— Сегодня будет инспекторская проверка, поэтому надо проверить пищеблок как следует, — сказал мне начмед на утренней оперативке. — А то ведь знаешь, как оно происходит, когда не находят замечаний?

— Ну да, знаю, — ответил я. — Если проверяющий не нашёл замечаний, то он смело идёт на пищеблок. Там замечания есть всегда.

— Верно, — согласился начмед.

Я отправился на пищеблок, где мне предстояло проверить всё, что так или иначе касалось санитарного состояния.

На пищеблоке, который арестанты называли "Кафе Баланда", трудилось около пятнадцати человек осужденных из отряда хозяйственного обслуживания. Бригадиром пищеблока был осужденный Василий Рябов. Высокий и худощавый, но веселый, жизнерадостный.

— Здравствуйте, док! — поздоровался Вася. — Вы пробу снимать?

— И не только, — просто ответил я. — Что у тебя сегодня вкусного?

— На первое щи и борщ, на второе пюре картофельное с путассу, компот из сухофруктов...

— Из сухотрупов! — пошутил я. — За что сидишь-то?

— Народная, — ответил он.

— Наркоманил, что ли? Вроде не похож на наркомана.

— Покурил неудачно, — махнув рукой, ответил он.

— Бывает, — обреченно протянул я и спросил. — Расскажешь как-нибудь?

Я ожидал, что Вася сейчас начнет отпираться, ссылаясь на какую-нибудь занятость или нежелание рассказывать о своем преступлении. Либо, думал я, он замолчит, нахмурится. Ведь никому же не приятно вспоминать о своем девиантном поведении, которое, в конечном счете, привело его сюда, в неволю.

Но Вася вдруг широко улыбнулся:

— С удовольствием! — оживился он. — У меня "ночник" на "длинную" ушёл, поэтому я сегодня остаюсь за него. Если вдруг скучно будет, приходите, поговорим!

— Ну, если вдруг время свободное появится, то заскочу, — ответил я. — А сейчас пошли по цехам, проверим тут у тебя всё, сейчас проверка приедет.

— Да как ни старайся, эти проверяющие всё равно что-нибудь да найдут. Какую-то мелочь, про которую и не подумаешь вовсе.

— Да и ладно, — ответил я. — Этот день надо просто пережить.

Ночник — повар пищеблока, работающий в ночную смену.

|Длинная — длительное свидание.

***

Из управления приехали проверяющие. Вообще, все проверки в нынешнее время это в чистом виде демонстрация проверяющими предубеждения и нетерпимости к проверяемым. Ни о какой консультативной помощи во время этих проверок не может быть и речи, хотя нет ничего сложного в том, чтоб подсказать, как делать правильно, чтоб подобного замечания не было в следующий раз. На одного работника учреждения, который ввиду нехватки кадров выполняет, а точнее сказать, пытается выполнять работу за двух-трёх сотрудников, приходится, соответственно, два-три проверяющих, которые обязательно отметят, что какая-нибудь швабра не подписана, какой-нибудь журнал измятый, вентиляция не работает или работает, но шумит, колпачок от иглы шприца плавает вместе с использованными шприцами в ёмкости для дезинфекции. Но ни один проверяющий ни разу не отметит, что один младший инспектор работает на трёх и более постах, что у него нет времени и места для приема пищи и отдыха, что несвоевременно и не в полном объёме выдаётся положенное форменное обмундирование и тому подобное, подходящее под фразу из текста присяги " обязуюсь стойко переносить все тяготы и невзгоды службы".

***

В связи с тем, что приближался обед, проверка уже близилась к своему завершению. Проверяющие, насобирав достаточное количество замечаний, сидели в кабинетах, печатали что-то на компьютерах. Вдруг в медчасть позвонили из дежурной части и попросили меня подняться на пост первоходов*

— Подойди к двести семнадцатой камере, — сообщила оператор. — Там что-то с обедом не так.

— Что не так?

— Не знаю. Сходи и разберись.

|Первоходы — (от словосочетания "первая ходка") арестованные, ранее не отбывывшие наказание, связанное с лишением свободы.

На посту первоходов было около тридцати камер. Сейчас почти все камеры гремели — арестанты пинали двери изнутри. Таким образом они привлекали внимание. Около двести семнадцатой камеры стоял помощник дежурного, младший инспектор, баландёр* и Вася Рябов.

|Баландёр — раздатчик пищи.

Подошел я. Камерная форточка-кормушка на двери была открыта, и на её створке стояла тарелка супа.

— Что случилось? — прокричал я, стараясь перекричать грохот.

Помощник махнул рукой, показывая, что проблема не столь критичная. Грохот стал меня раздражать.

— ТИ-И-И-Х-О-О-О!!!! — крикнул я на весь продол.

Грохот затих, лишь несколько неуверенных ударов прозвучало в дальних камерах, но и они прекратились.

— О! Лепила! — послышался недовольно-противный голос арестанта из камеры. — И ты прибежал?

Из кормушки на меня смотрел нахально ухмыляющийся, довольно упитанный молодой человек. Взгляд его был с пренебрежением, злостью и ненавистью, как будто я лично ему сделал что-то плохое.

— Ты как сегодня пробу с баланды снимал?? А? Где там ваши проверяющие? Пусть полюбуются, чем вы тут нас кормите! — прокричал он и указал на тарелку с супом.

И тут я повнимательней посмотрел в тарелку. Прямо из супа торчал крысиный хвост.

Баландёр стоял с виноватым лицом. Я перевел взгляд на Васю. Тот глупо улыбался.

Я взял тарелку и выплеснул из неё суп в мусорное ведро, что стояло коридоре.

— Э! — крикнул тот же арестант из камеры. — Ты зачем выплеснул! Пусть бы проверяющие увидели!

— Это проверяющие и не доели, — ответил я. — Сейчас опер подойдёт с вами пообщаться.

Арестант что-то кричал из камеры мне вслед, пока я уходил с поста. Было ясно, что крысиный хвост в супе это чистой воды провокация. Арестанты убили крысу, отрезали ей хвост и бросили его в суп, чтоб создать вопиющего рода провокацию во время инспекторской проверки. Подговорившись, они специально подняли шум, рассчитывая, что на него прибегут проверяющие. Я не знаю, как бы отреагировал проверяющий на такой инцидент, но думаю, что в лучшем случае рвотными позывами, а скорее всего, мне бы объявили выговор, на радость тому озлобленному арестанту.

***

Подсчитав диету, во втором часу ночи я пришел на пищеблок. Вася уже во всю варил кашу на завтрак. В варочном цеху от котлов поднимался пар, где-то что-то шипело, шкворчало, бурлило.

— Ты что не спишь? — пошутил я.

— Не спится! — подхватил он шутку, помешивая кашу в котле огромной, как весло, мешалкой.

— Я диету принёс.

— Хорошо. Я сейчас!

Он перемешал кашу во всех котлах и вышел из варочного цеха.

— Как так вышло с крысой? — спросил я. — Они ведь сами этот хвост в тарелку бросили? Ведь так?

— Да, конечно! Всё уже выяснилось, — сказал Вася. — Они дохлую крысу у уборщика Марата на сигареты выменяли. Так что вы вполне удачно утром пошутили...

— Не понял?

— Компот из сухотрупов.

— А-а. Я уже забыл. Ты обещал рассказать, как ты в тюрьму попал.

— Да, практически так же, как и все. Любил покурить, но не совсем обычные сигареты. Мне было семнадцать лет, когда меня впервые поймали. Суд был, дали условку на год. Через полгода меня снова поймали. Снова суд, снова условка, только уже на три года.

— Дай угадаю, — перебил я. — Третий раз тебя не простили?

— Ну, — ответил Вася. — Дружок у меня был. Вот он-то меня и сдал.

— В смысле?

— Он занимался по-крупному, барыжничал, а я чисто себе покупал. А когда его раскрутили, то он, чтоб на воле остаться, со следствием начал сотрудничать. Стал сдавать таких, как я.

— Ничего себе! — воскликнул я.

— Вот-вот, — ответил Вася. — Он мне и продал. А я только вышел из подъезда, так меня сразу и взяли.

— М-да уж...

— А я такой на расслабоне снова на суд являюсь, меня ж два раза уже отпускали. А адвокат смотрит на меня и спрашивает: "Ты почему без баула?" "Без какого баула", — спрашиваю. "Тебя в тюрьму сейчас увезут, — говорит. — Баул с вещами надо было с собой собрать. Чай, курить, теплые вещи..." Я тогда ещё посмеялся, а оно вон как вышло. На пять лет сюда заехал...

— Дружок у тебя что надо, — сказал я.

— Да вы его тоже знаете, — вдруг сказал Вася. — Это тот самый тип, что крысиный хвост в суп бросил...

— Да ладно! — воскликнул я.

— Ага. Сколько верёвочка не вейся...

— Ну, теперь я его так и буду называть, Крысиный хвост!

Вася усмехнулся.

— А вообще, я, конечно, сам виноват в том, что я здесь. Только вот понять мне это надо было там, на воле, — грустно отметил он и, помолчав, добавил. — Ладно, пойду я кашу доваривать...

Источник.

— Я на этап не поеду! — категорично заявил он вместо ответа.

— Что вас беспокоит? — снова спросил я.

— Что-что!!! — огрызнулся арестант. — Понос у меня, вот что! Как я, по-твоему, на этап ехать должен? А?!

— Во-от, — протянул я. — Я про это и спрашиваю. Что ещё беспокоит, кроме поноса?

— Что ещё? — не понял он.

— Ну, живот болит, например, может быть, рвота была, температура повысилась?

— Живот болит! — снова огрызнувшись ответил он. — И тошнит! И температура! Я не поеду! Слышишь?

— Да я вас никуда и не отправляю, — ответил я. — Я доктор. У меня совсем другие задачи. Давайте, осмотрю вас.

— Что вы хотите осмотреть?! — закричал Зурабин.

— Вас. Вы же больной.

Арестованные, что уже зашли из коридора, со всех сторон стали подсказывать:

— Да он всю ночь на дальня́к бегал!

— Да у него живот болит!

— Снимите его с этапа!

— Он же не доедет!

Шконарь (шконка) — тюремная кровать.

Дальняк — тюремный туалет.

И что-то ещё они выкрикивали с разных сторон, подталкивая меня к скорейшему решению освободить Зурабина от этапирования.

— Он умеет разговаривать! — громко и категорично заявил я. — А я с ним сейчас разговариваю, а не со всеми! Ясно?

Все замолчали.

— Ложитесь на спину, — обратился я к Зурабину, протягивая ему термометр. — На спину, это лицом вверх. Показывайте живот.

Я достал стетоскоп и приступил к пальпации и аускультации живота. Живот больного был мягким и абсолютно безболезненным, перистальтические шумы были обычном звуковом диапазоне, характерном для здорового человека. Температура и артериальное давление тоже оказались в норме. О том, что Зурабин симулирует, я подозревал ещё на этапе опроса, теперь же, после объективного осмотра, мои догадки только подтвердились — симулянт. Даже если и был у него однократный срыв стула (в чем я сильно сомневался), то на данный момент никаких противопоказаний для этапирования у него не было. Теперь предстояло решить другую задачу. Надо было всем, в том числе и самому "больному", доказать, что он симулянт. Именно доказать, а не просто сказать, потому что если он доказанный симулянт, то он едет этапом, если не доказанный, то он всячески будет отлынивать от этапирования, отнимая и время, и силы у сотрудников учреждения. "А с другой стороны, зачем мне кому-то чего-то доказывать, — подумал я. — Себе я уже доказал и, в принципе, этого достаточно. Напишу справку, что он может следовать этапом, отдам её инспектору, который выводит арестованных на этап, и пусть дальше сами решают, что им с ним делать. Здесь и сейчас я свою работу сделал. Больной не нуждается в медицинской помощи. В конце концов, то, что написано пером, не вырубишь топором"! Спорить с арестованным я не собирался, потому что если он что-то задумал, чтоб не уезжать на этап, то он, хитрый захода́н, всеми возможными и невозможными способами будет стараться реализовать свой замысел.

— Фамилия, имя, отчество, — спросил я у Зурабина. — Год рождения.

— Вам зачем?

— Справку написать.

— Зурабин, Джумбер Валентинович, 1988 года рождения.

Готовые бланки справок на подобные случаи у меня были в сумке, в которой я носил медикаменты и прочее необходимое для работы имущество. Я написал справку, отдал её инспектору и молча вышел из камеры. В справке значилось, что Зурабин Джумбер Валентинович на момент осмотра соматически здоров и может следовать этапом.

— Вот, Джумбер, доктор говорит, что ты здоров и можешь ехать, — сказал инспектор.

— Я не поеду! — отчаянно крикнул Джумбер. — Куда этот доктор пошёл? Пусть сюда идёт!

— Доктор, — окликнул меня инспектор. — Он не хочет ехать!

— Я тебе справку дал, — ответил я. — Что в ней написано?

— Здоров..., может следовать..., — ответил инспектор.

— Ну и что там неясного? Я тебе не то что сказал, что он здоров, я тебе практически официальный медицинский документ выдал с печатями и подписью, только что водяных знаков на нём нет.

— О́пера зови! — крикнул Джумбер инспектору. — Через оперов, значит, будем решать!

Я ушёл с поста, но на этом история не закончилась.

Зурабина всё же вывели на сборное отделение, но грузиться в автозак для этапирования в колонию, он наотрез отказывался, мотивируя это проблемой со здоровьем, поэтому меня снова вызвали к нему.

— Что опять? — спросил я, подходя к Джумберу.

— Доктор! Ты как меня отправляешь на этап? — демонстративным возмущением закричал он. — У меня понос! Я же в машине <обгажусь>!

— Опер с вами разговаривал? — спросил я.

— Нет!

— Вызовите оперативника, — попросил я инспектора.

— Его вызывали, он не пришёл.

— Это не моё дело, понимаете? — сказал я. — Он не больной. Он может следовать этапом. Куда, кстати, он едет, в какую колонию?

— На Лебедевку!

"Лебедевкой" называлась колония, которая находилась в этом же городе на улице Лебедева. Но самое забавное было то, что "Лебедевка" граничила с нашим следственным изолятором. То есть ехать до неё было от силы пять минут. Выехать из одного шлюза повернуть за угол и заехать в другой шлюз. Учитывая всевозможные задержки этапирования, время доезда максимум могло составлять полчаса. То есть мои подозрения того, что Джумбер по какой-то причине не хочет ехать в колонию, сейчас окончательно подтвердились. Я не знаю, по какой причине он не хотел ехать. Возможно, он кого-то боялся, там в колонии, возможно, что ему надо было отдавать какой-нибудь карточный долг или что-то ещё, а самый легкий способ не ехать на этап, это пожаловаться на здоровье.

Подошел начальник оперотдела и отвел Зурабина в сторону. Он о чем-то с ним поговорил, потом подошел ко мне.

— Его правда надо снять с этапа. Он правда болеет, — сказал он. — У нас нет никакой оперативной информации, которая бы объясняла его нежелание этапироваться.

— У вас информации нет, а у него поноса, — сказал я, махнув рукой в сторону Джумбера.

— Как это нет? — снова закричал тот. — Я с утра уже весь рулон бумаги израсходовал из-за этого поноса!

Но Джумбер нисколько не был похож он на больного с диареей, уж я-то точно знаю.

А здесь и сейчас у меня не оставалось выбора. Я должен был доказать, что Джумбер симулянт. Я принял "правила игры".

— Сколько раз был понос? — спросил я.

— Я считал, что ли?

— Жидко ходишь?

— Конечно!

— Как вода?

— Да!

— Сейчас в туалет тянет?

— Да!

— Пойдем, — абсолютно серьёзно сказал я. — Я должен увидеть характер твоего стула.

— Куда пойдем?

— В туалет.

— Прямо здесь, что ли? — стушевался Джумбер.

— Ну зачем же здесь? — ответил я. — Вон, есть туалет.

— У меня бумаги нет, — сказал он. — Вся закончилась.

— Я тебе бинт дам подтереться. Пошли!

— И что? Ты смотреть будешь, как я <гадить> буду?

— Конечно! — не мешкая, ответил я. — Стесняешься?

— Да мне <безразлично>! Пошли!

Начальник оперотдела с интересом наблюдал за нашим разговором.

— А что ты смотришь? — спросил я его. — Ты тоже с нами пойдешь!

Опер, словно джин, быстро растворился в пространстве.

Джумбер зашел в туалет.

— Дверь не закрывай, — сказал я. — Я тут буду. Как сходишь, не смывай, я посмотрю.

— Зачем тебе смотреть? — уже без особого гонора спросил Джумбер.

— В вдруг у тебя кровь в стуле будет? — ответил я. — А это инфекционное заболевание. Значит, тебя на карантин надо будет закрывать, и в хате, в которой ты сидел, пацанов тоже на карантин закроют, ни прогулок, ни бани им не видать из-за тебя.

Джумбер кряхтел над чашей Генуя несколько минут, потом ругнулся на своем родном языке, надел штаны и вышел.

— Где начальник караула? — спросил он. — Пусть меня в автозак грузят!

— Не получилось? — спросил я, когда он проходил мимо.

— Не прокатило, — сквозь зубы ответил он.

— Бывает, — как бы понимающе ему вслед сказал я. — Не расстраивайся, в следующий раз обязательно прокатит!

***

Ближе к вечеру, когда работающие на пятидневке разошлись по домам, и я остался один в медсанчасти, пришёл оперативник Саня Измайлов.

— Чаю нальёшь? — спросил он.

— Конечно, проходи.

— Нашего начальника оперотдела из-за тебя сегодня зам по БОР <совокупил>! — с довольной-предовольной физиономией сказал он.

Под чай Саня мне рассказал, что начальника оперотдела вызвали на ковер и, не особо ограничиваясь в выражениях, прочитали ему лекцию о том, как надо работать.

— У него, похоже, у самого какие-то делишки с этим Джумбером, наверное? — предположил я, вопросительно посмотрев на Саню.

Саня тактично промолчал.

— Ясно, — понял я.

— А что с этим Джумбером? Он на самом деле симулировал так рьяно?

— Синдром у него.

— Какой?

Синдром... нежелания этапирования, — ответил я. — Синдром... Джумбера!

И до того мне понравились это созвучное словосочетание, что по сей день я использую его в своем лексиконе, обозначая им симулянтов.

***

— Из управления прилетела "указиловка", — сказал начмед на утренней оперативке, — которая обязывает нас во время утренней проверки на постах находиться либо в белом халате, либо в медицинском костюме. Связано это с тем, что многие арестованные не знают, кто из сотрудников врач, и, соответственно, не могут обратиться за медпомощью. С сегодняшнего дня на проверки ходим в халатах. Всем ясно?

— Да они ж задолбают! — зароптали врачи и фельдшеры. — Надо-не надо будут выпрашивать таблетки или ещё что-нибудь, потому что для них белый халат, как красная тряпка для быка! Да кому надо медпомощь тот найдет способ обратиться! Сокамерники вызовут, инспектор с поста позовёт, если вдруг кому плохо станет внезапно! Да там на постах грязь везде, пыль, штукатурка сыпется, халат испачкать можно так, что не отстираешь потом ничем! Форму-то не так жалко, как халат!

Это было действительно так. Постоянные ремонты то стен, то канализации, то водопровода, то отопления в коридорах режимных корпусов СИЗО разводили такую грязь, пыль и сырость, что испачкать белый халат можно было даже ничего не задевая. На маскирующей форме одежды эта грязь была не так заметна. С другой стороны, белый халат на фоне всей этой грязи и этого бардака, да еще и не в медицинском учреждении, выглядит, мягко говоря, как бельмо на глазу. Ну и, в третьих, и это было самое главное, белый халат для арестанта действительно как красная тряпка для быка. Реакция на него, безусловно, есть, только вот в большинстве случаев не по делу. В одной из историй я уже описывал, как один арестант во время утренних проверок терроризировал медработников, необоснованно требуя то таблетку от зубной боли, то от боли в почках, то вообще требовал повторное обследование на ВИЧ-инфекцию. Поэтому появление на проверке медика в белом халате было чревато большим количеством необоснованных обращений, отвлекающих от осмотра арестованных, грозило рассеиванием внимания и, как следствие, снижением уровня работоспособности, а то и вовсе диким нежеланием заниматься своими обязанностями, поскольку это бесполезно и бессмысленно. А хуже, чем заниматься бессмысленной работой, нет ничего, я вас уверяю. Нет, описывая это, я ни в коем случае не пытаюсь оправдать попытки откреститься от работы, от выполнения своих обязанностей. Напротив, очень даже хочется быть полезным и нужным даже в таком мрачном месте, но вот именно эти качества души настоящего медицинского работника и используют симулянты, мошенники и просто нехорошие личности, преследуя какие-то свои низкие замыслы и шкурные интересы. Не секрет, что симулянтов среди арестованных в разы больше тех, которым действительно нужна в медицинская помощь, и очень трудно отдифференцировать симулянта от действительно болеющего. Постоянно, почти каждую смену сталкиваясь с симулянтами, я пришел к выводу, что такие явления в работе тюремного медицинского работника это самый мощный фактор, провоцирующий развитие профдеформации и, следственно, эмоционального выгорания. На практике это выглядит так: если обратился арестант за мед помощью, то в первую очередь начинаешь думать, а зачем ему это нужно? Сразу же возникают мысли: "Не хочет ехать в суд или на следственные действия, или в колонию. Возможно, "хочет попасть в палату медблока, потому что там условия содержания получше", может быть, "хочет попытаться выехать на вольную больницу" и так далее и тому подобное. И только в последнюю очередь рассматриваешь вариант того, что он действительно болен и нуждается в помощи. Мысли эти порождают такой высокий уровень недоверия к обращающемуся пациенту, что хочешь не хочешь, а профдеформируешься.

"Ведь когда-нибудь я вернусь в обычную медицину, — понимал я, — и вот этот фактор, порождающий недоверие к пациентам, обязательно сыграет со мной злую шутку. А то и не только со мной, но и с пациентом. М-да-а, трудно мне будет в вольной медицине. Ох, трудно..."

Источник.

— А никто не думал дальше учиться? — вдруг спросил однокурсник Игорь.

— В смысле?

— В смысле поступить в магистратуру!

— Не-не-не, — тут же ответил я. — Мне и так эта учёба далась более чем тяжело.

— Дальше легче будет! — не унимался Игорь. — Надо поступать, Дим! Давай!

— Ты выпил, что ли, мало? Виталя, налей ему ещё, а то парня понесло пургу какую-то гнать! — отшучиваясь, говорил я, всё ещё думая, что Игорь говорит несерьезно.

— Я тоже об этом думал, — сказал Виталий, всё же наполняя рюмки. — Ведь что такое бакалавр? Бакланавр и есть, правильно Серёжа сказал. Мы ведь с вами прекрасно понимаем, что бакалавр это вроде как высшее образование, но не совсем оно таковым является. Это типа как начальное высшее образование. Вот такой парадокс. Так что ещё есть куда нам расти.

— Ну да, — согласился я. — Был у меня начальник ОВР подполковник Калюжный. Любил он приговаривать, что нет предела совершенству.

— Ну так что? — снова спросил Игорь. — Идём в магистратуру?

— Ладно, давайте уже сворачиваться, а то мне на сутки завтра, — перевел разговор на другую тему я.

***

Анна Александровна Королёва шестидесяти лет. Статья сто пятьдесят девятая, часть третья. Приговорена к пяти годам лишения свободы с отбыванием наказания в исправительной колонии общего режима.

Когда-то она работала главным бухгалтером районной больницы. При реализации нацпроекта "Здоровье" в той ЦРБ каким-то образом потерялись большие деньги (известно каким), выделенные на закупку оборудования и ремонт. Было расследование, виновной признали её и посадили. Попав в СИЗО, она согласилась отбывать наказание в отряде хозяйственного обслуживания. Работала уборщицей и каптёром женского поста и поста несовершеннолетних. В анамнезе имела сахарный диабет, гипертоническую болезнь, деформирующий полиартоз и еще несколько мелких болячек. Лечиться предпочитала сама, почти никогда не обращаясь за медпомощью в тюремную медсанчасть. Да и вообще, видимо, когда-то, сильно пострадав от своего доверия, из-за которого и попала сюда, она старалась ни с кем не общаться, держалась особняком, и лишь в дни свиданий с родственниками и единственной внучкой взгляд ее из серого, унылого и грустного становился радостным и светлым.

В тот день, когда меня вызвали на женский пост, я вдруг заметил, что она шагает, прихрамывая на правую ногу. При шаге она пыталась наступать так, чтобы снизить давление на дистальную часть стопы, как будто в области пальцев у неё была болезненная мозоль. Обувь, выдаваемая осужденным, естественно, была неудобной, грубой. Заработать мозоль такой обувью было проще простого. Но не мозоль оказалась тогда причиной её хромоты.

— Может, посмотрим? — как бы невзначай спросил я, проходя мимо.

— Что, простите? — спросила она.

— Ногу вашу, — указав глазами на её ботинок, ответил я. — Мозоль?

— А-а..., Нет. Всё хорошо.

— Точно?

— Да, спасибо. — ответила она и продолжила мыть пол в коридоре режимного корпуса женского поста.

— Ну ладно, — я пожал плечами. — Если вдруг созреете, то обращайтесь.

Она ничего не ответила.

— А я вот на вызов пришел в сто шестьдесят девятую камеру. Плохо там кому-то.

— Да, я знаю, — сказала она. — Там Перова уже третий день "болеет".

На слове "болеет" она сделала акцент, показывая, что Перова симулирует.

— На этап ехать не хочет? — вполголоса спросил я.

Анна Александровна молча кивнула.

— Синдром Джумбера у неё, похоже.

Я подошёл к камере, куда меня вызвали, и открыл кормушку.

— Перова!

— Я! — ответили из камеры.

— Клюв от воробья! Вызывали?

— А кто это?

— Таня, это доктор, — сказали ей сокамерницы.

Перова подошла к кормушке.

— Я вас слушаю, — сказала она с наглым видом.

— Это я вас слушаю. Что вас беспокоит?

— Мне антибиотики нужны! — заявила она.

— Не с того разговор начался. Ох, не с того, — медленно проговорил я.

— А что?

— Если вам нужны антибиотики, то это к аптекарю. А я фельдшер. Ко мне обращаться надо с жалобами на здоровье, а я уже решу, нужны вам антибиотики, клизма или мазь от опрелостей. Итак, я повторяю вопрос: что вас беспокоит?

О том, что на предыдущих сутках фельдшеры, не желая скандалить с ней, два раза снимали её с этапа, мне, конечно же, было известно, поэтому к камере я подходил уже внутренне готовым к провокации и скандалу. Я не знаю, с какой целью Перова решила необоснованно начать жаловаться на здоровье. Может быть, она не хотела ехать в суд или на следственные действия. Может быть, ей предстояло переехать в другую камеру. Не моё это дело. Мое дело определить, нуждается человек в медицинской помощи или нет. Если нуждается, то, соответственно, полечить. Если не нуждается, то, соответственно, проучить. Арестованные часто прибегают к подобного рода жалобам на здоровье с целью добиться для себя определенных поблажек. Сегодня же, снова рассчитывая на очередного нежелающего скандалить фельдшера, Перова, видимо, не ожидала такого расспроса с пристрастием от меня, поэтому, растерявшись, она выпалила:

— Мне плохо!

Я глубоко вдохнул и медленно выдохнул. Важно было сохранять спокойствие.

— Обожаю, когда люди говорят доктору "мне плохо", — вслух стал рассуждать я. — Так можно говорить кому угодно, только не доктору, потому что "плохо" это всеобъемлющее понятие. Зуб болит, чешется голова или попа, живот урчит, тошнит, суставы ноют, абстинентный синдром или высокое артериальное давление, эпилепсия или нарушение сердечного ритма. Всё перечисленное можно объяснить одним словом "плохо". Доктору для того, чтоб принять верное решение, нужны конкретные жалобы. Поэтому я спрашиваю уже третий раз: "Что вас беспокоит?"

— Я простыла!

— "Простыла", это констатация факта, а не жалобы, — снова невозмутимым голосом проговорил я. — Но это уже лучше, чем просто "плохо". Давайте измерим температуру для начала, — протягивая ей термометр, сказал я.

— Зачем мне ваш градусник! — гневно взвыла Перова. — Мне плохо! А вы мне градусник суёте!

Я, сделав недоуменное лицо, посмотрел на Анну Александровну. На лице её было возмущение, но она молчала и даже с определенным интересом смотрела на меня. Ей было интересно, как я буду выпутываться из сложившейся ситуации. Выбора у меня не оставалось, кроме как выйти из этой схватки победителем.

— Послушайте, вы меня вызвали, чтоб я вас полечил, так? А если уж вы обратились ко мне, то уж позвольте мне решать, как и каким образом я буду проводить опрос и обследование, на основание которого я и назначу вам лечение...

— Дайте мне антибиотики и можете <проваливать>! — взвизгнула Перова, яростно дыша при этом.

И тут я решил поставить Перову на место раз и навсегда.

— А вы знаете, что антибиотики тоже вредны, если их принимать бесконтрольно? Они убивают микрофлору кишечника, а также провоцируют развитие всяких грибковых поражений слизистых. А для женщин так это вообще чревато. Вы поймите, мне не жалко антибиотиков. Просто если вы их будете принимать бесконтрольно, то у вас может развиться вагинальный кандидоз. И тогда я буду называть вас Перова-молокозавод...

Перова, видимо, всё-таки выслушала мои рассуждения.

— Почему? — как-то растерянно и наивно спросила она.

— Потому что ты будешь делать творожок, — перешёл я на "ты" и взглядом указал ей на них живота. — Там...

Женщины в камере, поняв о чем речь, грохнули смехом. Вид Перовой из яростного сначала стал смущенным, а потом она и вовсе рассмеялась.

— Не приходите больше, доктор, — сказала она и отошла от камерной двери.

— Не вызывайте, не приду, — ответил я, закрыл форточку-кормушку и посмотрел на Анну Александровну.

Анна Александровна, уперевшись на швабру, беззвучно смеялась.

— Ловко вы её! — тихо сказала она. — А главное грамотно!

— Ну так! У меня ж со вчерашнего дня высшее образование! — не без гордости, но всё же шутливо сказал я. — Имею право теперь так разговаривать!

— Да вы что! Поздравляю! А что закончили?

— Физмат!

— Вообще здо́рово!

— Спасибо. Ну так что с ногой-то?

— Ноготь врастает уже несколько лет. На воле я ходила на педикюр, предупреждала его врастание...

— Так давайте вырежем! — тут же предложил я. — Делов-то!

— Если б кто тут взялся...

— В смысле? Я же вам серьёзно говорю.

— А вы можете? — с удивлением и надеждой спросила она.

— Конечно! Я ж вчера физмат закончил! — весело ответил я.

— Я серьезно.

— Если серьёзно, то сегодня после вечернего построения подходите в медсанчасть. Я посмотрю. Если будет возможно, то вырежем.

— Хорошо.

Врастающий ноготь был на первом пальце правой нижней конечности, а если сказать проще, да по-русски, то на большом пальце правой стопы.

Окружающие ногтевую пластину мягкие ткани пальца значительно отекли и приобрели синюшно-фиолетовый цвет. При малейшем касании пальца больная вскрикивала от боли.

— Панариций, — осмотрев палец, сказал я.

— Что?

— Панариций, говорю. Воспаление пальца на фоне вросшего ногтя.

— Возьмётесь?

— Давайте попробуем, — ответил я, доставая из сухожарового шкафа необходимые инструменты.

— Больно будет?

Она явно нервничала, боялась. Я снова принял веселый вид.

— Да я вас умоляю! — воскликнул я. — Где я, а где больно! Сейчас мы вам обколем ваш палец, он у вас замёрзнет, и всё.

— А вы когда-нибудь уже удаляли ноготь кому-нибудь?

— Конечно! Иначе б не взялся.

— Ну, ладно. Режьте, доктор. Удаляйте его, он мне совсем жизни уже не даёт!

— Зачем удалять? Смотрите, сейчас я отрежу, вернее, отстригу его вот столько, — я провел пинцетом по ногтевой пластинке на расстоянии примерно полтора миллиметра от края. — Так что эстетика ваша не особо пострадает.

— Делайте, как знаете, — сказала она, отвернувшись лицом к стене. — Все равно мне педикюра теперь долго не видать!

— Ну-у-у, началось..., — протянул я, пережимая резинкой основание пальца. — Освободитесь, а потом на каждом сеансе педикюра будете мастеру рассказывать, как вам в тюрьме ржавыми ножницами ноготь удаляли! Аллергия на лекарства?

— Не было.

— Хорошо. Сейчас будет укол, потерпите чуть-чуть. После укола у меня будет не так уж и много времени, чтоб произвести удаление. Так что помчались!

— У-у-у..., — от страха взвыла больная.

— Тихо! — резко сказал я. — Отвернитесь, если страшно!

Больная замолчала, зажмурила глаза и стинула зубы.

Проведя анестезию, я ножницами разрезал ноготь вдоль и, захватив отрезанный край зажимом Кохера, осторожным выворачивающим движением выдернул его из ногтевого ложа. Из образовавшейся раны началось умеренное кровотечение, которое я тут же остановил, плотно прижав марлевую салфетку, пропитанную раствором перекиси водорода.

— Вот он, ваш ноготь, — сказал я, разглядывая фрагмент в зажиме. — Всего-то и делов.

Больная, не поворачивая головы, раскрыла глаза, расслабила стиснутые челюсти.

— Сильно страшно?

— Да ничего страшного, можете посмотреть.

Она осторожно, с опаской повернула голову и посмотрела на удалённый фрагмент ногтя.

— И всё???

— А вам таки мало?

Она засмеялась.

— Спасибо!

— Да не за что. Перевязки с хлоргексидином ежедневно, пока не заживёт...

— А долго будет заживать?

— Неделю примерно. Гарантию даю полгода.

— Почему полгода?

— Ну, потому что он либо по-новой начнет врастать, либо не будет врастать больше, — накладывая повязку на палец, ответил я

— А можно спросить? — вдруг спросила она. — А почему вы до врача не доучились? Почему фельдшер?

— Ну, не всем врачами быть. Кто-то же должен фельдшерским делом заниматься?

— Но вот сейчас вы разве фельдшерским делом занимались? — не успокаивалась она. — Ведь это врачебная манипуляция, а взялись за неё только вы... Я думаю, что вам надо идти учиться дальше, доктор Дима!

— Я фельдшер, — уверенно ответил я, — и мне уже не стать врачом ни при каких обстоятельствах. Слишком много я проработал фельдшером, и мышление у меня тоже фельдшерское. Понимаете? Мне очень трудно будет его выбить из себя. Поэтому я фельдшер. И знаете, что? Я нисколько даже не комплексую по этому поводу, а напротив, очень даже горд за своё ремесло!

И так мне понравилось, что я назвал свою деятельность ремеслом, что я подтвердил:

— Да, это именно прикладное ремесло. В нём, в этом моем ремесле, люди нуждаются постоянно, так что без куска хлеба я не останусь.

— А зачем тогда вы физмат окончили?

— Не знаю, — растерянно ответил я.

— Ну, хорошо. Считаете, что не стать вам врачом, так можно ведь и в чем-то другом проявить себя?

— В чём, например?

— Ну, не знаю. Может быть, в творчестве?

— Я Мурку могу спеть так, что самый битый каторжанин прослезится, — пошутил я. — На перевязку завтра не забудьте.

— Вы все же подумайте, — сказала она. — Вон как сегодня ловко вы осадили Перову! Её два дня подряд с этапа снимали, потому что скандальная она, а вам удалось. Я считаю, что такой случай можно где-нибудь описать!

— Ладно, как скажете, — согласился я. — Мне надо идти на сборное отделение. Там сейчас новеньких везти будут.

Ночью в то дежурство мне пришлось четыре раза отказывать в приёме одного и того же арестованного, находящегося в сильном алкогольном опьянении. Оперативники привозили его каждые полтора часа в надежде, что я сдамся и из-за усталости и нервотрёпки дам разрешение на его прием, но я упорно стоял на своем. После третьего отказа мое рьяное упорство даже дошло до заместителей генерала. А когда арестованного привезли в четвертый раз, то он сам уже просил, чтоб я его принял.

— Протрезвеешь, приезжай, — ответил я.

И чем больше мне трепали нервы здесь, тем чаще я вспоминал учёбу в институте.

"Что вы все ко мне пристали? — думал я. — То один в магистратуру зовёт, то другой учиться дальше подталкивает. Как сговорились все прям! Да еще и алкашей на работу везут!"

Утром, сдав смену и выйдя на свободу, я тут же позвонил. Трубку телефона Игорь поднял после первого же гудка.

— Да, Дим! Слушаю!

— Привет, — поздоровался я. — Что ты там насчет магистратуры говорил?

Источник.