Есть в Петербурге время, когда город снимает с себя мажорную маску белых ночей. Световые феерии лета гаснут, уступая место иной, более глубокой и пронзительной красоте. Наступает время тишины, размышлений и той особой, сырой грации, что понятна лишь избранным — тем, кто любит Северную столицу не за парадный блеск, а за ее сложную, меланхоличную душу.
Осень здесь — не просто время года. Это состояние. Воздух густеет, превращаясь в влажную вуаль, сквозь которую купола и шпили проступают как видения. Небо, бесконечно высокое летом, опускается тяжелым свинцовым потолком, почти касаясь гранитных набережных. И начинается великое таинство — дождь. Не яростный ливень, а бесконечный, монотонный, убаюкивающий дождь-настроение. Он стучит по зонтам-грибочкам, барабанит по карнизам, рисует причудливые траектории на запотевших стеклах кафе.
Исчезают яркие краски. Их место занимает утонченная акварель тумана: жемчужно-серый асфальт, приглушенно-охристые фасады, стальное зеркало каналов, изумрудная медь мокрых крыш. Петербург становится графичным, строгим, каким он задумывался изначально. В этой монохромности проступает его истинный характер — стоический, величавый и немного печальный. Он больше не играет с тобой в солнце, не щеголяет отражениями в витринах. Он позволяет заглянуть себе в душу.
И вот она — слякоть. Непрошенная спутница октября и ноября. Она хлюпает под подошвами, брызгает из-под колес автобусов, заставляет замедлить шаг. Но в этом есть свой ритм, своя медитативность. Город замедляется. Сургучный бег толпы по Невскому проспекту сменяется неторопливой, вдумчивой прогулкой. Люди заворачивают в подъезды, чтобы переждать ливень, покупают горячий кофе в стаканчике, замирают у витрин букинистов. Петербуржец в эту пору — философ. Он не борется с погодой, он принимает ее как данность, как часть пейзажа своей жизни. Он знает, что лучший способ согреться — не теплая одежда, а тепло человеческого общения. Потому осенью особенно людно в маленьких тесных барах, в театральных фойе, у домашних очагов.
И сквозь эту пелену дождя, сквозь хмарь и ранние сумерки проступает невероятная, пронзительная красота. Огни фонарей на Мойке и Фонтанке тонут в воде, расплываясь золотистыми мазками, как на полотнах импрессионистов. Мокрая брусчатка Исаакиевской площади сияет, как черный жемчуг. Отражение фар в асфальте создает второй, потусторонний город, уходящий вглубь земли. В сумерках зажигаются окна — уютные желтые квадраты, за каждым из которых кипит своя жизнь, свои истории, свое тепло, тем ценнее, чем холоднее и темнее за стеклом.
Это прекрасно. Не ярко, не броско, а глубоко и по-настоящему. Так же, как по-настоящему ценны только те чувства, что не нуждаются в постоянном празднике. Любовь к осеннему Петербургу — любовь зрелая. Это любовь не к карнавальной маске, а к лицу, на котором читаются и усталость, и мудрость, и характер.
Белые ночи — это фанфарный аккорд, праздник, на который съезжаются гости. Мы расплачиваемся за белые ночи осенью, когда наступают темные дни, дни постоянного сумрака. Темные дни и дожди — это для своих. Это время, когда город принадлежит тем, кто любит его безоговорочно: в зябкий ветер, в слякоть, в шелест мокрой липы на тротуарах. Кто на вопрос «За что?» только улыбнется, отряхивая капли с пальто, и скажет: «А просто так. Это же мой город. Он всегда разный. И всегда — прекрасный».
Очень хорошо отражает это настроение петербуржцев одна из моих любимых в последнее время песен:
