Смеркается. Казнён. С Голгофы отвалив,
Спускается толпа, виясь между олив,
Подобно медленному змию;
И матери глядят, как по́д гору, в туман
Увещевающий уводит Иоанн
Седую, страшную Марию.

Уложит спать Её и сам приляжет он,
И будет до утра подслушивать сквозь сон
Её рыданья и томленье.
Что, если у Неё остался бы Христос
И плотничал, и пел? Что, если этих слёз
Не стоит наше искупленье?

Воскреснет Божий Сын, сияньем окружён;
У гроба, в третий день, виденье встретит жён,
Вотще куривших ароматы;
Светящуюся плоть ощупает Фома;
От веянья чудес земля сойдёт с ума,
И будут многие распяты.

Мария, что Тебе до бреда рыбарей!
Неосязаемо над горестью Твоей
Дни проплывают, и ни в третий,
Ни в сотый, никогда не вспрянет Он на зов,
Твой смуглый первенец, лепивший воробьёв
На солнцепёке, в Назарете.


<1925>,
Берлин

(в Интернете на многих страницах кочует опечатка "купивших ароматы")

Пока в тумане странных дней

еще грядущего не видно,

пока здесь говорят о ней

красноречиво и обидно -

сторонкой, молча проберусь

и, уповая неизменно,

мою неведомую Русь

пойду отыскивать смиренно, -

по черным сказочным лесам,

вдоль рек да по болотам сонным,

по темным пашням, к небесам

бесплодной грудью обращенным.

Так побываю я везде,

в деревню каждую войду я...

Где ж цель заветная, о, где -

непостижимую - найду я?

В лесу ли - сумраком глухим

сырого ельника сокрытой -

нагой, разбойником лихим

поруганною и убитой?

Иль поутру, в селе пустом,

о, жданная! - пройдешь ты мимо,

с улыбкой на лице простом

задумчиво-неуловимой?

Или старушкой станешь ты

и в голубой струе кадильной,

кладя дрожащие кресты,

к иконе припадешь бессильно?

Где ж просияет берег мой?

В чем угадаю лик любимый?

Русь! иль во мне, в душе самой

уж расцветаешь ты незримо?