Пришла весна, пришла. Я вчера в приёмном покое больницы наблюдал много всякого шикарного:
1. Девушка привела мать. Та на весь приёмник орала: "Да что за несправедливость? Что за правила дурацкие? Я не хочу здесь! Я боюсь! Аня, вези меня домой!" Аня в итоге не вытерпела и рявкнула в ответ: "Мама! Давай уже лечись и не делай мне голову!" Буквально тут же настала такая тишина, что из смотровой, как сурикаты из норы, высунулись все врачи и сёстры.
2. Мужик. Рослый, недёшево одетый, гладко выбритый и свежестриженный. Носился по коридору туда-сюда, хватал каждого человека в медкостюме за грудки и обиженно орал: "У меня самолёт через два часа? Почему меня не выписывают?" В итоге был нежно обнят одним из докторов, практически поглажен по макушке и поцелован в лобик, а потом выпнут вон с выписным эпикризом в зубах.
3. Своим ходом дотопавшая пожилая дама, зверски интеллигентная и яростно ленинградская. Не переставая бухтела, что она женщина, блокадница, ей 85 лет и надо иметь уважение. Немного посчитав, я прикинул, что родилась наша "блокадница" где-то в 1940 году и осознанно ужасы того времени помнить не должна. Но когда это кого останавливало?
4. Дружелюбные охранники, живо напомнившие мне Бивиса и Баттхеда.
— Простите, могу я у вас телефон поставить на зарядку? Почти сел, а дома волнуются.
— Прикинь, у него телефон сел!
— Ну это да, это нехорошо. Пусть зарядит.
Вообще-то я тут рядом стою, ну ладно.
— А у него зарядка-то есть? А то что же, придётся вилку припаивать.
— Да, без зарядки как-то неудобно выйдет.
— Конечно, есть. Вот. Могу я подключиться?
— Прикинь, у него и зарядка есть!
— Ну это да, это конечно. Пусть подключается.
Ко второму раунду диалога в голове уже заиграла знакомая музыка из интро. Когда благодарил, усилием воли еле удержался от "круто, баклан!"
Так что да, весне дорогу, страдальцам таблеток. Под строгим врачебным надзором.
P. S.: смотрю, все так возбудились от "наезда" на "блокадницу". Пожалуй, поясню.
Моя бабушка выросла в глухом сибирском селе. Застала голод 30-х годов, во время которого вся семья снялась с места и поехала искать лучшую долю. Только поступила в один из вузов (увы, не помню, какой), как жахнула война. Была призвана в армию, отправлена на курсы связистов, потом на фронт. Дослужилась до старлея.
Когда освобождали Украину, их взвод расквартировали по хаткам у местных. Ночью другие местные — бандеровцы, ясное дело, — в те хатки забрались и принялись втихую резать спящих. Бабушку спасло только чудо — хотя скорее, интуиция. Рассказывала, что ткнула в напавшего ножом, который по сибирской привычке держала под рукой, высадила окно и рванула до расположения ближайшей части.
Погоны с неё, кстати, сняли — мол, не оправдала, не уследила, не организовала должного охранения. Хотя какое там охранение, молодые девчонки все, вымотанные и измождённые... Но увы, теперь мёртвые. Хотели и к стенке поставить, но старшие офицеры вступились. Хотя бабушка всегда заявляла, что всё справедливо, продолбала налёт — отвечай.
И вот эта женщина, пережив все ужасы, выпавшие на её долю, дожив до 92 лет, ни разу нигде не бряцала медалями, не махала удостоверением ветерана, не стонала, что фронтовик и ей положены привилегии. А они были положены. Разве что в транспорте ездила бесплатно, ну так и не грех, знаете ли.
У детей же в возрасте от года до пяти (как раз когда дама из поста застала блокаду) довольно гибкая, адаптивная психика, а ресурсы организма заточены едва ли не на тотальную регенерацию всего и вся. К тому же малышню вывозили из Ленинграда, едва появлялась возможность. Сильно подозреваю, что наша пациентка провела нежные годы в тылу, в относительной тиши и спокойствии.
Потому что настоящий блокадник, он как настоящий фронтовик: ныть и вставать в позу не станет. Не те люди.
