Последнее, чего жду
от каждого дня, – обед.
По вечерам – ужин.
Мной же обглодан мой
птичий хребет.
Пополам раскушен.
Дом – моя крепость: обжит
новенький каземат.
Сытость. Икота.
Вот и опять
наступила зима
прошлого года.
Николай Рубцов в стихотворении 1965 года «Из восьмистиший» с ходу задался русскими экзистенциальными вопросами (отвечать на них, правда, не стал):
В комнате темно,
В комнате беда, –
Кончилось вино,
Кончилась еда,
Кончилась вода
Вдруг на этаже,
Отчего ж тогда
Весело душе?
В комнате давно
Кончилась беда,
Есть у нас вино,
Есть у нас еда,
И давно вода
Есть на этаже,
Отчего ж тогда
Пусто на душе?
Президент Елдышкин кызел,
Это ясно всем.
На гашиш он цены снизил –
Было восемь, стало семь.
Но зато теперь на улице
Запрещается свистеть
Всем, и даже птице курице,
Вообще Пиздец.
Нет от его новаций толку –
По сути, сделал вот он что:
От горя он народного
Одну отрезал дольку,
Но тут же при́клеил,
Ебёноть, новых сто.
(Шиш Брянский, стихотворение из сборника 2001 года «В нежном мареве»)
Разруху 90-х, времена моего безотцового детства, я вспоминаю с теплотой. Например, как с матерью (она работала инженером на заводе) весело собирали бутылки. Особо рыбными на чебурашки были два дня народных гуляний, 9 мая без победобесия и последнее воскресенье июня, День города Новосибирска, – тут уж обязательно после такой грандиозной сдачи покупали что-нибудь вкусное. А шампанские бутылки копились на балконе: ближе к Новому году их принимали дороже. Но потом к нам всем вернулся папка. Нефтедолларов, духовных, патриотических да традиционных семейных ценностей подкинул. И как будто что-то главное забрал (мы легко отдали). Национальную и просто скромность великороссов, роскошь человеческих отношений и т.п., а не только, скажем, повсеместные пункты приёма стеклотары.
Променяли атмосферные ларьки на унылые торговые центры для традиционных семей.
Да и, как известно, тот, кто жертвует свободой ради безопасности, не заслуживает ни свободы, ни безопасности.
И коммунизм (по Фридриху Энгельсу) – это производство развитых форм общения (более искренних, открытых, основанных на взаимоуважении). Производство более-менее развитых форм общения возможно, конечно, только в гиперлокальном масштабе.
Русские такие люди – родную маму могут проиудить. Поэтому Павлик Морозов русским людям как кость в горле. Как никто. И живой, и добрая память о нём.
«Я до сих пор вздрагиваю каждый раз, когда подъезжаю к своему дому на улице Павлика Морозова. Вот ведь мальчонка заложил отца родного по мотивам политическим и стал примером для подражания миллионам юношей и девушек…» (Ф.М. Бурлацкий). «Вздрагиваю каждый раз». Бедный! Как жилось-то человеку?
Евреи тоже народ павликофобов – от, можно сказать, вселенски влиятельного философа и политолога Фёдора Михайловича Бурлацкого, соавтора «Морального кодекса строителя коммунизма», до писателя с мировым отчеством Леонида Ароновича Жуховицкого, автора статьи о глобальной морали…
И вдруг на улице появились грузовики. На них – какие-то весёлые люди. Песни поют. А на бортах – красная материя, и по ней написано: «Восстановим Сталинград!», «Восстановим Сталинград!»
– Эх, – сказала Катька, – поехать бы с ними!..
Михаська и сам поехал бы». Однако чуть не поехали в итоге с папкой.
Интересная аллегория: Михаськиных родителей зовут Вера и Виктор. Просрали люди русские, эти вечные любители сладкого уксуса патернализма, и веру, и победу. А фундаментальные духовные завоевания ельцинской демократии, неслыханную свободу простой жизни и творческого созидания, – их-то даровать русичам как бобику или барсику под хвост. Михаськин же папа на пару с Зальцером как начали в 90-е пользоваться своими свободами, так и продолжают.
