найти слова короткие, например «Если тЫ менЯ унЁс», все встанет на свои места.

Когда-то казалось, что русский язык совсем не подходит для песен такого рода — ритмизированных. Но это только на первый взгляд. Можно найти массу прекрасных стихов, легко укладывающихся в метроритмику рок-музыки. Особенно богатыми оказались для меня переводы Маршака (Бернс, Шекспир и др.), а также Пастернак, Асеев, Вознесенский, Казакова, Мандельштам, Окуджава, Гарсия Лорка, Кирсанов. Я не написал еще ни одной песни на пушкинские стихи, но уже «слышу» их музыкально...

Просто надо искать. Поэзия, особенно русская поэзия, замечательно разнообразна.

Как показал телеопрос, имя Александра Борисовича народу было хорошо знакомо, но при этом ни один из опрошенных не сумел вспомнить почти ничего из «творческого наследия».

При этом все знали, что Градский — композитор & певец, и говорили о нём с большим уважением.

Александр прокомментировал это обстоятельство так:

— Похоже, я стал «лейблом». И слава богу.

На вопрос, как ему это удалось, ответил не задумываясь:

— Народ меня назначил. «За душевные качества и за внутренний мир полюбил одноглазую боевой командир...»

А если серьёзно, то всё это дань общественной ошибке. Общество ставит тебя в какие-то рамки, а потом выясняет, что ты или не соответствуешь этому выбору, или соответствуешь, и тогда оно не разочаровывается в тебе. Если совершать поступки, которые укладываются в твою общественную позицию и то, что общество думает о тебе, у тебя возникнет с ним альянс, ибо оно не ошибается в тебе (так оно считает), а тебя это устраивает.

Сделав паузу на прикуривание десятой за трапезу сигареты, продолжает:

— Так я стал композитором фильма („Романс о ....“).

Но музыки мне показалось мало, и я стал править тексты. И поправил я стихи Булата Шалвовича Окуджавы. Это не улучшило наших отношений, понятное дело.

Хотя на тот период никаких отношений вообще-то не было. Мы познакомились значительно позже. Окуджава обиделся на Кончаловского, который позволил все это проделать. Хотя и ко мне у него претензии были. Ну вы представляете: где-то были не его тексты, но было написано — Окуджава. Потом, за несколько лет до его смерти, мы помирились. Дело было на каком-то банкете, как это у нас водится. Мы с ним сидели рядом с одним политиком, очень известным. Демократическим таким. И политик как-то некрасиво ел курицу. Приличный человек, все нормально, но как-то вот не получалось у него с этим делом. И весь он был какой-то измазанный и как-то очень жадно ее ел... И вот я смотрел на него искоса и вдруг поймал взгляд Окуджавы, который тоже смотрел на него. Таким же точно взглядом, как и я. И мы переглянулись. И подтекст того, как мы переглянулись, был такой: как они вообще нами управляют? с курицей справиться не могут...

И потом, когда этот политик отошел куда-то в сторону, Окуджава посмотрел на меня и сказал: «А чего ты ко мне не заезжаешь?»

Так вот сразу! Взаимопонимание — штука тонкая. Я говорю: «Булат Шалвович, я думал, вы на меня сердитесь за то, что было в „Романсе“». Он говорит: «Да ладно! Давай заезжай на дачу!» Я сказал: «Да, да, конечно, заеду!» И не заехал. О чем, конечно, сожалею. Но у меня все время такие вещи случаются, о которых я потом жалею. Но почему я не поехал, я не знаю.

Помимо Окуджавы, тексты которого дерзко оттюнинговал Саша, в ленте звучат стихи Николая Глазкова и Натальи Кончаловской и прекрасный вокал Валентины Толкуновой и Зои Харабадзе.

***

Александр Градский. «Семейное». 25 фактов.