Поля пурпурного мака цветут вокруг нас, полуденный ветер играет в желтеющей ржи, девственная гречиха встает на горизонте, как стена дальнего монастыря. Тихая Волынь изгибается, Волынь уходит от нас в жемчужный туман березовых рощ, она вползает в цветистые пригорки и ослабевшими руками путается в зарослях хмеля. Оранжевое солнце катится по небу, как отрубленная голова, нежный свет загорается в ущельях туч, штандарты заката веют над нашими головами. Запах вчерашней крови и убитых лошадей каплет в вечернюю прохладу. Почерневший Збруч шумит и закручивает пенистые узлы своих порогов. Мосты разрушены, и мы переезжаем реку вброд. Величавая луна лежит на волнах. Лошади по спину уходят в воду, звучные потоки сочатся между сотнями лошадиных ног. Кто-то тонет и звонко порочит богородицу. Река усеяна черными квадратами телег, она полна гула, свиста и песен, гремящих поверх лунных змей и сияющих ям.

Поповская, заседательская ординарнейшая бричка по капризу гражданской распри вошла в случай, сделалась грозным и подвижным боевым средством, создала новую стратегию и новую тактику, исказила привычное лицо войны, родила героев и гениев от тачанки. Таков Махно, сделавший тачанку осью своей таинственной и лукавой стратегии, упразднивший пехоту, артиллерию и даже конницу и взамен этих неуклюжих громад привинтивший к бричкам триста пулеметов. Таков Махно, многообразный, как природа. Возы с сеном, построившись в боевом порядке, овладевают городами.

Он жил один, смещенный начдив, лизуны из штабов не узнавали его больше. Лизуны из штабов удили жареных куриц в улыбках командарма, и, холопствуя, они отвернулись от прославленного начдива.

- Вы слюнтяй, - ответил Галин, и часы на тощей его кисти показали час ночи. - Вы слюнтяй, и нам суждено терпеть вас, слюнтяев... Вся партия ходит в передниках, измазанных кровью и калом, мы чистим для вас ядро от скорлупы. Пройдет немного времени, вы увидите очищенное это ядро, выймете тогда палец из носу и воспоете новую жизнь необыкновенной прозой, а пока сидите тихо, слюнтяй, и не скулите нам под руку.

Дочь вдовеет после офицера, убитого в германскую войну, ведет себя исправно, но хорошему человеку, по сведениям Суровцева, может себя предоставить.

И она пошла к начдиву, неся грудь на высоких башмаках, грудь, шевелившуюся, как животное в мешке.

И я действительно признаю, что выбросил эту гражданку на ходу под откос, но она, как очень грубая, посидела, махнула юбками и пошла своей подлой дорожкой. И, увидев эту невредимую женщину, и несказанную Расею вокруг нее, и крестьянские поля без колоса, и поруганных девиц, и товарищей, которые много ездют на фронт, но мало возвращаются, я захотел спрыгнуть с вагона и себе кончить или ее кончить. Но казаки имели ко мне сожаление и сказали: - Ударь ее из винта. И сняв со стенки верного винта, я смыл этот позор с лица трудовой земли и республики.

Деревня плыла и распухала, багровая глина текла из её скучных ран. Первая звезда блеснула надо мной и упала в тучи. Дождь стегнул ветлы и обессилел. Вечер взлетел к небу, как стая птиц, и тьма надела на меня мокрый свой венец. Я изнемог и, согбенный под могильной короной, пошел вперед, вымаливая у судьбы простейшее из умений - уменье убить человека.

Будущее казалось никем не оспариваемой нашей собственностью, война - бурной подготовкой к счастью, и самое счастье - свойством нашего характера.

Я приложил руку к козырьку и отдал честь казакам. Молодой парень с льняным висячим волосом и прекрасным рязанским лицом подошел к моему сундучку и выбросил его за ворота. Потом он повернулся ко мне задом и с особенной сноровкой стал издавать постыдные звуки.

Стрельбой, - я так выскажу, - от человека только отделаться можно: стрельба - это ему помилование, а себе гнусная легкость, стрельбой до души не дойдешь, где она у человека есть и как она показывается. Но я, бывает, себя не жалею, я, бывает, врага час топчу или более часу, мне желательно жизнь узнать, какая она у нас есть.

Быт выветрился в Берестечке, а он был прочен здесь. Отростки, которым перевалило за три столетия, всё ещё зеленели на Волыни теплой гнилью старины. Евреи связывали здесь нитями наживы русского мужика с польским паном, чешского колониста с лодзинской фабрикой. Это были контрабандисты, лучшие на границе, и почти всегда воители за веру. Хасидизм держал в удушливом плену это суетливое население из корчмарей, разносчиков и маклеров. Мальчики в капотиках все еще топтали вековую дорогую хасидскому хедеру, и старухи по-прежнему возили невесток к цадику с яростной мольбой о плодородии.

В короткой красной своей жизни товарищ Кустов без края тревожился об измене, которая вот она мигает нам из окошка, вот она насмешничает над грубым пролетариатом, но пролетариат, товарищи, сам знает, что он грубый, нам больно от этого, душа горит и рвет огнем тюрьму тела… Измена, говорю я вам, товарищ следователь Бурденко, смеется нам из окошка, измена ходит, разувшись, в нашем дому, измена закинула за спину штиблеты, чтобы не скрипели половицы в обворовываемом дому.

Савицкий, начдив шесть, встал, завидев меня, и я удивился красоте гигантского его тела. Он встал и пурпуром своих рейтуз, малиновой шапочкой, сбитой набок, орденами, вколоченными в грудь, разрезал избу пополам, как штандарт разрезает небо. От него пахло духами и приторной прохладой мыла. Длинные ноги его были похожи на девушек, закованных до плеч в блестящие ботфорты.

Именем народа и для основания будущей светлой жизни, приказываю Павличенко лишать разных людей жизни, согласно его усмотрению - вот письмо Ленина к тебе.

Здесь все было свалено вместе - мандаты агитатора и памятники еврейского поэта. Портреты Ленина и Маймонида лежали рядом. Узловатое железо ленинского черепа и тусклый шелк портретов Маймонида. Прядь женских волос была заложена в книжку постановлений шестого съезда партии, и на полях коммунистических листовок теснились кривые строки древнееврейских стихов. Печальным и скупым дождем падали они на меня - страницы «Песни песней» и револьверные патроны.

Есенин называл его королем прозы, а Буденный ненавидел за откровенное изображение красной кавалерии. Бабель считал, что у него нет воображения, поэтому ему нужно все увидеть и узнать самому. Писательское любопытство влекло его даже на допросы и пытки НКВД, и в конце концов в эту тематику Бабелю пришлось погрузиться гораздо глубже, чем он рассчитывал.

Ангел или демон

«Неведомо как в меня, сына мелкого маклера, вселился демон или ангел искусства, называйте, как хотите. И я подчиняюсь ему, как раб, как вьючный мул. В этом мое счастье или мой крест. Кажется, все-таки крест. Но отберите его у меня – и вместе с ним изо всех моих жил, из моего сердца схлынет вся кровь, и я буду стоить не больше, чем изжеванный окурок», – утверждал Исаак Бабель.

Он родился в Одессе в год столетия этого города в воспетом им впоследствии районе Молдаванка в семье торговца сельскохозяйственной техникой. Фамилия его писалась тогда по-разному – когда Бобель, когда Бабел. Исаак был третьим ребенком Эммануила Исааковича и Фейги Ароновны, но старшие их дети вскоре умерли, а через пять лет после Исаака на свет появилась дочь Мера (Мэри).

Большую часть детства Бабеля его семья провела в Николаеве и вернулась в Одессу, когда мальчику было 11. После того как будущего писателя дома с утра до ночи заставляли изучать иврит, Тору, Талмуд и «множество наук», учебу в Одесском коммерческом училище он воспринимал как отдых. Особенно ему нравился преподаватель французского языка бретонец месье Вадон, так вдохновивший Исаака, что тот целых два года сочинял рассказы на французском.

Крестный отец

Поняв, что истории о «пейзанах» у него получаются неубедительными, Бабель перешел на русский и в 1913 году в киевском журнале «Огни» опубликовал свой первый рассказ «Старый Шлойме». В то время Бабель был уже студентом Киевского коммерческого института. Отец рассчитывал, что Исаак продолжит семейное дело, и периодически давал ему различные поручения. С одним из таких поручений юноша однажды появился в доме крупного киевского промышленника Гронфайна и, увидев его дочь, начинающую художницу Женю, влюбился. Чувство оказалось взаимным, но старший Гронфайн был от этого не в восторге. Сын скромного одесского коммерсанта казался ему настолько неподходящей партией для дочери, что он даже не тратил на Бабеля слова, а лишь презрительно фыркал.

В ответ Бабель просто умыкнул Женю из дома. Отношения с ее высокомерным родителем восстановились лишь после революции, когда богач-киевлянин превратился в обычного советского гражданина, а Бабель стал известным писателем.

Вскоре после начала Первой мировой наш герой перебрался в столицу, поступив сразу на четвертый курс юридического факультета Петроградского психоневрологического института – по собственному признанию, «только для того, чтобы жить в Петрограде и кропать рассказики».

Рассказики на первых порах шли плохо. «Меня отовсюду гнали, все редакторы убеждали меня поступить куда-нибудь в лавку, но я не послушался их и в конце 1916 года попал к Горькому», – писал Бабель в краткой автобиографии.

Максим Горький стал крестным отцом Бабеля в литературе, и тот на всю жизнь сохранил к нему самое трепетное отношение. «При Бабеле нельзя было сказать ни одного критического слова о Горьком. Обычно такой терпимый к мнениям других, в этих случаях Бабель свирепел», – свидетельствовал писатель Лев Славин.

Горький устроил молодому автору публикацию двух рассказов, за которые тот чуть было не угодил под суд за «порнографию» и «покушение на ниспровержение существующего строя». Молодого автора спасла Февральская революция 1917 года и начавшийся после нее хаос.

В этом хаосе он отправился выполнять горьковский наказ: пошел «в люди» набираться жизненного опыта и знаний. По словам самого Бабеля (которые не всегда подтверждаются документами), он успел повоевать на Румынском фронте, вернувшись в Петроград, поработать переводчиком в иностранном отделе ЧК, Наркомпросе и нескольких газетах Одессы, Тифлиса и других городов.

На коне

Весной 1920-го по рекомендации мэтра советской журналистики Михаила Кольцова Бабеля взяли военкором в Первую конную армию Буденного. Но военкор, выправив фальшивый паспорт на имя Кирилла Лютова, вскоре превратился в кавалериста-политработника, участвовал в Советско-польской войне 1919–1921 годов, сражениях с белогвардейцами. Нескладной комплекции еврей-очкарик стал блестящим наездником, удивляя своей ловкостью бывалых казаков.

Литературовед Виктор Шкловский писал: «Мне про него рассказывал директор кинокартины «Броненосец «Потемкин» Блиох, который прежде был комиссаром в Первой конной. Бабеля очень любили в армии. Он обладал спокойным бесстрашием, не замечаемым им самим. В Первой конной понимали, что такое бесстрашие».

«Жадность к людям»

Накопив впечатлений и отточив стиль, Бабель с шумом ворвался в советскую литературу, опубликовав в 1923–1924 годах серию рассказов, составивших конармейский и одесский циклы. Когда «Конармия» вышла отдельной книгой, ее сравнивали с греческим эпосом, герои которого совершали подвиги так же легко, как попирали человеческую мораль.

Горький был доволен своим протеже, выросшим в большого писателя, и неизменно защищал его от нападок критиков, в том числе Буденного, разгневавшегося на бывшего подчиненного за то, что тот, описывая жестокости красных кавалеристов, якобы опорочил армию. Бабель, порой откровенно раздражавший и власть, и коллег-писателей своей независимостью, не раз повторял, что он в безопасности, пока жив Горький.

В хождении «в люди» Бабелю очень помогала его невероятная коммуникабельность. Он был способен расположить к себе любого человека и за годы путешествий по стране завел тысячи ценных знакомств. Илья Эренбург писал: «Он умел быть естественным с разными людьми, помогали ему в этом и такт художника, и культура. Я видел, как он разговаривал с парижскими снобами, ставя их на место, с русскими крестьянами, с Генрихом Манном или с Барбюсом».

«У него была ненасытная жадность к людям, среди его друзей были строители, директора заводов, партийные работники, рабочие, председатели колхозов, военные», – вспоминал писатель Лев Никулин.

При этом Бабель совершенно не интересовался профессиональными литераторами. «Когда нужно пойти на собрание писателей, у меня такое чувство, что сейчас предстоит дегустация меда с касторкой», – сетовал он. И все же у Бабеля хватало друзей и в писательской среде: Ильф, Петров, Олеша, Паустовский. Дружил он и с поэтами: Багрицким, Маяковским, Есениным. Последний не раз говорил, что если он сам – король поэтов, то Бабель – король рассказчиков.

Отдельный круг знакомых Бабеля составляли кавалеристы, конезаводчики. Бабель очень любил лошадей, часто бывал на ипподроме, но никогда не играл на бегах, только наблюдал. Некоторое время писатель прожил в селе Молоденово при конном заводе и даже работал там в сельсовете, став своим для местных жителей, которые называли его Мануйлычем.

«Сквозь цветные стекла»

В Одессе он был и вовсе почти божеством. Ему приходилось прятаться от поклонников и поклонниц, от юных литераторов, ходивших за ним гурьбой и ловивших каждое его слово.

«Имел на друзей, знакомых невероятное влияние. Ему повиновались все. Подобного случая магнетического влияния я не знаю», – вспоминал Шкловский.

«Люди удивительно доверчиво раскрывались перед ним. Может быть, потому что не было человека, который умел бы так слушать собеседника, как Бабель», – говорил друг писателя врач и старый революционер Михаил Макотинский.

Многие отмечали контраст между заурядной внешностью Бабеля и его неодолимым обаянием, которое «включалось», едва он открывал рот.

«Век бы не уходил и слушал этот высокий голос, век бы провел в стране чудес, где обитает и куда приоткрыл мне дверь этот человек, которому все на свете интересно, мило и весело и который глядит на все словно сквозь цветные стекла, придающие самым будничным вещам видимость праздничного великолепия», – говорил прозаик Георгий Мунблит.

И вместе с тем «это была фигура приземистая, приземленная, прозаическая, не вязавшаяся с представлением о кавалеристе, поэте, путешественнике», – уверял Лев Славин.

«Бабель не только внешностью мало напоминал писателя, он и жил иначе: не было у него ни мебели из красного дерева, ни книжных шкафов, ни секретаря. Он обходился даже без письменного стола – писал на кухонном столе, а в Молоденове, где он снимал комнату в домике деревенского сапожника Ивана Карповича, – на верстаке», – говорил Илья Эренбург.

«Невкусно, но любопытно»

Все как один отмечают глаза Бабеля, светившиеся не только доброй иронией, но и «жадным и доброжелательным любопытством».

«Кажется, что ему всегда любопытно жить и поглядывать на окружающее», – писала художница Валентина Ходасевич.

«И до чего же он был любопытен! Любопытными были у него глаза, любопытными были уши. Он все хотел видеть, все слышать», – вспоминал артист Леонид Утесов.

Утесов рассказывал, как Бабель однажды повел его к своему знакомому военному, у которого в клетке жил волк. Знакомый при гостях начал злобно дразнить зверя, просунув палку в клетку. «Мы с Бабелем переглянулись. Потом глаза его скользнули по клетке, по палке, по лицу хозяина… И чего только не было в этих глазах! В них были и жалость, и негодование, и любопытство. Но больше всего было все-таки любопытства». Когда же Утесов попросил писателя прекратить издевательство над животным, тот ответил: «Молчите, старик! Человек должен все знать. Это невкусно, но любопытно».

Это «невкусно, но любопытно» вспоминается, когда читаешь, как Бабель при первой встрече со своей будущей второй женой Антониной Пирожковой попросил ее показать содержимое дамской сумочки, а найдя в ней письмо от какого-то приятеля, попросил разрешения прочитать его, а также все прочие письма от этого адресата. Во время кремации тела своего близкого друга поэта Багрицкого он внимательно наблюдал за процессом в специальное окошко. Пользуясь знакомствами среди чекистов, Бабель ходил смотреть на допросы, пытки и казни подозреваемых. Кажется, для него не было грани, за которой для большинства людей начинается неприемлемое.

Паустовскому он объяснял, что, в отличие от других писателей, у него нет воображения. «Я не умею выдумывать. Я должен знать все до последней прожилки, иначе я ничего не смогу написать».

Но одно дело пережить, а другое – написать об этом, как Бабель. «Этот человек видел и слышал жизнь с такой новизной, на какую мы были не способны», – утверждал Паустовский.

«Литература не липа»

Бабель – признанный мастер короткой формы, рассказа или новеллы, которая, как он считал, была бедно представлена в русской литературе. «Здесь французы впереди нас. Собственно, настоящий новеллист у нас – Чехов. У Горького большинство рассказов – это сокращенные романы. У Толстого тоже сокращенные романы, кроме «После бала». Это настоящий рассказ. Вообще у нас рассказы пишут плоховато, больше тянутся на романы».

Его короткая поэтичная проза рождалась в мучениях. Бабель долго вынашивал ее в голове, добиваясь предельной концентрированности.

«После каждого рассказа я старею на несколько лет, – признавался он. – Я где-то написал, что быстро старею от астмы, от непонятного недуга, заложенного в мое хилое тело еще в детстве. Все это – вранье! Когда я пишу самый маленький рассказ, то все равно работаю над ним, как землекоп, как грабарь, которому в одиночку нужно срыть до основания Эверест. Начиная работу, я всегда думаю, что она мне не по силам. Бывает даже, что я плачу от усталости. У меня от этой работы болят все кровеносные сосуды. Судорога дергает сердце, если не выходит какая-нибудь фраза. А как часто они не выходят, эти проклятые фразы!»

«Писал Исаак Эммануилович трудно, я бы даже сказала – страдальчески. Был совершенно беспощаден к самому себе. Его никак не могло удовлетворить что-либо приблизительное. Он упорно искал нужное ему слово», – вспоминала актриса Тамара Каширина, с которой у писателя был роман.

«О многословии Бабель говорил с брезгливостью. Каждое лишнее слово в прозе вызывало у него просто физическое отвращение. Он вымарывал из рукописи лишние слова с такой злобой, что карандаш рвал бумагу», – рассказывал Паустовский.

Паустовский вспоминает, как Бабель показал ему толстую тетрадь, в которой были 22 варианта рассказа «Любка Казак». «Литература не липа! Вот именно! Несколько вариантов одного и того же рассказа! Какой ужас! Может быть, вы думаете, что это излишество! А вот я еще не уверен, что последний вариант можно печатать. Кажется, его можно еще сжать. Такой отбор и вызывает самостоятельную силу языка и стиля», – объяснял писатель.

Долгое молчание

Из-за болезненной требовательности Бабеля к языку писал он медленно и мало. Иные авторы на волне славы спешат завалить читателя своей продукцией, Бабель же, наоборот, надолго замолчал: известность еще больше обязывала к строгости и точности.

Годами кормя издателей обещаниями, он, однако, не забывал брать авансы. «Искусство его вымогать авансы изумительно. У кого только не брал, кому он не должен – все под написанные, готовые для печати, новые рассказы и повести», – поражался Вячеслав Полонский, редактор «Красной нови», «Нового мира» и других журналов.

Некоторым Бабель начал казаться ловким проходимцем. За затянувшееся молчание его журили на писательских пленумах, высмеивали в газетных фельетонах и даже эстрадных куплетах. Но Георгий Мунблит, которому однажды выпала нелегкая и, как выяснилось, невыполнимая задача взять у «молчащего» Бабеля рукопись для публикации в журнале «Знамя», свидетельствовал: «Я с полной уверенностью могу утверждать, что этот лукавый, неверный, вечно от всех ускользающий, загадочный Бабель был человеком с почти болезненным чувством ответственности и героической добросовестностью, человеком, готовым вытерпеть любые лишения, лишь бы не напечатать вещь, которую он считал не вполне законченной, человеком, для которого служение жестокому богу, выдумавшему муки слова, было делом неизмеримо более важным, чем забота о собственном благополучии и даже о своей писательской репутации».

«Романтизация бандитизма»

Изнывая под взятым на себя бременем безупречной словесности, Бабель находил жанры, где можно было быть не столь взыскательным, например, кино. Здесь он также выступал как популяризатор еврейского классика Шолом-Алейхема, двухтомник русских переводов которого он подготовил к выпуску в 1926 году.

Бабель написал титры для фильма Григория Гричер-Чериковера «Еврейское счастье» (1925) по мотивам рассказов Шолом-Алейхема и сценарий к следующей его картине «Блуждающие звезды» (1926) по одноименному роману того же писателя.

Он адаптировал к кино и собственные рассказы. Первым был «Соль» из конармейского цикла – снятый в 1925-м в Киеве фильм считается утерянным. Затем появился сценарий «Беня Крик», за который сначала взялся Сергей Эйзенштейн, но затем проект перешел к режиссеру Владимиру Вильнеру.

Вышедшую в 1926 году картину вскоре сняли с проката из-за «романтизации бандитизма». Сам писатель остался недоволен фильмом. Главным условием своих дальнейших экранизаций он поставил обязательное личное участие в проекте. Но экранизаций при жизни больше не было, хотя Бабель продолжал время от времени работать для кино. В 1935-м французский режиссер Жан Лодс снял документальный фильм «Одесса» по сценарию Бабеля, в котором писатель также читал закадровый текст.

Спектакли по его пьесе «Закат» в конце 1920-х шли в нескольких театрах, но московская постановка во МХАТ-2 (1928) была быстро снята с репертуара – опять за романтизацию криминала. Вторую его пьесу, «Мария» (1935), при жизни автора не ставили.

«Отравлен Россией»

Слава Бабеля скоро перешагнула границы СССР. В Германии его хвалили Томас Манн и Герман Гессе, во Франции – Ромен Роллан, Андре Мальро. В 1929 году «Конармию» перевели и на английский. «У него еще более лаконичный стиль, чем у меня», – удивлялся Хемингуэй.

В первый раз Бабель поехал в Европу в 1927-м, надеясь восстановить брак с Евгенией, эмигрировавшей двумя годами ранее. Попытка провалилась, однако ее результатом стала родившаяся в Париже дочь Натали. Это был первый ребенок Исаака и Евгении, но не первый ребенок Бабеля – до этого актриса Тамара Каширина родила ему сына Эммануила. Позже, выйдя замуж за писателя Всеволода Иванова, она переименовала его в Михаила.

Незадолго до гибели у Бабеля появилась еще одна дочь, Лидия, от Антонины Пирожковой.

Бабель трижды бывал во Франции. В третий раз, в 1935 году, власти уже не собирались выпускать его на Международный конгресс писателей, но французская сторона настояла на включении автора «Конармии» в советскую делегацию.

У Бабеля были все возможности остаться в Париже, особенно учитывая интерес к нему со стороны французских литераторов, которым не могло похвастаться большинство русских писателей-эмигрантов. На родине Бабелю было все труднее публиковать свои вещи: идеологический контроль и репрессии с каждым годом усиливались. Но переселяться за границу он не собирался, признаваясь в письме своему другу Исааку Лившицу: «Все здесь очень интересно, но, по совести говоря, до души у меня не доходит. Духовная жизнь в России благородней. Я отравлен Россией, скучаю по ней, только о России и думаю».

И в другом письме: «Жить здесь в смысле индивидуальной свободы превосходно, но мы – из России – тоскуем по ветру больших мыслей и больших страстей».

Темные годы

Буквально через пару лет после того, как Бабель стал знаменит, в советской литературной среде началась дискуссия о так называемых «попутчиках», то есть писателях не рабоче-крестьянского происхождения, в которых, несмотря на их внешнюю лояльность власти, подозревали скрытых отщепенцев. С годами дискуссия набирала обороты, пока не вылилась в откровенные преследования неугодных.

Если уж РАПП – образованная в 1925 году Российская ассоциация пролетарских писателей – позволяла себе нападки на соловья революции Маяковского, тем более доставалось Бабелю, Пастернаку, Пильняку и другим «попутчикам».

Подстраиваться под новую политику Бабелю было не по нутру. Он сравнивал ее с детской игрой в фанты: «Барыня послала сто рублей, что хотите, то купите, да и нет не говорите, белое, черное
не называйте, головой не качайте. По такому принципу я писать не могу».

Школьному другу Мирону Беркову объяснял: «У меня плохой характер. Вот у Катаева хороший характер. Когда он изобразит мальчика бледного, голодного и отнесет свою работу редактору, и тот ему скажет, что советский мальчик не должен быть худым и голодным, Катаев вернется к себе и спокойно переделает мальчика, мальчик станет здоровым, краснощеким, с яблоком в руке. У меня плохой характер – я этого сделать не могу».

В поисках темы, которая устроила бы и его, и бдительных советских идеологов, Бабель ездил в командировки в Донбасс, Кабардино-Балкарию, Абхазию с целью воспеть жизнь и подвиги местных коммунистов. Но не успел он приступить к рукописи, как его герои и друзья объявлялись «врагами народа»: были убиты председатель ЦИКа Абхазии Нестор Лакоба и главный большевик Кабардино-Балкарии Бетал Калмыков, покончил с собой, узнав о предстоящем аресте, донбассец, секретарь Горловского горкома Вениамин Фурер.

«Заговорщик» и «шпион»

Бабель видел, как сгущаются тучи. Арестовывали не только чиновников, но и друзей-писателей: драматурга Николая Эрдмана увезли прямо со съемок «Веселых ребят». В 1936-м умер главный заступник Бабеля Горький. Возможно, пытаясь найти новую «страховку», в 1937-м он написал статью «Ложь, предательство, смердяковщина», присоединившись к осуждению «троцкистов-заговорщиков».

У коммуникабельного Бабеля было много знакомых в ЧК. Вроде бы он даже писал роман о чекистах, рукопись которого пропала после ареста, как и рукопись предполагаемого романа о коллективизации. Бабель интересовался у шефа НКВД Генриха Ягоды, как лучше вести себя на допросах, и получил совет: ни в коем случае не признавать своей вины.

Казалось, что он самоуверенно ходил по краю, особенно когда стали поговаривать о его романе с женой нового главы НКВД Ежова Евгенией, старой знакомой по Одессе. Но вряд ли именно эта авантюра стала для Бабеля роковой: супруга Ежова крутила романы со многими, в том числе и с Шолоховым, но для них это катастрофой не обернулось. Скорее всего, за 15 лет со времени выхода «Конармии» Бабель, несмотря на все свое верноподданничество, сумел «утомить» Сталина, тот лично подписал его расстрельный лист.

Писателя арестовали в середине мая 1939-го. Под пытками вопреки советам Ягоды (к тому времени уже расстрелянного) писатель признал вину и в «шпионаже на Францию», и в «антисоветской заговорщической террористической деятельности». 27 января 1940 года 45-летнего Бабеля расстреляли. Его вдове несколько лет говорили, что он жив и отбывает срок, а потом – что умер в лагере.

Бабель написал мало, но мог бы написать еще меньше и все равно войти в историю. Одних рассказов об Одессе и Первой конной хватило бы, чтобы явились толпы подражателей, пытающихся, подобно ему, писать о смешном, не опускаясь до вульгарного хохмачества, писать о страшном так, чтобы хотелось жить.

Источник: https://profile.ru/culture/zhizn-i-smert-kavalerista-ljutova...

В момент ареста у Бабеля конфисковали значительное количество неизданных текстов (пятнадцать папок с рукописями, восемнадцать блокнотов и записных книжек и т.д.). Это означает, что ни о каком творческом бесплодии не шло и речи. Он писал, но не печатался...

Об авторе и выборочные фрагменты из книг на портале VIKENT.RU https://vikent.ru/author/1431/