Письмо опубликованное на сайте Ахила.ru
Когда кто-то уходит к свидетелям, это сектанты. Когда кто-то уходит в православный монастырь - это свобода совести и все тут взрослые люди.
***
Не могу терпеть боль изо дня в день, хочется кричать от невыносимости и беспомощности…
У меня единственная дочь, которой за тридцать. Нам с ее папой — за пятьдесят. Все с высшим образованием. Дочь закончила физмат-класс в школе, университет. Изучала дополнительно иностранные языки.
Жили в разных государствах с дочерью, недалеко друг от друга. Муж и дочь работали. Я, будучи инвалидом 2 группы, не работала (онкология).
Отношения с дочерью — красивой, жизнерадостной, умной, доброй девушкой, — были хорошими. Личная жизнь к тому времени у нее не сложилась — болезненно рассталась с молодым человеком. Очень хотела иметь семью, деток.
У родных, в другом городе, близко познакомилась с православием, воцерковилась. По месту жительства стала посещать церковь в мужском монастыре, начала поститься. Дома у нее появилось много икон, православной литературы.
Я забеспокоилась. Беседовала с ней.
Имея давнюю мечту, дочь с подругой поехала в турпоездку по Европе. Приехала оттуда отдохнувшая, довольная. Спрашивала у подруги: «Мы поедем с тобой еще, другие страны посмотрим?» Но как только пошла в церковь — еще больше замкнулась.
Через пару месяцев уехала в паломническую поездку в монастырь. Мы созванивались. Впервые Новый год не встречала дома, к Рождеству приехала. А через месяц сказала, что уезжает к подруге (ночь езды).
Два дня созванивались, а вечером она позвонила и говорит: «Мама, мы уезжаем в область. Там нет связи». Говорю: «В какую область, кто мы?» Разговор оборвался. Телефон был недоступен.
В большом волнении я обратилась к ее коллеге по работе, соседке по съемной квартире. Она посоветовала мне пойти к дочкиному духовнику в монастырь, он должен что-то знать, дочь с ним советуется.
Рассказала, что духовник запретил моей дочери сначала заниматься аэробикой, брить подмышки, ноги, ввел какие-то и другие ограничения. Не разрешал ехать в Европу, так как это вредно — посещать католические страны.
С фото дочери я отправилась в монастырь. Поговорив там с незнакомым священником, рассказала, что ищу ее духовника, может, он что-то знает о дочери. Возможно, она в каком-нибудь монастыре? Он ответил: «Это, видно, кто-то молодой, пожилой бы так не поступил! Зачем же сразу в монастырь?»
Не сразу, с трудом, но я нашла духовника дочки. Им оказался человек средних лет, младше меня. Выслушав, он весело сказал: «Не знаю, где она! Благословлялась, а куда — не знаю! Ко мне студенты подходят за благословением на экзамен, я благословляю. Но я же не знаю, не спрашиваю, какой экзамен. Иди (ко мне на „ты“) домой, молись, может завтра и придет».
Ни днем, ни ночью мне не было покоя. А на моем попечении в городе еще был одинокий родственник, 84 года, за которым мы уже давно ухаживали, и где дочь была прописана, а я жила, когда приезжала.
Не раз я еще ходила к духовнику. Сказала, что хочу обратиться к благочинному монастыря, за помощью — обзвонить женские монастыри, может, найдется дочь. Мне так подсказали верующие люди. На что духовник, пренебрежительно усмехнувшись, резко сказал: «Вот еще! Кто ты такая? Будет еще благочинный заниматься твоей дочкой! Делать ему больше нечего». И ушел от меня.
Такого жестокого, циничного отношения даже представить себе не могла! Это — «верующий» человек, монах, духовник моей дочери. Если он так со мной, то как же тогда с моей дочерью обращается?
Вызвала я мужа и сестру из другого города. Чувствую, что знает что-то, но молчит.
Пришли все втроем с ним пообщаться. Говорю, что, может, дочь уехала в монастырь, расставшись с парнем? Он отвечает нам, рассуждая: «…давайте говорить откровенно! Чем мужчина любит? Членом». (Дословно, простите!) Мы были шокированы. С монастырями мы не были знакомы вообще. Опять ушли ни с чем.
Познакомилась я с монахиней, живущей там. Она очень плохо отзывалась об этом духовнике: «Чем хуже, больнее он сделает людям, тем ему лучше!» Сказала, что особенно плохо он относится к женщинам. Что в монастыре есть небольшая группа монахов, похожих на секту. Они зомбируют молодых девушек, имевших несчастье довериться им, строго внушая, пугая. И если человек доверился, они от него не отстанут. Будут издеваться, эксплуатировать, «держать на крючке». Купили в области домик, и эти девушки работают на них там на огороде, по хозяйству.
Рассказала, что есть в его «чадах» и «солидные» люди, с которыми он очень адекватен, и которые, в случае чего, защитят его. Что за ним часто приезжает машина, и он уезжает куда-то.
Она посоветовала идти жаловаться владыке, который там же проживал, но не вмешивался. Но в случае чего, сказала монахиня, она откажется от своих слов, не признается. Боялась!
Через какое-то время позвонила мне дочь: «Мама, здравствуй! Я в монастыре, у духовника. Ты можешь приехать?» Я в страхе примчалась.
Она худенькая, бледная, замученная от усталости. Морщинки на лице. В белом платочке, в своей длинной летней юбке. Весь разговор происходил в присутствии духовника.
Я говорю ей: «Доченька, где ты была? Ты была в монастыре где-то? Пожалуйста, не уходи в монастырь!» Отвечает: «Нет, мама, нет! Я хочу пока поездить по святым местам, возьму отпуск. Неделю побуду дома и поеду». — «Куда поедешь? Где ты была?» — «По разным святым местам». Так определенно ничего и не сказала.
Духовник постоянно был рядом. При прощании я услышала его слова дочери: «…держись своего».
Ехали из монастыря мы вместе с дочерью. Измученная, нервная, она ни на какой контакт не шла: «Я все сказала… Поеду на квартиру отдыхать. Не надо со мной ехать».
Вечером мы приехали к ней вместе с моим мужем, разговаривали, но она словно дала обет молчания. «Я все сказала!» И видно было, что она очень уставшая, в большом нервном напряжении и психологически подавлена. Она даже крикнула: «Мама, ты хочешь, чтоб случилось что-то плохое?»
На следующий день утром опять мы пытались поговорить, но она собралась и ушла на службу в церковь. И снова исчезла, оставив все на съемной квартире, — вещи, диплом, документы, все…
Мы тоже поехали в монастырь на службу за ней. Но ни дочери, ни духовника мы не нашли. Только знакомая монахиня сказала, что видела нашу девочку. «Духовник что-то крикнул на нее, она встрепенулась и убежала!»
Я думала — сойду с ума, не понимала ничего.
Духовника мы так и не нашли. Пошли к благочинному. Затем к митрополиту, чья резиденция была там же. Он молча выслушал нас, позвонил опять благочинному: «Разберись». И отправил нас обратно к нему.
Тот уже сказал нам: «Оставьте девочку! Девочка определяется. Считайте, что она вышла замуж и уехала далеко». — «С чем определяется, куда уехала, что происходит?» Молчит.
Время шло. Телефон дочери по-прежнему был выключен. Я искала помощи, обращалась к юристу, психологу, психиатру, депутату, к знакомым верующим. Безрезультатно.
Сначала округляли глаза от ужаса, слушая. А когда узнавали, что это православная церковь, монастырь, говорили: «Сочувствуем! Но дочь — взрослая, и сама вправе решать, где ей жить. Обращайтесь в милицию, ваше право. Они должны разыскать вашу дочь».
Тогда, до обращения в милицию, неудобно было заявлять на церковь, мы с мужем поехали в монастырь, где дочь была в паломничестве в первый раз на Новый год.
Игуменья по фото сначала «не узнала» дочь. Только, когда я сказала, что уже обращусь в милицию, «вспомнила»: «Да, была у нас. Еще тапочки забыла. А мы ждали ее к себе! Я предложила ей остаться на Новый год в монастыре. Так она мне говорит: „Как?! Я Новый год буду в монастыре встречать?!“»
Игуменья спросила: «А кто посылал дочь?» Я назвала имя духовника. «Он? Я знаю, куда он посылает. Сейчас позвоним». И дочь быстро нашлась — в ските монастыря в соседней области.
«Только не говорите, что вы — родители, когда будете звать, а то встреча может не состояться», — сказала игуменья.
Добрались поздно ночью до города. Рано утром на машине поехали в скит — это за городом, в маленьком селе, монастырь и скит находятся, примерно, в километре друг от друга.
Вошли на территорию. Строители на строящемся большом храме. Редкие фигуры девушек. Стали всматриваться и увидели дочь! Девочка моя была худенькая, как тростиночка. Подошли. По ней было видно, что и она довольна, что видит нас! Сказала: «Если бы вы знали, где я, не отходили бы от стен монастыря!» И ушла говорить матушке-начальнице, что приехали родители.
Пришла матушка, и мы все зашли в комнату в гостинице. Я упала на колени: «Пожалуйста, доченька, только не уходи в монастырь! Ты нужна мне!» Дочь говорит: «Мама, я не ухожу в монастырь. Я хочу немного побыть здесь». Пробыли мы еще пару дней. Мужу надо было на работу, а я очень хотела остаться, побыть с дочкой. Но мое физическое состояние было плачевным, я уехала вместе с ним.
Мы стали ездить в монастырь, это было очень далеко. Нормальная человеческая жизнь для меня закончилась, она превратилась в кошмар.
В монастыре я познакомилась с двумя девушками и их мамами, тоже «чадами» этого духовника. Обе девушки с высшим образованием, как и их родители. Точно так же ушли, и родители их искали. Одна была там 5 лет, другая — 14, но сначала в другом монастыре. Обе тяжело заболели. Ушли оттуда инвалидами. Лечили их родители, монастырю они были уже не нужны. Там от них нужен был только тяжелый рабский труд, а они уже не могли. Мама одной мне говорила: «Забирайте дочь любой ценой, пока не стала инвалидом!»
В монастыре дочь была постоянно занята: с 4-30 утра до 21-30, а то и позже. Забегала к нам, измученная, вечно сонная, на 10-15 минут, падала и сейчас же засыпала, прося нас разбудить ее. Потом убегала на послушание. Мы не могли поговорить. А ведь приезжали за 1000 км…
Однажды я чуть не забрала дочь, через полгода ее пребывания там.
В тот раз разговор с матушкой произошел на улице в скиту, на глазах у некоторых, где я, наконец, встретила матушку. Она послала за дочкой, говорит ей: «Что, мама не знала, где ты?» (Я уверена, что матушка знала все!)
Моя бедная девочка, худенькая, натруженная, потная, безмолвно стояла перед ней, низко опустив голову. И тогда матушка сказала ей: «Идите в монастырь, к игуменье!» Не выдержало и ее сердце, глядя на наши страдания.
Поднялись по лестнице в какой-то «терем», вошли в комнату с дочкой. Там были две женщины в черном. Игуменья сидела за столом.
Я начала говорить, что болею, нуждаюсь в помощи дочери, показала медицинские документы. И игуменья вроде соглашалась. Потом помню только слова игуменьи, как в тумане: «Мама должна слушать дочь!» А у меня только в мыслях: «А почему мама, а не дочь?» «Я, — сказала игуменья, — отвечаю за нее перед Богом!» А я думаю: «А почему вы, а не она сама?» Но у меня не было сил говорить, я падала.
Единственный реальный шанс забрать дочь домой был упущен.
С этого времени все резко изменилось. Дочь еще нормально общалась со мной, а вот скитоначальница теперь вообще не хотела разговаривать. Резко, надменно отвечала, уходила от меня, когда я приезжала.
Игуменья уже никого не принимала, болела. Больше я не видела ее. Постепенно дочь перестала звонить мне, отвечать на звонки.
Случайно, у родственника, где она была прописана, заметили в квартирных платежках, что дочка выписалась. Дочь не приезжала, по заявлению выписалась, и ее прописали в монастыре.
Все эти события так повлияли на меня, что у меня произошел рецидив болезни. Я снова тяжело лечилась, проходила химиотерапию. Во время лечения муж отвез в монастырь письма от моего врача-онколога, который все знал, руководству монастыря и дочери. В них были просьбы-рекомендации о приезде дочки к маме, чтобы исключить сильный стресс, помочь победить болезнь, уменьшить страдания.
Матушка сказала, что сестер они отпускают домой, но моей дочери это нежелательно, неполезно. Дочь так и не приехала.
Только по телефону сказала мне, что нужно причащаться и собороваться. Говорила, словно зомбированная, без чувств: «Мама, не все кончается этой жизнью! Есть вечная жизнь!»
Меня потрясло такое равнодушное отношение. Но у меня была цель — выжить, любой ценой. Чтоб не оставить дочь одну, без мамы, им.
Большое спасибо людям, окружавшим меня, за их поддержку и помощь. Атеистам и верующим, от профессора-онколога до соседей и подруг.
После тяжелого лечения мои анализы улучшались, я восстанавливалась.
Набравшись сил, я поехала к дочке, очень хотела увидеть ее, поговорить. Поехала с подругой, живущей в другом городе. Дочка радостно встретила меня, но виделись мы очень мало — она все время была занята. Даже не освободили ее от послушаний, чтоб мы могли побыть подольше вместе.
Тогда произошел такой случай. Вижу, в коридоре возле моей двери стоит незнакомая девушка-трудница. Спрашиваю у нее: «Вы ко мне? Заходите».
Уже в комнате она попросила, чтоб я ее никому не выдавала, говорит: «Вы мама… (называет имя дочки)?» — «Да». — «Она у вас такая умная! Ни с кем тут близко не общается! Сама по себе». Я ей говорю: «Сестра…, почему вы здесь? Вы такая умная».
Она дальше рассказывает: «Здесь так ужасно. Старшая матушка такая нехорошая. Заставляет сестер становиться на колени и просить у нее прощения. Меня сюда привез папа, а я не хочу быть здесь. Мама во всем слушает папу, он у нас верующий. Только бабушка за меня. Живу я здесь в городе. У меня случилось несчастье, на меня напали, у меня невроз. Папа хочет, чтоб я осталась в монастыре. А здесь ужасно, так тяжело! Меня считают здесь за дурочку, обижают, а матушка говорит, что она все равно поломает меня. Они сказали вашей дочке, что „если ты хочешь, чтобы твоя мама была жива, здорова, оставайся у нас до конца“. И она сказала им: „Да!“ Я видела, как ваша дочка очень сильно плакала в церкви. И она берет на себя самую тяжелую, самую грязную работу».
Свидетелем этого разговора была моя подруга. Собрав силы, взяв себя в руки, я угостила этого ребенка, она была очень молода. Поддержала ее. Успокоила, что ничего никому не расскажу, все останется между нами. Взяла у нее номер телефона. (Та девушка все-таки ушла из монастыря к бабушке, бабушка увезла ее к себе.)
Когда девочка ушла, я в панике побежала разыскать знакомую монахиню, чтоб спросить, приняла ли дочь постриг? На мое счастье, сейчас же увидела ее. Она заверила меня, что нет. «Просто у нас, как в армии: прожили какое-то время, и как звание присваивается! Одевают рясофор. Но это не постриг, стригут у нас годам к сорока».
Позже я поговорила с дочерью. Чтоб не творила глупостей, не впадала в крайности по поводу меня, если будут увязывать что-то с моим здоровьем. Что я ее очень люблю и нуждаюсь в ее помощи, близости и жду дома.
В следующий мой приезд было очень жарко. Невозможно было просто находиться на улице и дышать. Я увидела свою дочь, работающую на огороде с сапой (мотыгой) в руках. В одежде с длинными рукавами, в длинной юбке, туфлях и носках в самый солнцепек, после 12 часов дня, на солнце! А матушка-начальница сидела неподалеку в беседке, в тенечке, возле родника и наблюдала.
Я еле подошла к дочери и стала ее просить, умолять уйти с солнца! Объяснять, что так нельзя — опасно для здоровья, чревато тепловым или солнечным ударом, онкологией. Дочь провела меня в комнату и ушла работать дальше на послушание, как я ее ни просила. И матушка ушла из беседки куда-то. А я лежала в комнате и плакала от бессилия что-либо изменить. Мне не верилось, что все это происходило с нами в XXI веке!
Я работала на производстве, в службе охраны труда и экологии. Знаю, как старались строго соблюдать, контролировали выполнение санитарных норм и правил по охране труда и здоровья человека. А здесь такой беспредел с моей единственной дочерью. Это только то, что я видела. Никто же не контролирует, не перечит, не задает вопросов. Как при рабстве. Наоборот, необходимо покорно все выполнять. «Для Бога!»
Дочь с высшим образованием, знающая английский язык, играющая на фортепиано, чудесно поющая, с хорошей речью, дикцией, грамотная, умная девушка, много учившаяся. Могла бы преподавать, переводить, заниматься экономикой и др. — и так деградировала, выполняла все время только тяжелую физическую работу.
Неужели церкви не нужны ее здоровье, таланты, умения? Их надо зарывать в землю диким образом? Использовать только физическую силу и рабский труд ценой здоровья и жизни и ее, и мамы?
Уехала я в отчаянии, хваталась за любую соломинку. Оплатила поездку на Афон одному верующему человеку, который предложил помощь. Там жил его знакомый — высокопоставленный влиятельный монах. Искала человека, который мог бы помочь, поговорить с игуменьей, повлиять на нее, чтоб она благословила дочь на приезд ко мне. Но монаха переизбрали, и ничего не вышло.
На фоне этих событий в 2015 году я снова заболела. Мне присвоили 2 группу инвалидности уже пожизненно. Более двух лет я не могла ездить в монастырь, а дочь не приезжала, практически не звонила. И уже не выдержав, обратилась я письменно, кратко описав ситуацию, с просьбой о помощи к вышестоящим церковным иерархам — в монастырь, епархию, митрополию. Чтобы вразумили, наставили дочь в христианском духе, благословили на приезд, перевод ее ближе ко мне, маме. Что ни разу дочь не приехала навестить меня, помочь — более чем за шесть лет. Не звонит, не отвечает на звонки, никаких контактов. А я очень нуждаюсь в этом. Ездить я не могу по состоянию здоровья, и материально накладно. Создалась ненормальная тупиковая ситуация. Что делать, помогите!
Ответ пришел только из монастыря: на тетрадном листочке, написанном от руки. Суть его сводилась к следующему: «…мы вашу дочь не приглашали сюда, она приехала сама, и что-либо предпринимать мы не будем! Это ваши личные отношения, плохо воспитали дочь, что она к вам не едет, не общается!»
Из епархии позвонили и сказали, что «у нас свобода совести» и все сводится только к желанию дочери. «Поезжайте в монастырь, разговаривайте сами с дочерью. Забирайте ее. Игуменья не хочет благословлять ее, а мы не можем заставить игуменью. Не будем же мы выкручивать ей руки! И не звоните, не пишите больше сюда, не беспокойте нас!»
В митрополию я позвонила сама, не дождавшись ответа. Мне было сказано, что не было благословения митрополита на ответ. Обращайтесь в епархию, а митрополит может только помолиться за вас. И все.
По совету епископа, через какое-то время, будь что будет, я решила поехать и остаться в монастыре дней на пять, чтобы иметь возможность увидеться с дочкой, поговорить. Отвез меня муж.
Матушка отправила нас в трапезную, где была дочь. Она к нам не подошла, стояла спиной и работала. Мы сами подошли к ней, обняли, поздоровались. Она молчала. Тогда мы сели и начали заниматься назначенной нам работой. Когда дочка увидела нас сидящими, подошла и испуганно сказала: «У нас без благословения матушки в трапезной нельзя сидеть!» Мы успокоили и сказали, что матушка разрешила нам. По ее встревоженному взгляду я поняла, как наказывалось любое нарушение запретов матушки и правил, под каким давлением она находилась здесь.
С нами дочь больше не разговаривала. Она опять словно хранила обет молчания — старый почерк духовника. Муж уехал, я осталась одна.
На другой день увидела дочь на погрузке угля. Она и еще три человека — один из которых парень-наемник, остальные женщины, — загружали совковыми лопатами уголь из большой кучи на тачки. Потом в трапезной за обедом парень-наемник сказал мне: «Не думал, что загрузим за день 10 тонн угля!» При этом дочь весила 45-50 кг. А матушка стояла, ходила рядом, наблюдала за процессом.
На это было страшно смотреть! Мое материнское сердце не выдержало. Я видела по лицу дочери, как ей было тяжело. Но она, превозмогая все, через силу, монотонно, молча, как мужик, грузила уголь. Она работала покорно, не осознавая уже критически, наверное, ничего. Не имела на это ни сил, ни времени. Я встала рядом и начала по камушку забрасывать тоже, чтоб помочь. И плакала.
Матушка, стоящая рядом, сказала мне: «Вам нельзя! Зачем вы?» Я ответила: «А я спокойно могу смотреть, как моя единственная дочь, мой ребенок грузит уголь? Делает такую тяжелую работу?» На что она, не стыдясь, не опасаясь ничего, уверенно говорит мне, маме: «А она у нас здоровая! Она много работает! Ничего с ней не будет!»
А вечером еще дочь, стоя, читала Псалтирь в церкви, глухим от жуткой усталости голосом. На следующий день грузила тяжелые дрова. И так постоянно. Это только то, что я видела собственными глазами.
После обеда я подошла к матушке поговорить, но мне сказали, что она отдыхает, спит. Ночью плохо спала. Потом она мне говорила, что не спала, очень переживала, как разгрузят уголь. «Мы пахали!» — называется! Она, бедная, так «устала», переживая, что легла отдохнуть, поспать днем.
Тогда я подошла к матушке и попросила ее не нагружать так тяжело дочь работой, хотя понимала, что это пустые слова. За все время моего пребывания там дочь так и не подошла ко мне.
Только перед отъездом в трапезной ко мне зашла знакомая послушница, видимо, подосланная, и сказала: «А вы благословите дочь на монашество, чтоб она осталась здесь, и увидите, как у вас все будет хорошо. У вас будет не одна дочь, а много дочерей».
Я еле доехала домой, убитая горем. Позвонила в епархию, чтобы сказать, что ездила по их совету к дочери в монастырь поговорить и что из этого вышло. Мне раздраженно ответили: «Женщина, забирайте свою дочь! Не беспокойте нас», — и положили трубку.
Все! Круг замкнулся! Всем было безразлично. Христианского понимания, милосердия и любви я не нашла нигде.
На момент приезда в монастырь дочь уже страдала хроническими заболеваниями. Два раза в год ей необходимо профилактическое лечение, необходимы обследования и соответствующий образ жизни. У нее плохая онконаследственность — по женской линии несколько поколений женщин страдали онкологией. Даже внешне у дочери наблюдается ухудшение здоровья, это видно невооруженным глазом: резкая потеря веса, до истощения, анемичный цвет лица, хроническая усталость, частые простуды, постоянная сонливость, равнодушие к окружающему, к родителям.
Игуменья услышать меня, благословить дочь на переезд ближе к больной матери, не хочет. Епархия не может игуменью заставить. С дочерью невозможно поговорить…
Что мне делать? Я обращаюсь к людям. Пожалуйста, помогите, посоветуйте! Я кричу, а меня не слышат! У нас же не крепостное право и не феодальный строй!
Кто бы поговорил, наставил, вразумил мою дочку? Как обследовать ее, лечить? А мне видеть ее, получать помощь, заботу и выжить. Как повлиять на игуменью в решении этого вопроса? Помогите, пожалуйста!
P.S. Видимо, заставили кого-то призадуматься наши стенания. В последние приезды дочь уже общалась с нами. Приходила, уделяла внимание, как будто ей разрешили делать это. Но состояние ее здоровья, внешний вид, дикая загруженность и занятость вызывает все такую же тревогу и страх. Домой она так ни разу не приезжала. Не звонит, не пишет, не отвечает.
Что будет с нами, не знаю…
Все описанные факты могу подтвердить документально.
