Вечер шёл бодрым, слегка косым шагом, с Финского залива тянуло сырой песней, и город поднимал воротник. Я свернул не туда - всего на один двор позже - и провалился в сумерки, где стены говорят шёпотом штукатурки, лампы моргают, как старые тайны, а асфальт хранит в своих лужах чьи-то давние взгляды.
Из глубины подворотни вынырнул человек в длинном пальто и тёплом шарфе. От него пахло портвейном и мокрой бумагой.
- Потерялись, сударь? - спросил он без укора, будто кондуктор, проверяющий билет, по которому едут не тогда.
- Хотел к Невскому, - признался я. - А вышел… куда-то.
- К нашему времени, - кивнул он. - Невский - это когда спешат. Сюда - когда живут. Пойдёмте. К Невскому отсюда есть короткая дорога, но она не всем показывается.
Мы пошли. Дождь будто расступился, оставив нам узкую сухую нить между стен. Петербуржец рассказывал вполголоса, как и положено в городе, где у каждого слова есть собственная лестница:
- Видите эту дверь? Она открывается не ключом, а вздохом. Её придумал беглый часовщик. Когда ему надоело отмерять для других «ровно полчаса счастья», он сбежал и оставил городу мастерскую. С тех пор здесь выдают паузы. А иногда даже целые передышки.
На втором дворе дождь всё-таки настиг нас, заглушая детали. Петербуржец остановился и поднял лицо, словно вслушиваясь в невидимый репродуктор.
- Пожалуйста, потише, - сказал он вверх.
- Я не шумлю, - ответил дождь, и голос его прошёл по ржавым трубам, как тепло. - Я подчёркиваю.
- Подчёркивайте мягче, у нас здесь гость, - произнёс Петербуржец. - Ему ещё предстоит нас полюбить.
- Любить - это как промокнуть, - задумался дождь. - Сначала не хочется, а потом уже даже красиво.
Мы двинулись дальше, и дождь сместился к краю, как вежливый зритель. На углу, где фонарь подпирал небо тонкой палкой, стояла бронзовая дама с неприлично внимательным взглядом. Она смотрела поверх людей, поверх зонтов - прямо туда, где у прохожих хранятся намерения и причины.
Петербуржец остановился, снял шляпу, которой у него, кажется, и не было, и слегка поклонился.
- Мадам, - сказал он почтительно. - Отпустите мальчика. Он к вам ещё вернётся, но сегодня - не ваш вечер.
- Я лишь примеряла на него наш вечерний серый, - звякнула она браслетом. - Идёт.
- Ему пока идёт дорога, - возразил Петербуржец. - Остальное примерите позже.
Дама вздохнула, и звук этот был похож на звон старинного браслета.
- Ему и вправду идёт дорога. Ступайте. И берегите дождь. Он у нас с характером.
На третьем дворе зазвучала тихая музыка: кто-то учился играть на кларнете и вечно промахивался мимо нот, но сами промахи точно попадали в настроение. Сфинксы на крышах, казалось, шевельнули плечами - лениво, как коты, которым обещали рассказать историю, но всё никак не начинали.
- А вы кто? - спросил я наконец. - Вы ведь не просто прохожий.
- Родственник, - сказал он. - У города много родственников. Мы не владеем ключами. Мы просто знаем, когда дверь притворяется стеной. Иногда провожаем. Иногда возвращаем. Иногда не успеваем - и тогда остаётся только дождь.
- И легенды, - добавил я.
- Легенды - это когда память решает согласиться с выдумкой, - усмехнулся он. - У нас здесь вот так устроено.
Дальше дорога вдруг пошла под уклон, хотя улица была ровной. Просто шаги стали легче, и город, довольный, подложил под нас невидимый пандус. Петербуржец рассказал ещё одну историю - про булочную, где хлеб меняют на чужие сомнения; про трамвай, что останавливается не на остановке, а у нужной фразы; про жильца с шестого этажа, что каждую ночь поднимается к себе, и хотя там давно никого, лестница всё равно делает на повороте паузу из уважения.
Мы свернули в последнюю подворотню, и воздух стал гуще, как воздух над чашкой чая, про которую забыли. Впереди вспыхнула жёлтая арка, а за ней - гул, свет, нервная суета витрин.
- Невский, - сказал Петербуржец. - Пожалуйста. Не бойтесь его. Он шумный, но не злой.
Я обернулся поблагодарить - и, конечно, никого уже не было. Лишь на старой табуретке, под часами, показывающими «вчера», и крошечным навесом, где можно было на минуту спрятаться от дождя, лежал горячий пирожок, завёрнутый в квадрат серой газеты. На газетной полосе чёрной типографской краской было набрано: «Пропуск во внутреннее». Без даты и имени.
Я сунул пирожок в карман, а газету - подмышку. Дождь вернулся, но теперь он был не сверху и не вокруг. Он сопровождал, как музыка в трамвае, когда едешь ночью домой и не спешишь выходить, потому что ещё немного - и прозвучит любимое место.
К вечеру я понял важное: здесь дорогу прокладывают не ноги, а внимание. Задержишься дольше чем «можно» у статуи - она подумает, что ты для неё. Не поздороваешься с дождём - он задёрнет свою штору. Будешь говорить шёпотом - город услышит лучше.
Я дошёл до перекрёстка, где рекламные вывески спорили с сумерками, и остановился. Позади, в темноте дворов, где-то всё ещё елозил кларнет, борясь с собственной мелодией. Сфинксы - то ли лениво, то ли строго - смотрели с крыш, и глаза их, должно быть, были мокрыми, но не от дождя.
- Ну, - сказал Невский, - пойдём?
- Пойдём, - согласился я и шагнул.
В шуме, огнях и спешке я вдруг понял, почему здешним людям дорог не разум, а нечто другое - то, что не умещается в объяснения. Разум здесь годится, как шляпа: полезен, пока не мешает смотреть по сторонам. А всё остальное - это когда тебя ведут, потому что ты перестал быть против.
И где-то в глубине города, на лавочке у парадной, Петербуржец, ковырял перочинным ножом печёночный пирожок и ворчал в сторону бронзовой дамы:
- Опять шалишь, сестрица. Ему же ещё возвращаться.
- Зачем? Пусть остаётся. Он понравился городу. – кокетливо произнесла бронзовая дама, подмигивая дождю.
- Ну понравился он мне, да. Подловила, – хмыкнул Петербуржец – Если сможет, тогда останется. Мы тут не прогоняем даже тех, кто бежит.
А дама улыбалась резьбой по губам, дождь делал вид, что не подслушивает, и Невский, как порядочный родственник на семейном празднике, тихо подталкивал меня локтем: «Не стой в дверях где тесно, ведь тебе пора к своим».
