ГЛАВА 1
Тишина
Тишина в студии не была пустотой. Она была веществом — плотным, вязким, наполненным запахом скипидара, акрила и старой деревянной рамы окна, которое не открывали уже несколько лет. Для Анны эта тишина была единственной музыкой, которую она знала с детства. Да, она не была рождена глухонемой, но определенный случай заставил ее стать такой. Она научилась чувствовать звуки кожей: вибрацию от холодильника, включившегося в соседней квартире, дрожь в полу от грузовика, проехавшего под окнами, собственное сердцебиение, отдававшееся глухим стуком в ушах, которые никогда не слышали ни одного звука.
Ей было 26, и последние пять из них она провела в этой студии, бывшей когда-то гостиной в однокомнатной хрущевке. Комната была залита северным светом из огромного, почти во всю стену, окна, засиженного мухами и забрызганного краской. Воздух колыхался от пылинок, кружащих в лучах позднего весеннего солнца 2025 года. Анна стояла босиком на протертом до дыр линолеуме, холод которого был ей приятен. На ней были старые, когда-то черные, а теперь полностью покрытые многослойной коркой засохшей краски шорты и простая серая майка, на которой пятна алой охры и фиолетового кадмия выглядели как следы жестокой битвы. Ее волосы, цвета воронова крыла, были неряшливо собраны в пучок, из которого выбивались пряди, прилипшие к влажной от пота шее. В руке она сжимала тюбик краски, пальцы с обкусанными ногтями и въевшейся в кожу умброй были напряжены.
Перед ней на мольберте стоял новый, ослепительно белый холст. Он пугал своей чистотой, своим ожиданием. Что она оставит на нем сегодня? Очередной отголосок того, что сидело глубоко внутри, в том месте, куда не доставали слова, даже жестовые? Она провела чистым местом на тыльной стороне ладони по лбу, оставив размазанную синюю полосу. Ей нужно было начать. Просто начать. Сделать первый мазок, проложить первую борозду в этой девственной белизне.
И в этот момент она увидела его.
Не услышала стука, а увидела — дверная ручка дрогнула, а затем в дверь застучали. Ритмично, настойчиво, по-казенному. Не так, как стучала соседка-старушка, и не так, как курьер, который обычно просто оставлял заказ у двери.
Анна замерла. Кровь отхлынула от лица, оставив легкое головокружение. Кто это? Она не ждала никого. Ее мир был ограничен стенами этой студии, походом в магазин за углом и редкими визитами в художественный салон за материалами. Она медленно, как во сне, подошла к двери и поднялась на цыпочки, чтобы посмотреть в глазок.
На лестничном пролете стоял мужчина в полицейской форме.
У Анны перехватило дыхание. Форма. Синий мундир, пряжка ремня, жетон. Все это вызвало в ней мгновенную, животную панику. В глазах потемнело. Она инстинктивно отшатнулась от двери, прижавшись спиной к шкафу, заваленному папками с эскизами. Что ему нужно? Почему? Она не делала ничего противозаконного. Мысли метались, как перепуганные птицы в клетке.
Стук повторился, еще более настойчивый. Он не уйдет. Она это понимала. Сжав кулаки так, что ногти впились в ладони, она сделала глубокий вдох, заставляя себя успокоиться. Возможно, что-то с документами? Или соседка нажаловалась на запах краски?
Дрожащей рукой она повернула замок и открыла дверь, оставив цепочку.
Мужчина снаружи был молод, лет на вид тридцати. Высокий, светловолосый, с серьезным, но не грубым лицом. Он что-то сказал, его губы двигались. Анна показала на свои уши, а потом на рот, беззвучно шевеля губами: «Я не слышу. Я не говорю».
И тут произошло неожиданное. Вместо того чтобы растеряться или начать кричать, как делали многие, полицейский медленно и четко поднял руки. И его пальцы сложились в знакомые ей формы. Он говорил на жестовом языке.
«Добрый день. Я лейтенант Дмитрий Соколов. Вы же Вишневская Анна Евгеньевна?»
Удивление на мгновение пересилило страх. Слышащий человек. Полицейский. И он знал жестовый язык. Это было настолько невероятно, что она кивнула, не в силах оторвать от него взгляд.
«Мне нужно с вами поговорить. Можно войти?»
Она на секунду заколебалась, потом, неловко отстегнув цепочку, отступила, позволяя ему войти.
Дмитрий переступил порог и его взгляд на мгновение задержался на ее босых, перепачканных краской ногах. Он кивнул и начал нагибаться, чтобы расшнуровать свои форменные ботинки.
Анна резко шагнула вперед, волна паники снова накатила на нее. Она замотала головой и ее пальцы полетели, объясняя, торопясь:
«Нет! Не надо. Здесь грязно. Везде краска, пыль... Лучше в обуви.»
Она смущенно посмотрела на свои ноги, на заляпанные краской шорты, почувствовала себя дикарем, чучелом, выставленным на посмешище в своем же логове. Почему она не надела что-нибудь чистое? Почему вообще впустила его?
Дмитрий выпрямился, кивнул с пониманием. «Хорошо. Как вам удобно.»
Он обвел взглядом студию, и Анна увидела, как его глаза скользнули по картинам на стенах. По тем самым картинам, которые были вывернутым наизнанку ее нутром. Ей захотелось встать между ним и своими работами, закрыть их, как стыдливая Венера. Но она лишь сглотнула комок в горле и скрестила руки на груди, пытаясь стать меньше.
«Чем могу помочь?» — ее жест был резким, отрывистым.
Дмитрий повернулся к ней, его выражение лица стало еще более серьезным. Он держал в руках простую папку, не планшет.
«Анна, я работаю в отделе по раскрытию старых, нераскрытых преступлений. Мне поручили одно дело...» Он сделал небольшую паузу, давая ей понять важность момента. «Если я смогу его раскрыть, это будет мое повышение. Для карьеры очень важно.»
Он словно пытался быть честным, человечным, найти отклик. Но Анна не хотела его слушать. Она уже чувствовала, куда клонится разговор. Ее сердце забилось чаще.
«Ваше имя всплыло в деле, которое произошло в 2006 году. В интернате «Надежда» на Лесной улице».
«Интернат… 2006 год…»
Слова повисли в воздухе, словно отравленные дротики, впиваясь в нее. Весь воздух словно выкачали из комнаты. Она перестала дышать. Перед глазами поплыли темные пятна. Она снова была там. В тех длинных, темных коридорах, пахнущих капустой и дешевым хлором. Ей снова было семь. Бесконечно одиноко. Бесконечно беззащитно.
«Вам... вам было тогда семь лет,» — продолжал Дмитрий, его жесты казались ей сейчас медленными, как в кошмаре.
Она почувствовала, как ее тело стало ватным, ноги подкосились. Она сделала неуверенный шаг назад и наткнулась на край рабочего стола, заваленного тюбиками и банками. Она ухватилась за него, чтобы не упасть. Пальцы скользнули по липкой от краски поверхности.
«Я.… не понимаю,» — ее собственные жесты были слабыми, неуверенными. «Это... это было так давно. Я почти ничего не помню.»
Это была ложь. Она помнила. Она помнила все. Каждый ужасающий момент того дня. Но эти воспоминания были похожи на запечатанный свинцом гроб, который она закопала в самом дальнем углу своей памяти и боялась к нему прикасаться.
«Я знаю, что это тяжело,» — жесты Дмитрия стали мягче, почти умоляющими. «Но вы, возможно, были единственным свидетелем. Вы что-то видели. Тогда, в 2006. Дело было закрыто, но я уверен, что есть нюансы, детали...»
«Единственный свидетель».
Эти слова прозвучали для нее приговором. В ушах, которые ничего не слышали уже столько лет, зазвенело. Ее пронзил ледяной холод, сменившийся мгновенной волной жара. Она снова увидела его. Не Дмитрия. Другого. Тень в темноте. И почувствовала то самое, детское, всепоглощающее чувство страха, от которого немело все тело и хотелось кричать, но нельзя было издать ни звука. Никогда.
«НЕТ!»
Жест был резким, почти истеричным. Она оттолкнулась от стола, отступая от него, как от заразного.
«Хватит! Я не могу! Уходите!» — ее пальцы дрожали, выписывая в воздухе слова отчаяния. «Я ничего не знаю! Ничего не помню! Я не хочу это вспоминать! Оставьте меня!»
Слезы, горячие и соленые, выступили на глазах и покатились по щекам, оставляя чистые полосы на лице. Она не обращала на них внимания. Вся ее отстраненность, все защитные барьеры, выстроенные за годы, рухнули в одно мгновение от простого упоминания того года и того места.
Дмитрий замер. Он смотрел на нее — на эту хрупкую, перепачканную краской девушку, дрожащую перед ним как загнанный зверек, и на его лице появилось понимание. И что-то похожее на жалость, но не унизительную, а человеческую.
«Хорошо,» — он медленно поднял руки, показывая, что отступает. «Я понимаю. Простите, что побеспокоил.»
Он достал из нагрудного кармана простую, бумажную визитку и положил ее на единственный чистый угол стола.
«Вот мои контакты. Если... если передумаете. Если вспомните что-то. Это дело... оно важно не только для моего повышения. Оно важно для и для вас...»
Он еще раз посмотрел на нее, на ее картины, полные боли и тьмы, и, кажется, что-то понял. Кивнул. Развернулся и вышел, тихо прикрыв за собой дверь.
Щелчок замка прозвучал для Анны оглушительно громко в абсолютной тишине ее мира.
Она осталась стоять посреди комнаты, дрожа всем телом. Вибрация от его шагов за дверью медленно затихла, и ее снова поглотила знакомая тишина. Но теперь она была иной. Она была тяжелой, гнетущей, ядовитой. Она была наполнена призраками, которых он только что выпустил на свободу.
2006. Интернат «Надежда». Ей семь лет. Темнота. Тихо. Так тихо, что хочется закричать. И чувство... чувство такое, будто мир перевернулся и больше никогда не встанет на место.
Она медленно опустилась на колени прямо на грязный пол, не в силах держаться на ногах больше. Слезы текли ручьями, беззвучные рыдания сотрясали ее тело. Она обхватила себя руками, пытаясь удержать в себе ту маленькую девочку, которой была тогда, пытаясь снова запереть ее в самом дальнем уголке памяти.
Прошло, может, десять минут, может, полчаса. Когда слезы иссякли, она подняла голову. Ее взгляд упал на визитку, лежащую на столе. Простой белый прямоугольник в хаосе красок и кистей. А потом — на чистый, нетронутый холст на мольберте.
И в ней что-то перевернулось. Паника и страх стали отступать, а на их месте поднималась знакомая, горькая, выстраданная ярость. Ярость, которая годами была топливом для ее искусства. Ярость на прошлое, которое не отпускает. На боль, которая не заживает. На несправедливость, которая пришла к ней в дом под маской вежливого полицейского с карьерными амбициями.
«Хватит,» — беззвучно прошептали ее губы.
Она поднялась с пола. Ноги больше не дрожали. Она подошла к холсту. Ее движения были теперь резкими, решительными. Она схватила самый большой тюбик — с черной масляной краской — и с силой выдавила густую, пахнущую льняным маслом массу на палитру. Потом добавила охры — цвета увядших листьев и старой, засохшей крови. Умбры — цвета грязи и земли, в которую хотелось закопаться с головой.
Она взяла самый большой мастихин, широкий стальной нож. Она не собиралась писать. Она собиралась резать. Вырезать правду.
Она вонзила мастихин в черную краску, снял целую глыбу и с размаху шлепнул ее на белый холст. Грубый, тяжелый, уродливый мазок. Он не был живописным. Он был актом насилия. Первым словом ее нового манифеста. Манифеста против прошлого.
И тогда воспоминания, уже не сдерживаемые, хлынули на нее водопадом. Неясные образы стали обретать форму. Она снова видела тот коридор. Огромные тени, отбрасываемые тусклым ночным светильником. Чье-то тяжелое, прерывистое дыхание, которое она не слышала, но чувствовала спиной, вибрацией воздуха. Чувство чужого взгляда, от которого кровь стыла в жилах. И всепоглощающий, парализующий страх семилетнего ребенка, застывшего в темноте и понимающего, что сейчас произойдет что-то ужасное, непоправимое.
Она работала, как одержимая. Вонзала мастихин в холст, царапала его, драла грунт, смешивала прямо на поверхности грязные, мутные тона. Она не рисовала сцену, она рисовала страх. Она рисовала боль. Она рисовала беспомощность. Ее тело было в поту, краска капала с мастихина на пол и на ее босые ноги, но она не замечала ничего, кроме бури на холсте и бури внутри. Когда за окном окончательно стемнело и город зажег свои огни, освещая ее студию призрачным синеватым светом, она наконец остановилась. Руки онемели и горели от напряжения. Она отступила на шаг, тяжело дыша.
На холсте больше не было белизны. Его заполнила хаотичная, агрессивная композиция из черного, бурого, грязно-багрового. В центре, едва угадываясь, была маленькая, сжавшаяся фигурка. А над ней нависала огромная, бесформенная, темная масса, состоящая из грубых мазков, царапин и подтеков. Это была не картина. Это был крик. Крик души, у которой отняли голос. Это была боль, которую она несла в себе девятнадцать лет.
Это было только начало. Прошлое, как ядовитый корень, проросло сквозь все слои ее жизни и показалось на поверхности. И она поняла — единственный способ выжить, это выкопать его целиком, с грязью и кровью, и выставить на всеобщее обозрение. Превратить свою личную трагедию в оружие. В свидетельство.
Она опустила мастихин. В горьком, выстраданном удовлетворении, пришедшем вместе с полным истощением, родилась странная, слабая надежда. Манифест начат. Дороги назад не было. И впервые за многие годы ей показалось, что это, возможно, и к лучшему.
Дорогие читатели, это мой проект. от вас я хотела бы получить обратную связь, прошу прокомментируйте 1 главу, если есть ошибки укажите на них, может вы порекомендуете мне что-то.
Заранее спасибо!
