Я однажды вошел в дом, думал — сейчас компьютер включу, а электричества не было. И я оказался в полной темноте. Лягте как-нибудь в темноте, отключите все «пикалки» и задайте себе такой вопрос: кто вы и как вы живете? Я вообще нормальный парень или так себе?
Пётр Мамонов
Тропа у людей одна: мы все уйдем из жизни. Вчера я, двадцатилетний, бегал по улице Горького — и вот уже завтра умирать. Без аллегорий. Страшно ли мне? Страшно. Дело ведь небывалое. Но интересно очень! Там же Господь, Вечность. Не готов. Очень много всякой гадости. Сидим мы как-то с Ванечкой Охлобыстиным на съемках фильма «Царь», гримируемся и разговариваем о том, кто что читал и слышал о вечной жизни. Гример говорит: «Ой, какие вы смешные!» Я ему: «А когда предстанем перед Творцом, вообще обхохочешься». Ведь с нашими совестями такими-сякими, с нашей жизнью такой-сякой надо будет глядеть в глаза Богу, Который за нас отдал жизнь Свою на кресте...
Не надо обольщаться, что после смерти от нас один прах останется. Все крупные ученые — верующие. Все мои знакомые врачи, которые имеют дело с жизнью и смертью, — веруют.
О клинической смерти оставлены тысячи свидетельств, доказывающих, что конца нет. Эйнштейн в существовании Бога не сомневался, и Пушкин, и Ломоносов, и Менделеев. А какая-нибудь Леночка семнадцати лет заявляет: «Что-то я сомневаюсь, что ваш Бог есть...» А ты почитай сначала, изучи вопрос, тогда и скажешь. Но она же этого не делает, просто языком болтает. Это как в метро вошел, увидел схему — кольцо какое- то, разноцветные точки. Махнул рукой: «А, фигня, поеду сам». Так и будешь по Кольцевой всю жизнь ездить…
Про «страшные» воспоминания детства
— У меня есть два страшных воспоминания, в которых мама моя ничуть не виновата. Но для меня это было — вот как без Бога. Я в 4,5 года замолчал, а когда стал разговаривать, сильно заикался. В нашем дворе были логопедические ясли. И мама отдала меня в эти ясли. Ничего там страшного со мной не делали. Но это было самое страшное воспоминание: решётка забора, я за этой ней, и моя дорогая мама в красивом платье уходит, оставляя меня. И вот я плачу и кричу, не могу понять, почему она уходит.
И второе. Когда меня отдали в пионерский лагерь, я тоже не мог понять, как это мама могла так со мной поступить — отдать меня каким-то чужим людям, а сама осталась дома? В уходе моей мамы от меня был воспитательный момент. Она, любя меня очень сильно, хотела, чтобы я учился жить сам. И в результате, ребята, когда я женился первый раз в 21 год, я умел всё — штопать, стирать, готовить, убирать квартиру, строгать, прибивать, чинить. Не то что мама сидела со мной и учила меня всему, она выбрасывала меня в жизнь. Так и с Богом. Иногда Он как бы оставляет нас. Зачем он это делает? Для нашей пользы.
Раньше были холодильники, которые закрывались на ключик. Многие тогда жили в коммунальных квартирах. Но у нас была отдельная квартира. Когда я в 16 лет закончил школу и месяц-другой по улице шастал, мама закрыла холодильник на ключ. Я на третий день пошёл работать. Так было жрать охота. Без всяких нотаций. Пошёл работать в институт атомной энергии (чтобы откосить от армии) в отдел научно-технической информации, где стояли маленькие печатные станки. И стал учиться на печатника. Меня оттуда скоро вышибли, потому что я попутно занимался фарцовкой — обменивал русские армейские сапоги на импортные батники и джинсы. И меня «замели» за это занятие. В Курчатовском институте, который был режимным объектом, на меня какой-то полковник кричал: «Ты предал родину». И стучал этими сапогами прямо по столу. Из меня родители не делали специалиста, они хотели, чтобы я вырос хорошим честным человеком, чтобы у меня была совесть, стыд, а не чтобы я «пошёл в экономический».
— В 1965 году я надевал очки, к дужке привязывал цепочку от унитаза, накидывал ее на ухо. Вокруг шеи у меня было махровое полотенце. Отец ездил в командировку в Венгрию и привёз оттуда красивые кожаные туфли. Тогда обуви не было хорошей. И эти туфли были на три размера велики мне. Я очень сильно завязывал шнурки, чтобы обувь не спадала. Сшил себе из простыни белые брюки. И вот так я шёл по улице Горького (ныне Тверская — Ред.) в 14 лет. Весь дрожащий, вот я модный.
Мы покупали бутылки с газированной водой, садились на Пушкинской площади на тротуар, что было уже очень сильным знаком протеста. Взбалтывали эти бутылочки с газировкой, набирали в рот воды и плевали в проходящих людей. Один дядечка подходит и говорит: «Ребята, зачем вы это делаете?» «Чтобы вывести обывателя из состояния бездумной спячки», — отвечали мы. Это у нас был такой лозунг. Чтобы быть не как все. Вот где черти — я самый модный, самый крутой, особенный. Почему так? Потому что внутри пусто.
— Я пробовал все «кайфы», бабы, все эти измены. Нигде ничего я не нашёл. И почему же во мне сидело это бесконечное желание не просто счастья, а блаженства? Потому что я дитя Адама и Евы, которые общались как мы с вами — напрямую. И вот у них было блаженство. А я думал, что сейчас «косяк прибью», стакан водки выпью, и у меня будет вот это блаженство. А у меня не было ни раз, ни два, ни на 15-й, ни на миллионый.
Мне хотелось не просто счастья, не просто, чтобы всё было хорошо, а блаженства. Я думал, вот ребята мои стоят, мы сейчас по стакану портвейна выпьем, и так хорошо станет сразу. Водочка, туда-сюда. Ой, какое счастье! Сколько лет моей жизни у меня ушло на то, чтобы все попробовать и понять, что там ничего нет. Дьявол ничего дать не может. Потому что у него ничего нет.
В Италии был такой случай (в 1988 г. — Ред.). Я тогда очень сильно увлекался всякими (запрещенными – Ред.) веществами. У нас был концерт в Риме в большом роскошном парке, на большой сцене. Там было много кустов и аллей. А в этот вечер после концерта надо было улетать. А я, значит, под кайфом, меня так прикололо, что я (как будто – Ред.) итальянец и я сейчас скроюсь, ползу по этим кустам. А мне ребята кричат: «Петя, Петя, улетать пора». Часа два ползал по этому парку.
Так же, как и мой герой в фильме «Остров» (монах отец Анатолий — Ред.), я по каким-то своим мелким поводам валялся и плакал. Просил Бога, чтобы он мне помог, чтобы избавил меня от моих гадостей. И до сих пор так. Нельзя чего-то достичь и здесь вот расположиться (остановиться — Ред.).
В деревне у меня знакомый спрашивает: «Петро, а чего это ты в церковь заходил?» А я ему в ответ: «Стоп, давай в воскресенье, в пивной, деньги есть. Пиво, целый день с мужиками бу-бу-бу». «Ой! — говорит он. — Ну, это вообще счастье!» Я ему говорю: «А мне так в церкви». Он мне: «Понял».
Мой первый брак длился 8 лет. Но мои вредные привычки разрушили наш царственный союз любви. Мне было очень весело. Но окружающим было страшно. Всё черти, которым я начал служить, выпивая без меры. Одно из имен дьявола — разделяющий. Вот он и разделил нас. Сыну от первого брака сейчас 42 года. Он никакой не творческий человек, чему я очень рад. Простой рабочий человек, занимается распространением средств связи. Мы редко общаемся, но друг друга уважаем. Думаю, что эта ужасная бесчеловечная травма, которую я ему нанес, все-таки ушла из нашей жизни. Хотя шрам, конечно, остался. Вопрос ведь не в том, что было, а было всякое. Вопрос в том, как быть, что сейчас делать. Если я не воспитал как следует собственных детей, что мне делать сейчас? Я задал этот вопрос моему любимому священнику проповеднику отцу Дмитрию Смирнову, который недавно ушёл от нас. Он сказал: «Да никак не надо воспитывать детей. Воспитывать надо себя. И являть любовь. Если дети видят, что папа старается, пил, а сейчас бросил, не любил работать, а сейчас работает, с мамой ругался, а сейчас вежливо общается, то и сами так делать будут. Привлечь и увлечь можно только любовью, никакими запретами». А что такое любовь? Это не люблю сыр или Мика Джаггера. Любовь — это жертва. Это сколько я тебе могу отдать.
Как сказал один мудрый человек: «Любовь — это не когда люди смотрят друг на друга, а когда они смотрят в одну сторону». Вот мы с Ольгой Ивановной, моей нынешней супругой, смотрим в одну сторону. Скоро будет 40 лет.
— Жили мы трудно и ужасно. И это была сплошная тюрьма. Сажали за драку, мелкое хулиганство. В нашем дворе практически все сидели в тюрьме. Один вышел, другой сел. Когда мне было 25 лет, в пьяной драке мне всадили напильник под сердце. Я чуть не помер. У меня было проткнуто легкое, я потерял много крови. Пролежал 40 дней в коме. Не было никаких видений за этим порогом. Но помню ощущение — боль отступила, наступил покой. Всё залито серым. Врачи стали меня вытаскивать обратно. И я говорю врачам: «Зачем вы меня опять сюда?» Не то что после клинической смерти я вышел и сразу в церковь пошёл. После выписки первым делом пошёл в пивную на костылях и пивка выпил. Кричу: «Инвалиду без очереди». И мне без очереди сразу 3 кружки налили. Я эти истории не очень люблю, потому что это было с каким-то другим человеком. Почему? Потому что я был рабом известных ребят — чертей. Сколько лет ты греху служил, столько лет как минимум, а то и больше, придётся менять свою жизнь с помощью Божьей. Люди очень меняются на протяжении жизни. Можно стать бесконечно лучше и бесконечно хуже.
Про инфаркт и операцию
— Недавно был у меня инфаркт. Сижу дома, чего-то побаливает. Не спится, думаю, надо выпить. Вина у меня много. Я — раз, полбутылки выпил, поспал. Опять болит. Думаю, чего-то не так. Оказался инфаркт. Надо делать операцию. А у меня много товарищей, у которых были проблемы с сердцем. Они пошли на довольно простые операции, и многие умерли. Моего возраста и даже младше. Поэтому я шёл на операцию и готовился умирать. Все свои виниловые пластиночки распределил и стал думать о смерти. Конечно, я ужасен. Это ясно. Но все-таки я как-то старался, как-то полз в эту сторону в надежде, может, он меня возьмет хотя бы самым последним? И когда я умру, будет момент, ворота, а потом я буду перед Богом стоять. Я вот так себя настроил и довольно спокойно пошёл на эту операцию. Попал к лучшему хирургу нашего города совершенно случайно. Думал, что меня будут резать, раскрывать. Оказывается, через какую-то артерию сделали всё. Час я полежал, и хоп — всё готово. Особенной боли не было. Три дня я полежал, едем с женой домой. И у меня такое чувство, думаю: «Ни фига себе! Опять эта жизнь? Опять надо утром вставать». У меня было такое разочарование, честное слово. Я так здорово приготовился (умирать — Ред.).
— Я очень любил Достоевского в юности, особенно роман «Подросток» и другие всякие вещи. Но у меня изменилось к нему отношение. Хитросплетение помыслов рождает самомнение. Самомнение рождает гордость, а гордость — помрачение ума. Вот такая схема нам святыми отцами рекомендована. У Федора Михайловича много хитросплетения помыслов. «Психология — моё кредо». И за этим его великое сострадание к людям пропадает. У меня сейчас на первом месте Антон Павлович Чехов. Прочитал почти всего. Эти все картинки провинциальной жизни настолько четкие. И всюду сострадание и боль за человека, не затемненные никакими размышлениями, никакой путаницы и хитросплетений помыслов. Всё чисто, прозрачно и полно Христом. А Достоевского я разлюбил, потому что там постоянное Я.
— Если обида касается лично тебя, пощечина лично тебе, унижают лично тебя — терпи, смиряйся, молись. Если в троллейбусе обижают женщину, ребёнка — по морде надо дать хаму. Как наш любимый отец Дмитрий любил говорить: «Кулаком под дых, локтем в челюсть». Если ты превысил самооборону и начал его дубасить бейсбольной битой за то, что он не уступил старухе место (речь о мере) — он упал и помер. И ты поверг себя в бездну. Везде нужна мера, и голову нужно включать. Недаром нам святые отцы говорят: «Рассуждение выше любви». Поэтому всегда надо рассуждать. Если в троллейбусе пьяный хам обидел женщину, его что, надо убивать? Нет конечно. За шкирку — и выкинуть вон. Закрыли дверь, он остался на улице. Опять же если даем в своем сердце место гневу, если ребенка наказываем «ах ты, скотина, надоел, не делай так больше никогда» — это грех, причём великий. А если он вышел из берегов, ему можно и надо наподдать, но с пользой, спокойным сердцем, с молитвой и терпением.
Про судьбу и веру
— Никакой судьбы нет, есть Господь, и есть мы. Каждый из нас собственной жизнью творит свою судьбу. Поэтому все эти утверждения «такова моя судьба», «так мне на роду написано» — это всё ерунда для верующего человека. Есть чёткие духовные законы. Я ни в коем случае не поучаю, а рассказываю, что я сам понял и что у меня хоть как-то чуть-чуть вышло. Я понял, что рай — это общение с Богом, а ад — это жизнь без Бога. Неважно, здесь или в загробном мире.
Господь — он не как пастух гонит стадо хлыстом впереди себя. Он идет впереди стада и зовет. Кто хочет, тот идет. И этот зов Божий есть в каждом из нас. Каждая душа — христианка, потому что создана Богом.
Был интересный случай. Несколько лет тому назад (в начале 2000-х — Ред.) я был в Одессе. Там был и есть сейчас интересный батюшка отец Геннадий, который жил на границе с Молдавией, в Бессарабии. Там ветра, холода. Он сколотил себе фанерную халупу, в которой они жили с матушкой и помогали наркозависимым. Построили огромный спортивный зал на пожертвования богатых людей. В общем, святой человек. Реально. И вот в Одессе едем мы вместе с этими богатыми спонсорами в огромном джипе. И батюшка с нами. Он выходит из этой машины. Что говорят люди на улице, как правило? «Смотри, вон поп из какой машины вылез. Вот они какие!» Вот так и я судил, рядил, не зная сути дела. Говорил, что попы надели золотые шапки, украсили все свои дома золотом, лучше бы раздали людям. Как правило, речь о религии, о чем-то церковном вызывала у меня озлобление, раздражение и даже ненависть. Почему? Все понятно — бесы. Кто кому служит, тот тому и раб. И оттого кажется, что вокруг мрак, всё не так, по телевизору опять неправда. И спортсмены наши, и жена, и дети — всё не так делают. Что это значит? Значит, у меня не так.
— Я себя приучаю к тому, что если я день прожил и никому от этого не стало хорошо, то я день прожил зря. У нас вода на участке в скважине, там много извести. Для хозяйства годится, а пить нельзя. Стрёмно. Сушит рот и на почки действует. В магазинчике за 10 км покупаем воду, пьём. А тут кончилась. Дорогу снегом завалило, нельзя выехать. Что делать? Родник в километре от нас. Там тоже известь, но меньше. Можно пить. Собрался утром. Думаю: надо сделать хорошее дело. Беру две шестилитровые банки. Потом смекаю: «Километр по снегу? Неа». Одну банку оставил. Иду и размышляю как настоящий мужчина: «Я-то ладно, обойдусь. А женушке 6 литров принесу». Подхожу к роднику и опять думаю: «Почему 6 ей? А я? Ладно, 4,5 ей, а 1,5 себе отолью». Набрал воды, иду обратно. И снова задумался: «А почему 1,5 себе? Я и зарабатываю, и дом на мне. Поровну». А потом и вовсе решил: «Вчера ехала мимо магазина, дура, могла бы купить, но не купила воды. Пусть будет наказана. Так что всё себе». А Христос идет рядом со мной, и что, он ругает меня, что Петя так решил? И думаю, нет, все-таки ладно, по-честному — 4 себе, 2 ей». Так и разделил. И вот у меня на 2 литра «рай». А что такое рай? Благодать. Я из своей темной комнаты высунул одну щеку на солнце. А вот если бы жене отдал всю бутылку, то я бы с таким чувством вечером заснул, у меня было бы солнце в душе. А я променял вечное на временное. Я глуп, дурак.
Невестка мне говорит: «Петр Николаевич, а сейчас по скайпу можно со всем миром бесплатно разговаривать». Я уж не стал ее расстраивать. Я могу с Творцом всего напрямую обратиться, прямо отсюда сказать: «Господи, помилуй». Без скайпа. Вот что такое молитва. Это самое крутое, что может быть. Какая у Бога мера? Да никакой. У Бога нет меры. Он бесконечен. Вот что меня очень привлекло как любителя настоящего кайфа. Что нет потолка. Наркоту увеличивай — состояние не меняется. Можешь крякнуть. А тут потолка нет, можно без конца увеличивать благодать, без конца выходить на это солнце. Мера должна быть в наших человеческих проявлениях — в поступках, словах.
— Я к этому так отношусь — этот (последний iPhone — Ред.) стоит 140 тыс., а мой — 5. Я не против техники и технологий. Но это авторучка, которой можно писать. Не более. Нас начинают увлекать. Сколько там совершенно ненужных вещей. И в каждом новом их больше. Что они хотят? Они хотят отвлечь нас от этой жизни. А я человек эмоциональный, увлекающийся, а я сяду, залезу туда и буду там с головой. Я не хочу. Я боюсь.
— Я не столько музыкант, сколько поэт по своему устроению, как я себя чувствую. Я и стихи давно пишу, и вообще у меня такой поэтический подход к действительности.
У меня особенной славы не было и нет. Я широко известен в узком кругу. На нашу пользу нас не очень-то любили вот эти все ответственные работники. Нас отовсюду гнали. Показывали пальцем и говорили: «Не будь как Мамонов». Пушкин нам на всё ответил: «Что слава? Яркая заплата на ветхом рубище певца». Меня на улице останавливают, начинают благодарить за «Остров» или за какой-нибудь концерт. И я сначала давал такого скромного. Нет, нет, это не я сделал, это всё Бог создал. И вижу, человек расстраивается. Он мне со слезами на глазах это говорит, а я от него как будто отмахиваюсь. И с тех пор я стал слушать. Выслушиваю всё, киваю. Меня хвалят, а я киваю. Монах спрашивает старичка: «Отец, ты как предпочитаешь добро делать — с бесчестием или чтобы тебя за это хвалили?» Он говорит: «Предпочитаю делать добро с похвалой». Вроде бы странный ответ. Потому что я тогда могу свои помыслы и гордыню осудить. А если делаю с бесчестием, то у меня тут же тщеславие. Вот меня гонят, как Христа.
Что после меня останется? Может быть, несколько стихотворений и фильм «Остров».
Стараюсь быть предельно честным, уже разучился вилять. Выступаю, езжу на встречи. Первую часть песни пою, а во второй у нас беседы, я стихи читаю. И зовут, и зовут, и зовут. И понимаю почему. Потому что честно. Не всегда получается до конца. Но, как правило, так. Не только зло привлекательно, но и честное доброе.
Что я понял к своим 70 годам? Жизнь, конечно, великолепна. Но это очень ответственная вещь. Не так уж это сложно. Но я себя все время приучаю задавать себе вопрос: «Зачем?» Зачем я сегодня утром встал, зачем пошёл на эту работу? Зачем женился на этой женщине? Если задавать себе все время эти вопросы и по-честному на них отвечать, жизнь будет меняться.
Понты кидать я и сейчас умею...
p.s.Материал написан весной 2021г. В июле этого же года, Петр Мамонов отошёл к Господу.
