Я лежал в кустах, в глубине заросшего заднего двора школы, в глубине темноты, и сквозь кусты, сквозь разросшуюся акацию, смотрел вперед. Там, впереди, чуть в сторонке от света привешенного фонаря, были они: Анна Дмитриевна и Чеширский. Чеширский улыбается, он то и дело как-то непонятно двигает плечами, оглаживает свою то ли вспотевшую, то ли напомаженную голову – волосы блестят сально, мокро. Иногда он справа налево и слева направо оглаживает черные свои усики.
Они о чем-то говорят, но я не слышу. Я смотрю и мне трепетно от этого: я люблю Анну Дмитриевну, люблю, как она в школе, на уроке литературы, поправляет очки, как она пишет нижние строчки на доске, когда, отставив вперед одну ножку в лаковой красной туфельке, она прогибает спинку и вечная ее юбка чуть выше колен туго обтягивает ее зад, и просыпается желание, еще не до конца осознанное, но такое сильное, такое тяжелое, так жарко заливающее низ живота…
Чеширский то и дело ловит ее руки, он ей говорит что-то жаркое, что-то сильное, я не слышу ни звука – только шелест листвы, легкий ветерок, стрекот сверчков. Анна Дмитриевна почему-то кусает губу, красивые у нее губы, полные, налитые, яркие. Мне хочется оказаться поближе, я крадусь, трава под ногами влажная, мнется и не шуршит совершенно, земля мягкая, сырая. Чеширский вскакивает, ловко вскакивает, мгновенно, он идет прочь из света, и глаза его шарят по темноте, движения все резкие, порывистые. Я замираю, я боюсь, что он увидит меня сквозь акацию, сквозь чернила ночи, сквозь стволы разросшегося парка. Я не двигаюсь, не дышу, не живу в это мгновение.
Анна Дмитриевна вздрагивает: рука в след Чеширскому выброшена, горит она белой кожей в желтом свете на фоне красной стены и чернота вокруг. Чеширский оборачивается и быстро, будто и не отходил, снова врывается в свет, и он мнет, и он жадно тискает ее, и руки его – большие, с короткими пальцами, врываются под бежевую кожу блузки, он впивается в нее жирными губами, щеками, и всасывает в себя, вбирает, и она становится вязкой, вялой, похожей на куклу. И мне вновь становится жарко, мне хочется, очень хочется… Я ползу, я хочу видеть ее не через спину Чеширского, и я хочу…
Хруст.
Ветка, тонкая, влажная, но вдруг – звонкая. Примолкли сверчки, листва затихла на выдохе, Чеширский резко обернулся, Анна Дмитриевна висит в его руках. Почему я раньше не замечал что у него желтые глаза, почему не замечал, что движется он так неправильно, так плавно и стремительно? Он бросился к кустам, к темноте, и все ниже, ниже его спина, и руки его будто лапы кошачьи, аккуратные, мягкие. Он смотрит, и вертикальные зрачки его желтых глаз словно пульсируют, и лапы-руки его мягко раздвигают ветви акации, а я не двигаюсь, боюсь шуметь, но знаю, что он увидит меня – кошки видят в темноте…
Ухнуло по груди, я вздрогнул и проснулся, с вскриком. На меня смотрели глаза желтые глаза, тихо урчал кот – мой кот, спрыгнувший мне на грудь с подоконника. Есть у него такая привычка – не отучишь.
- Барсик, кошара, - я погладил его, он муркнул, спрыгнул с меня и прошел сквозь яркое серебро лунного света, что лился в щели меж штор. Я сел, тело неприятно холодило – вспотел, пот мерзкий, склизкий – пот ужаса.
Поднялся, прошлепал голыми пятками на кухню, достал молоко, уселся за стол, отпил из пакета. Что за Чеширский? Анна Дмитриевна – да, детская любовь, с восьмого по девятый класс я мечтал о ней, желал ее, и желания мои все больше и больше обретали ясность. Я писал ей левой рукой, помнится, записки, забрасывал в почтовый ящик и так до тех пор, пока не втюрился до безобразной слюнявости в новенькую - в Галку. В нее тогда все влюбились… Да и Анна Дмитриевна тогда как то сразу пропала, перевелась наверное куда-то, или просто другой учитель стал литературу преподавать – теперь уже не вспомнить. А Чеширский этот? И этот страшный заросший задний двор школы, что перед затопленным шахтовым котлованом – да ни в жизнь бы я туда в одиночку ночью не полез! Ни за что. К чему весь этот сон? Зачем?
Снова отпил молока, холодная струйка скользнула по шее и ниже, чертыхнулся.
На кухню зашел Барсик, легко запрыгнул
на подоконник, уставился в окно. Красив, стервец, как кошачий бог красив! Особенно вот так, на фоне ночи за окном, облитый холодным серебром – блестящий. Хоть картину пиши.
- Баська, - не оглянулся, ухом чуть повел – услышал, - спасибо, друг.
Барсик муркнул, и улегся на подоконник. Я вылил остатки молока в его миску и пошел досыпать.
+++
И снова Анна Дмитриевна. Анна Дмитриевна появилась незаметно.
Сначала пропали шумные соседи, пропали вместе с неоплаченными долгами, как мне, так и прочим домочадцам. Выселяли их им же под стать: с шумом, с полицией, с матом и лихой пьяной руганью. Я этого не видел – был на работе, вернулся, увидел их дверь железную, раскуроченную, вскрытую болгаркой, а ночью не услышал их привычной ругани за стенкой.
Через неделю появилась другая дверь, а за стеной было все так же тихо, разве что, по ночам, слышалось негромкое, приглушенное стенами, мяуканье. В окнах соседей, все тех же, с деревянными облупленными рамами, появились кошки.
Я шел с работы, поднимал голову, смотрел, и видел наблюдающие за мной с тонкой ленцой - желтые кошачьи глаза. Глаза всегда были одинаковые, а кошки разные. А потом мы встретились на лестничной площадке и она меня узнала, пригласила в гости. Я ее не узнал. Бабка, древняя, согбенная, руки сухие, костистые, в шуршащем пергаменте кожи, тяжело оттянутая черепашья шея. Я бы не зашел, отшутился бы, если бы не эта ее уверенность узнаванья: «Артем? Ребиков?» - и ее птичья лапка, легкая, дрожащая, уцепилась за мое запястье. Когда тебя узнают так, нельзя отказать.
У нее было много кошек: кругом, по всему дому, на подушках, на диванах, на полу, на подоконниках, на нелепом ныне пианино «Красный партизан» - кругом были коты и кошки. Рыжие, пегие, снуло-нелепо пятнистые, тигровые. Но был среди них особенно запоминающийся, яркий, отожранный и лениво-недвижный – чеширский. Я сразу назвал его про себя чеширским: полосатый, морда круглая, довольная, сальные глазки чуть прикрыты.
Я к ней пришел вечером: не хотел идти, не знал – кто она, она же не сказала, да если бы и сказала – не вспомнил бы я сразу и по имени. От той статной, с пышными округлостями, в бежевой блузке и вечной ее юбке чуть выше колен, не осталось ничего, даже губы ее сдулись, стали сизыми, чуть обозначенными синеватым фломастером старости.
У меня с собой был вафельный торт и коробка конфет, у нее настоящий, заваренный в турке кофе и Чеширский, который меня встретил на пороге, оглядел оценивающе, и ушел в след за хозяйкой в зал, где были макрамешные подставки под блюдца на круглом столике, где «Красный партизан», сжав губы, молча взирал пустым пюпитром на комнату и на толстый шифоньер напротив себя. Шифоньер ему не нравился.
Я сел за стол, посмотрел на аккуратные синие чашечки, взглянул в сторону и увидел Чеширского. Он влез на комод, где стояла плетеная корзинка с вязаньем, улегся там, на клубках, и, не отрываясь, смотрел на меня.
Старушка, сходила на кухню, вернулась, кот смотрел. Я отпил из чашки, осмотрелся, увидел корешки книг, фотографии за чуть матовыми от времени стеклами рамок, и снова глаза кота – он даже не моргал. Было много школьных фотографий: мальчик какой-то со звездочкой октябренка, и просто фото с классами, все в школьной форме – мальчики в синем, девочки в черном с белыми фартучками, и учительница, та самая. Имя сразу вспомнилось, и я впервые сказал, почти не веря своим словам, боясь ошибиться:
- Анна Дмитриевна, как вас занесло в наши края?
- Ой, и не спрашивай, Артем, и не спрашивай, - она села напротив, чуть потянула шаль, наброшенную на плечи.
- Вы же раньше, - я сделал вид, что с трудом вспоминаю, хотя адрес помнил великолепно, не раз тихо, украдкой шел следом, смотрел, как она выстукивает каблучками по тротуару, - на Кузнецова жили, в красном доме.
- Да-да, в красном доме, - она улыбнулась, лицо морщинистое, будто печеное, стало еще морщинистей, старей, - где арка.
Через ее плечо на меня смотрел кот…
- Помню-помню, - я торопливо отхлебнул горячий крепкий кофе, поставил чашку, поднял глаза – кот смотрел.
Ушел из гостей быстро, как бы вспомнив о каких-то важных делах. Вечер
не получился, а теперь этот мой сон.
+++
Я так и не уснул, проворочался до пиликанья будильника, сел на кровати. Будильник надрывался, набирал обороты. Выключил. Встал. Будто от пытки освободился. Покурил, собрался, вышел на улицу, оглянулся: в моем окне сидел Барсик – смотрел на улицу, на утро – он всегда так сидит. А вот через окно от него, в чужой квартире, недвижной статуэткой застыл чеширский. Он смотрел на меня с насмешкой, без той вчерашней лени.
- Тварь, - я посмотрел на часы, надо было спешить.
* * *
«Артем, вы не могли бы сегодня забежать ко мне, требуется ваша мужская сила» - я прочитал записку, вставленную в дверь и, не заходя домой, постучал в соседнюю квартиру. Долго не открывали, я уже собрался уйти, развернулся, когда сзади скрипнул замок, послышалось:
- Артем, я так рада, - голос был почти такой же, как тогда, в школе, и то, что я не видел ее сейчас, и то, что лампочка горела тускло, едва ли в треть накала, и…
Я обернулся: бежевая блузка, длинная юбка такого же покроя как и та, из тех времен, и полумрак этот чертов. Призрак: смятый, неправильный, сгорбленный – дикое отраженье моих давних воспоминаний, но из комнаты смеха.
- Да, - я сглотнул, - вам нужна была помощь?
- Кран, на кухне. Капает. Я сантехников вызывала, с жека, уже два раза звонила, а они… а ведь капает, а у меня бессонница. Вы бы не могли, Артем, я вам заплачу.
- Конечно, то есть конечно посмотрю, не надо денег.
- Спасибо, - она отступила в темноту прихожей и стала абсолютом призрака: силуэт – темный, серый, неразличимый, но лишь на секунду – щелкнул выключатель, и вспыхнул яркий свет. Я прошел, зачем-то по сторонам глянул и только потом до меня дошло – я боялся увидеть того самого чеширского, и даже пот у меня на лбу проступил.
Я вошел, разулся, вспомнил про дырку на носке, поджал пальцы. Кран капал с особенной, сводящей с ума, размеренностью: кап-кап-кап. Я попытался довернуть барашек, дальше некуда.
- У меня дома есть такой, я сейчас, - я развернулся и замолчал, на меня пристально смотрел чеширский, нагло заскочивший на стол.
- Что? – выдержав паузу спросила Анна Дмитриевна.
- У меня дома есть такой. Я сейчас… - я вылетел из квартиры едва ли не бегом, вбежал к себе, захлопнул за собой дверь, и отдышался. Сердце стучало дико, будто из горла хотело вырваться.
Нашел барашек быстро: в небольшой инструментальной кладовке все лежало на своих местах – одинокая жизнь быстро приучает к порядку в доме, или просто привыкаешь кидать одни и те же вещи на одни и те же места. Когда я выходил, услышал сзади тихое мяу, оглянулся – сзади стоял Барсик, смотрел на меня пристально, почти как тот, чеширский, а после развернулся и ушел.
Чеширского в тот день я больше не увидел, наверное стал ему не интересен, разве что в коридоре, когда уходил под доброжелательное кудахтанье Анны Дмитриевны, я увидел желтый отблеск глаз из коридора и почему то снова стало страшно и почему то была уверенность – чеширский.
* * *
Ночь, заброшенный школьный парк, густая тьма, свет фонаря, а под ним двое: она – Анна Дмитриевна, яркая, обворожительная, совсем не старуха, и юбка у нее повыше чем обычно и грудь трепетнее под бежевой блузкой и свет фонарный желтый эту блузку словно бы насквозь пронзает – ярко белеют чашечки лифчика, бретельки белые проходят аккуратно по ключицам, а рядом с нею – Чеширский. Он почти не прячется, он почти не играет в кошки мышки – он весь на виду: из рукавов, под окрас его пиджака, на запястья пучками выбивается кошачья шерсть, остро топорщатся усы его, брови густые, брежневские, и, вроде как, волосы приподняты там, где уши у кота должны быть. Чистый кот, разве что на двух лапах.
Я снова в кустах и снова смотрю, вот только знаю, что не должен смотреть и знаю, что Чеширский уже проведал обо мне, готов рвануться к кривеньким акациям, прорваться сквозь них в рощицу, и до меня… до меня долететь в два прыжка, вонзить в меня острые когти. Я не убегаю, я все там же и все так же смотрю, как Чеширский то садится на лавочку, то вскакивает, то бросается к Анне Дмитриевне – страстно, сильно, потно и жарко.
Вот сейчас, сейчас он должен вскочить и уйти, и она должна будет подняться и… Нет. Чеширский первый набрасывается, он не нежен как в прошлый раз, он не сдерживает себя, его когтистые, с клоками шерсти, руки, взрезают, режут тонкую плоть блузки, он впивается в нее губами, ртом, что-что а эта часть его кошачьей не стала, более того – разжирела, набухла – не голова со ртом, а слепое жрало червяка – склизкое, огромное, поглощающее. И снова я хочу увидеть все ближе, хочу увидеть, как он сорвет с нее последнее, хочу увидеть ее тело желанное, и то самое, горячее, тяжелое, что внизу живота, становится понятнее, я хочу – я хочу все это видеть, я хочу сейчас быть этим жирным клетчатым на безвольном и мягком теле Анны Дмитриевны, я… Под ногами хрупает ветка, Чеширский оборачивается, он не держит свою хозяйку как в прошлый раз – в объятьях, только за руку одну, едва ли не за плечо, и шатается Анна Дмитриевна, едва не падает, и блуза на ней раскромсана в ленты, и бретелька оборванная висит бело вниз, и чашечка одна почти-почти обнажила багровый сосок ее белой груди…
Чеширский бросается, и он знает где я, знает и не собирается тратить время на ненужные поиски, как в прошлый раз! Я не бегу, не могу, замер и он меня хватает, впивается когтистой кошачьей лапой мне в руку: огромные острые когти глубоко и больно входят в мясо, в вязкую мою боль, и я хочу орать, но все медленно, медленно до безобразия – боль куда как быстрее, и за мгновения до того, когда я только-только раскрываю рот проходит тысяча лет… Я не успел закричать – Чеширский наотмашь врезал мне когтями-саблями по лицу, я почувствовал как когти его с противным шорохом проскрежетали по кости под мясом и… проснулся и закричал, или закричал, а потом проснулся.
Рука горела огненной болью, щека пульсировала, я соскочил, Барсик, что лежал у меня в ногах, с мявом бросился в сторону. В ванную, в ванную чтобы быстрее промыть раны, остановить кровь, хоть как-то…
Вспыхнул свет и я увидел свое отражение: заспанное испуганное лицо, дрожащие, но абсолютно целые руки – целый, весь до кусочка, ни царапины, ни капельки крови, ни покраснения завалящего. Боль стала проходить, да какой там, она исчезла разом, будто и не было.
Утром, уже привычно, меня провожали двое котов: Барскик и Чеширский. Чеширский смотрела на меня со злой ухмылкой, уж как это получалось с его то кошачьей мордой – не знаю, может просто окрас такой? Когда я уже собирался отворачиваться, и идти дальше, он поднял лапу и, совсем не по-кошачьи, не положил ее на стекло, а просто поднял и вроде даже чуть помахал.
Я отвернулся, мотнул головой, прогоняя наваждение.
Работа тянулась медленно, неторопливо. Скрипели принтеры, попискивали факсы, надрывались то там, то тут по офису взрывались звоном телефоны, бухгалтерши через прозрачную перегородку от меня, мявкали о чем то своем, то и дело вскидывая своими лаковыми коготками на, по-кошачьи плавно поворачивали головы, щурились на окна. Рыжая то и дело бросала на меня взгляды своих желтоватых глаз, щерила мелкие зубки в милой улыбке, морщила носик, когда приходило время то ли мурлыкать, то ли смеяться. Я не вслушивался особенно в их мяв, да и на рыжую старался не смотреть, я хотел работать, хотел целиком и полностью погрузиться в работу, чтобы забыть про котов, про чеширского, про ночной кошмар.
- Артем, - рядом со мной с тяжеловесной вальяжностью старого, жирного кастрированного кота, уселся начальник отдела региональных продаж, его громадная, с выбивающимися из под рукава клоками черной шерсти, рука легла на стол, полыхнули на солнце ухоженные ногти покрытые бесцветным лаком, - тут такое дело.
Я воззрился на него, не часто он приходил с просьбой, все больше общался по электронке, писал служебные записки – старый кот, наглый, знающий свою силу и оттого особенно ленивый.
- Ты бы не мог по нашим базам пошерстить, - он подался вперед, не забыв огладить на округлом брюхе галстук второй лапой, - отгрузки за февраль. Растаможку. Счет фактура вот, - он достал из кармана листочек, пододвинул по столу, - скажешь?
- Даты или что?
- Партию, сколько зашло, сколько вышло.
- Хорошо.
- С меня, - и он присовокупил недвусмысленный жест. Я кивнул. Он встал, стул облегченно крякнул, и он пошел прочь: вальяжно, перекатываясь, мятый на спине пиджак топорщился складками, будто спина была чуть в полоску.
Я снова посмотрел вперед, на прозрачную перегородку, встретился взглядом с рыжей, она вновь показала зубки, приложила лапку с алыми коготками к щеке и отвернулась, ее подружка вроде как зашипела на нее, плечи подняла, будто шерсть на загривке дыбом встала.
Я помотал головой, растер глаза, и уставился на счет фактуру.
- Работать, работать… - тихо приказал себе и открыл базы данных, забил в строку поиска счет фактуру и увидел фамилию че-пешника – Котов.
Автор:
Волченко П.Н.
Рассортированные по жанрам ссылки на прочие мои произведения в разделе:
Простите (разбивка по выкладкам в аккаунте)