Впервые выкладываю что-то из своей писанины на Пикабу, ух.
Написано в одномоментном порыве вдохновения в четыре ночи, поэтому могут быть ошибки, нелогичности и в целом качество посредственное. Кому не зашло -- извиняйте, не лучшая моя работа.
Я иду вперед, и под моими ногами сквозь бетон проклевываются ростки, а на них раскрываются почки, а из них появляются листья. Я иду вперед, а цветы и зелень стремительно клонятся книзу, вянут, чернеют, обращаются в пыль; а камень трется, распадается на осколки, уносится вдаль. Я иду вперед, и подо мной завывают свои утробные песни фантомы прошлых чужих жизней, а с боков протягивают окаменевшие руки статуи, жаждущие, ощущающие тепло живого сердца и сами оттого теплеющие.
Я иду вперед, и от стен отдается оглушающе тихим эхом мой шаг. Они мерцают и блестят, по ним медленно плывут барельефы. Если приглядеться, увидишь в них и себя. Я иду вперед, а за моей спиной распадается прошлый мир. Туда ли? Есть ли путь обратно? А если вдруг шагну мимо пола?..
Я иду вперед, окутанный мягким туманцем, убаюканный шепотками вокруг, но в сердце моем – тревога, волнение, сомнение. Артерии вдруг кажутся непривычно тяжелыми, и мне хочется расплести их, но я этого не делаю – впереди виднеется бетонный блок. Когда я к нему приближаюсь, он покрывается мхом, травой, лозами и трещинами, и посреди всего этого распускается роза. Я срываю её и чувствую, как захватывает дух и спирает дыхание; я лечу вперед, закрываю глаза и выныриваю из сна.
Я смыкаю губы, вдыхаю кислый воздух и щупаю руками сердце, которое еще недавно подвело меня, перестав биться в самый нужный момент. Вместе с этим я перебираю тонкими пальцами папки в архиве своей памяти, рассчитывая найти в нем нечто новое.
Так и есть. И теперь я иррационально боюсь закрытых пространств. И теперь душевая кабинка начинает давить на меня – почти физически. Сильнее голова болела лишь тогда, когда я приложился ей о керамическую плитку.
Оборачиваюсь полотенцем, выхожу на балкон, смотрю на развалины некогда стабильного мира; поворачиваю голову влево, смотрю через висящее треснутое зеркало на развалины некогда стабильного себя. После того, как я умер около трех месяцев назад, в моих глазах навсегда поселился этот взгляд: глубокий, выражающий ужас и бесконечную печаль. Так смотрят на предавшего друга. Но я ни на кого не смотрю. Почти все вымерли еще во время пандемии. Я тоже. Но я бессмертный. Жаль.
После каждой смерти в архив добавляется новая папочка. После каждой смерти я отрываю кусочек от чьей-то жизни и пришиваю его к собственной, как заплатку. Цвет не тот, фактура тоже – отсюда и последствия. Я никогда не любил икру. До прошлого года, когда меня зарезали на этом самом дворе. Зато шаурму обожал – пока полтора года назад не упал с крыши. Я не идиот и не суицидник, просто на меня натолкнулся голубь, и я дернулся в сторону.
Я бы очень хотел никогда не знать, каково это – потерять ребенка, когда ему всего два года, а потом еще смотреть на его истерзанное тело без одной руки, чтобы опознать его в морге. Я бы очень хотел, чтобы эта картина никогда не отпечаталась в моей памяти – и ведь, что характерно, вместе с историей. Вместе со всеми счастливыми воспоминаниями. Вместе с любовью к нему. Вместе с картиной: он делает свои первые шаги, в доме светло и тепло, а мне хорошо. Я люблю, и меня любят; и на будущее у меня большие планы.. нет, не у меня: у нас. Вместе с именем… Филипп. Я был безразличен к этому имени, а теперь не могу смотреть на старые рекламные плакаты.
А однажды я захворал. Сильно. Скрутился на постели в позе эмбриона, затем тот же сон, та же роза – и я вновь здоров. Только морщин на лице добавилось и седая щетина чуть отросла. И папки. Не папка. Папки. Их стало больше: всегда появляется лишь одна, но не в тот раз. Так я понял, что я не один такой. Был еще по крайней мере один такой бессмертник. (Я себя никогда бессмертным внутри своей головы и дневника не называл, только бессмертником. Это отражает суть гораздо лучше.)
Целых семь папок. Арахнофобия, опыт утопления, пистолетный выстрел; блестящий на солнце золотой купол православной церкви и возвышающаяся надо мной готическая; мать, отец. Мои, в смысле. Теперь мои. Мертвые.
Вот отчего я начинаю испытывать скорбь по совершенно незнакомым мне людям, умершим давным-давно? И ведь носитель наверняка уже смирился с потерей, “отскорбел” своё, живет своей жизнью. А я вынужден каждый день просыпаться и мучаться от того, что никогда не обниму его и никогда не почувствую её нежной морщинистой руки в своей, никогда не поем больше её борща и никогда не выпью с ним пива. Что пиво, что борщ были особенными. Я сам таких никогда не пробовал. Пока папки не появились.
Но вот что самое интересное: как погиб прежний их владелец? Я ведь никак не умираю: ни от аппендицита, ни от той злополучной болезни, ни от чужого ножа. Проверять как-то не хочется, я ведь всё ещё чувствую боль. Да и черт его знает, что мне в следующий раз в башку подсунут. Может, паранойю? Или шизофрению. Вот уж на что шансы высоки. В одиночестве свихнуться недалеко. Потом получу какую-нибудь сенсоро-вегетативную нейропатию и доковыряюсь ножичком в груди до того самого сердца, на которое заплатки шью. (Я не ботан. В одной из папок была профессия врача, который горел интересом к своей работе. Похоже, в любую свободную минуту он сёрфил по интернету и Википедии.)
Смотрю на горизонт и выдыхаю. Стою тут на балконе, как дурак. А раньше я на балконе курил. А потом раз – и нате папку бросившего курильщика. Теперь надеюсь не подцепить от кого-то наркоманию. Наркотики сейчас нигде не найдешь, вот совсем нигде, вот вообще нигде. Я себе вены выгрызу.
Ветерок шаловливо играется с полами полотенца, обдувая голые ноги. Мне становится холодно.
А вообще с того момента, когда я от той болезни умер, я стал как-то более безответственно относиться к своей жизни. Знаю же, что перед зияющей бездной беспроглядной черноты никогда не окажусь и свет в конце тоннеля никогда не увижу; а лишь цветок розы и оплетенный лозами бетонный куб, траву сквозь камень под ногами, рассыпающийся на клочки мир и почувствую тянущее вперед сердце.
Тут я вдруг понимаю: а ведь так, вероятно, тот мужик (или не мужик) и умер. Когда я попадаю в этот коридор, на эту грань меж жизнью и смертью, пол появляется под моими ногами лишь тогда, когда я иду сам… А если шагнуть назад? Или остаться на месте? Пропадешь в этой чернильно-несуществующей пустоте.
Он не погиб. Он именно, что умер. Надоело ему…
Слегка похлопываю рукой по перилам балкона, разворачиваюсь и ухожу назад в квартиру.
Если в обычной жизни смерть – событие большое, то теперь это очень даже обыденно.
Пандемия прошлась по всему миру косой около двух лет назад. Сначала гибли от болезни; затем гибли от стычек между выжившими. Потом стали умирать от пищевого отравления. Многие рисковали и по заветам фильмов и игр открывали старые консервы. Ошибочка; фатальная… Сейчас мало кто остался в живых. На улицах – великое множество трупов. Несколько аварий на электростанциях. Несколько прорванных плотин. Результат? Целые города смыло водой. Мне несказанно повезло, и я всё ещё жив, наш город все это обошло стороной. В одном районе был огромный взрыв. Почему? А фиг знает. Может, газ кто-то оставил включенным. Может, склад с бензином загорелся.
Наш город в лесостепи. Тоже повезло. Лесные пожары вспыхивают постоянно. Я их порой даже с крыши дома вижу – столб дыма поднимается в небо, смешиваясь с облаками… Не повезло тем, кто рядом с лесами жил. В деревнях, например.
А ещё зверушки вышли. Ох уж эти зверушки. Одного моего знакомого (единственного) загрызли на улице волки. Пугать их некому, держать их нечему. В итоге, когда наружу выхожу, всегда беру с собой пистолет и металлическую биту. Мне это, конечно, может и не помочь. Но чувствую себя гораздо безопаснее. А пистолет табельный – не мой, конечно, а полицейского. Я с тела снял. Патроны – только те, что внутри. Я еще не тратил.
Ох уж эти зверушки! Теперь никто не травит насекомых. Тараканы повыползали изо всех щелей. И мухи. И комары. И оводы. И слепни. Какое биологическое разнообразие. Особенно приятно наблюдать, как крысы бегают прямо по дорогам меж припаркованных машин. И одичалые кошки, их ловящие. Идиллия, ей-богу.
По меркам старого мира я псих. Меня трупы уже не пугают. Разве что тех, к кому лично я привязан. Вроде Филиппа… всё ещё стоящего перед глазами.
Грустнею вдруг, и хочется напиться. Папки алкоголика у меня пока не было, конечно, но я помню, как приятно проваливаться в это блаженное неведение. Хотя сейчас напиться нечем. Вино тоже имеет срок годности. Пить можно только коньяк. И то с опаской.
Я вообще питаюсь не пойми чем. С огромным подозрением отношусь к консервам из чужих квартир и магазинов. Чуть ли не уровнем вымеряю, нет ли вздутия на банке. Хотя от голода у меня самого скоро вздутие будет. Но еще раз умереть я не хочу. Да и порченую еду есть не очень приятно. Даже чипсы или сухари. Нюхнешь – и чувствуешь, как споры плесени проникают в ноздри. Арома-а-атище!
В чае и крупе всегда что-то копошится. Да и вообще, открывая любой шкафчик на любой кухне, я на сто процентов уверен, что оттуда побегут черные и рыжие мелкие жители. Хотя не такие уж и мелкие. Они сейчас вымахали, с палец толщиной. Мне слегка мерзко, но тоже привык.
Воду экономлю. Постель меняю. Клопов пока не было… кажется. Ночью на москитной сетке чуть ли не слоем ночные бабочки – те, что правда летают.
О приятных запахах я уже забыл. Разве что освежитель воздуха или духи какие. Всегда воняет. Либо сыростью, либо плесенью, либо гнилью. А от меня – потом. Я моюсь, честно, но так часто, как раньше, уже не получается. Вот сегодня в душе упал и перевернул тазик с водой. Потеря? Потеря. Теперь надо идти до реки, потом от реки. Одной рукой ведро несешь, другой от одичалых собак отмахиваешься. Идиллия, ей-богу.
Но я это утрирую. Зато книги теперь бесплатные, даже в магазинах. Книжные-то никто не разграбил. Я за последние две недели книг прочел больше, чем за всю жизнь.
Рисую понемногу. Пишу тоже. Чернила во всех ручках высохли, но я как-то умудряюсь. Капаю воды немножко, и можно строчить.
Но я это от темы отошел. Назад к смертям и почему сейчас умереть проще.
Причина один – пищевое отравление. Это мы разобрали.
Причина два – зверушки. Это тоже.
Причина три – другие люди. Общество свихнулось, это верно. Но сейчас и людей-то почти не осталось. Пропускаем.
Причина четыре – болезни. Это бич. Просто так наглотаться таблеток и наслаждаться магическим излечением не выйдет – срок годности. Сироп не попьешь – срок годности. Даже чай с малиной и медом. Нет ни черта. А болезней много. Насекомых – жопой жуй, откуда залетают – пес знает, что переносят – лотерею, от чего ты загнешься быстрее.
Причина пять – скука. Я реально от скуки скоро умру. И тишина. Оглушительная. Птицы поют и стрекочут сверчки… и всё. Я уже очень давно не слышал музыки. Я забыл мотивы любимых когда-то песен. Я очень хочу что-то послушать. Вообще что угодно, хоть попсу. Только мелодию дайте. Я неосознанно на столе стал выстукивать ритмические рисунки – разные! Разные! Я гитару в дом притаранил. Играть не умею. Пытаюсь учиться. Хорошо, что учебник есть – книги-то не растаскали.
Я потягиваюсь, смотрю на давно остановившиеся часы (полпервого ночи; на улице жарит солнце) и сажусь в кресло. Беру из стопки, стоящей рядом, следующую книгу, перекладываю дочитанную в другую стопку. Открываю первую страницу и забываю обо всём.
Хорошо, что папки с дислексией не было.
