Curlyred

Летишь. Падешь. В крапиву.
Вышибло дух. Не дышишь.
Прислушиваешься к себе. Ничего не сломано? Правая рука? Левая рука?
Ноги тоже целы.
Каждый пальчик на ноге двигается.
Поднимаешься на локтях.
Мир кружится.
Голова кружится.
Шалость не удадась. Мы с братом планировали вылазку за викторией. Горохом и малиной.
Бабуленька, по плану не должна была быть на огороде.
Нам давалась и виктория, и малина, и горох. Можно было пойти и нарвать, сколько хотелось. И бабуленька вечером приносила нам еще.
Просто можно было ходить самим сразу прсле затрака. И до обеда "больше не шастать" .
Потому что: " Я супчик вам сварила".
Но брат сказал:"Идём сейчас". Не помню, что это было за "сейчас". Возможно, 15 минут до обеда. Или 30. Или сразу после завтрака.
Ну сейчас, так сейчас.
И я стала спускаться по бельевой верёвке. Брат приделал к ней алюминиевый крюк. Веревка оборвалась.
И я полетела вниз)
В крапиву и щебень). Именно тогда я поняла что такое "вышибло дух".
На мои рыдания прибежала бабуленька. Провела чекап конечностей. Отругала, конечно, что я полезла. Юрку (брата) ругала, начем свет стоит. Правда , удаленно, он спрятался, хитрец.
А потом пошла поить меня чаем со смородиной и малиновым вареньем.
Когда она убедилась, что я цела, потопала на лавочку к своим "девочкам". Обсудить новую серию "Тропиканки".
А мне было сказано лежать на кровати.
А пока я лежала, пришел брат. Он извинился и притащил мне бронзовика в самодельном ящике.
И свою обеденную конфету. И обещал, что сделает мне удочку. И научит ловить пескарей.

Моя подруга Ирка жила на соседней улице. Это была много_летняя (много летних счастливейших дней) дружба, когда я приезжала к бабуленьке на фазенду.
Мы ходили на речку на пикники: брали одеялко, овощи, вареные яйца, сосиски (если повезет), клубнику, малину, хлеб. На речке собирали щавель.
То, что могли, брали из дома.
Если удавалось разжиться карманными деньгами, покупали бутылку "Тархуна".
Разводили костер, резали салатики и жарили хлеб на палочках. Как большие.
Ирка обычно брала с собой младшую сестру и подруг, которые жили неподалеку.
Мы купались в реке, ели хрустящий, обугленный хлеб и бежали ловить ящериц и лягушек.
Ящериц было поймать проще. Они грелись на камушках возле воды. Зеленые. Или коричневые.
Мы их просто накрывали панамками, полотенцами или шортами (ни одной ящерицы раздавлено не было).
Больше одной не ловили никогда. Обычно мы их просто гладили по голове и спинке. И отпускали. Никогда не пытались оторвать им хвост (мой брат однажды сделал это, и я до сих пор не могу забыть, как хвост без ящерицы извивался на его ладони).
А тут Ирка говорит: "А давайте отнесем ящерицу Имя_кошки (не помню, пусть будет Мурка). Что она будет делать?".
Мы собрали все нехитрые пожитки и отправились в десятиминутный путь до иркиного дома.
Мурка сидела на заборе на столбике и самозабвенно щурила глаза на солнышко.
Ирка показала ей ящеричку в кулаке. Кошка понюхала ящерицу и потерлась об иркину руку.
Ирка говорит: "Она у нас охотница. Мышей ловит. Почему ящерицу игнорирует? Айда, девчонки!"
Ирка сгребла Мурку под правую руку и потащила в сарай.
Мы семенили следом. Было интересно, что она задумала.
Ирка подошла к высокой пустой бочке. Разжала кулак и опустила ящерицу. Следом на дно посадила Мурку.
Мурка была неподражаема. Она исполняла безупречные пируэты и па. В воздух взлетал роскошный пушистый хвост, сменявшийся испуганной кошачьей мордой.
Бочка была глубокой, и два таких разных существа царапались, в надежде выбраться.
В итоге мы путем споров решили, что ничья. Кошку вернули Ирке, а ящерицу решили отнести, откуда взяли.

Молоко. Это все, о чем я могу думать. Мы погубили трехлитровую банку молока.
Я стою и смотрю, как она стекает по столу, и на полу обрузуется огромная белая лужа. Как молоко стекает по моим коленкам. И заливается в мои ботинки.
Это не шалость. Это случайность. Мы просто хотели покормить ёжика.
Мы поймали его ночью на дворе, пока бабуленька спала. Все сговорились одновременно втихаря выйти во двор и посмотреть на млечный путь. Пока смотрели, я споткнулась. И это был ёжик.
Я почувствовала что-то живое под моей ногой. Что-то, что сжалось. И отдернула ногу.
И тут все забыли про млечный путь. Есть же ежик.
Пока мы возились, проснулась бабушка. Она наругала нас за то, что не спим после отбоя. Но ежика не выгнала. Налила ему молока и оставила в доме.
А на утро, когда мы позавтракали, а бабушка отправилась в огород, мы решили, что ежик голоден.
И открыли эту злосчастную трехлитровую банку молока. Тогда-то и случился великий молочный потоп.
Мы все дружно решили, что надо прятаться в бане. В парилке же дверь закрывается. И бабушка нас не накажет.
Мы заперлись и рассуждали, сколько человек может прожить без воды и еды.
Пили воду из бочки в бане и смеялись.
А потом с огорода вернулась бабуля. Мы слышали, как она тяжело топает перед крыльцом, стряхивая колоши.
Когда скрипнула верхняя половица, мы поняли, что нам крепко влетит. За молоко, беспорядок и особенно обман.
Ежик, к слову пережидал шторм вместе с нами, у брата на коленях.
Бабуленька сказала что-то про бессовестных детей и потопала в баню.
А мы сидели и слушали, как она дёргает ручку двери и сетует по поводу разлитого молока из-за безродного ежа.
Спустя какое-то время мы вышли. Бабшка сказала, что ежик может остаться. И мы тоже) Но кормить ежа она будет сама)

Я бегу. Бегу так быстро, как только могу. И раз, и два, и три. Прячусь за яблоней. Дышу как бык, и видно кусочек красных шорт. Вот прям знаю, что его видно. Но не знаю, как перегруппироваться.
Бегу за большую синюю бочку. Сажусь на корточки. И слушаю. Слышу отдалённые крики и возмущенные возгласы. Потом скрип огородной калитки. И шуршание шагов. И тяжелое дыхание после бега.
В руках меч. Воин. Я - воин. Я ничего не боюсь. На мне противодраконовая броня
Слушаю шаги. Они все ближе. Рядом с моей бочкой. Я перестаю дышать. Моё сердце перестает биться. Мир замирает.
И шаги удаляются. Я выдыхаю. Не нашёл.
Решаю перепрятаться. Тихонько выглядываю - никого. Коленки ссаднит от крапивы. Крадусь мимо сарая. Чердачное окно. Взбираюсь, как ящерица, наверх. Опутываюсь около трубы. Молчу. И жду.
Шаги внизу.
"Ну где она? Все же уже нашлись. Оля?!".
А я молчу. Я лучше всех играю в прятки.
"Ну Оля, выходи!".
А я лежу, вдыхаю запах нагретой солнцем рубероидной крыши. И душицы вперемежку с нитями
грибов. И укропа. Лежу и слушаю.
Слышу: "Бабушка, она убежала одна на речку. Ее нет нигде. Нет, мы ее не обижали и не дразнили. И меч ей сделали, чтоб она с нами играла".
И тут я понимаю, что им сейчас влетит по первое число.
Кричу: "Я здесь!"
Они лезут по лестнице со своими деревянными мечами и валят меня. Наваливаются всей кучей.
" Ага, мы нашли тебя!".
А я сажусь, потираю ушибленную дерявянным мечом коленку, и говорю:"Ага, нашли)".

Мой дедушка - как красивейшая картина. Как музыка, которую слшишь издалека и ищешь всю жизнь. Слушаешь. Прислушиваешься. Похоже. Но это не та мелодия.

У моего дедушки были бесподобные светлые кудри. Локон за локоном. У меня такие же же. Только он стриг их коротко. А я - нет. Мне нравится каждый завиток.

Когда моих бабушки и дедушки не стало, я пошла разбирать вещи и нашла их письма.
Их отправили по распределению в разные города. А он писал ей, как до безумия любит ее. Как ждет, что она приедет. Как он рад, что она вышла замуж за него.

Он любил ее всю жизнь. "Моя Тамарочка", - говорил он ей. Никогда с ней не спорил, хоть она и была женщина-пожар. Женщина-противоречие.
Он любил ее до последнего вздоха.

Он со студенческих лет мечтал снимать кино. Но у него тогда не было денег на кинокамеру.

Тем не менее, он снимал. Потом.
Записывал километры пленки
Все ворчали на него. Юра, сядь за стол. Юра, ну зачем, я лохматая. Юра, кто это будет смотреть. Юра, ну Юра. Юра!

А он молчал, улыбался и снимал.
И водил нас с братьями смотреть на поезда. И в лес. За грибами.
Он учил моих братьев токарному делу. Они всегда крутились возле него в сарае.
Колотили, строгали, пилили. Ну и я крутилась рядом. Всем же надо, а я?

Я бегала с ним на родник. И косить траву. Я ходила в его огромных кирзачах. Как космонавт по луне.
А когда он дремал в обед, я очень громко сообщала всем, что дедуля спит. Примерно раз в 5 минут, на протяжении часа. Надеюсь, он на меня не в обиде.
Я просто очень любила его. И любою до сих пор.

В деревне рано гасят свет. Часов в девять. Или десять вечера. И видно только звезды. Яркие и крупные, как бусины.
Я помню, когда была маленькая, мы с бабушкой или папой выходили часов в двеннадцать ночи на крыльцо. Смотрели на большую медведицу, искали малую, отмеряя пальцами расстояние. Потом бежали домой, открывали старенький, потрепанный атлас звездного неба, с мальчиком и девочкой на обложке. И спорили, кто же был прав. Желали друг другу спокойной ночи шепотом, потому что остальные уже видели десятый сон, и расходились спать.
Мы с бабушкой спали на веранде. В июне или конце августа ночью было уже прохладно. И вот ты бежишь по ледяным половицам и прыгаешь под пуховое одеяло. Лежишь и дрожишь, накроешься с головой и дышишь-дышишь, чтобы согреться.
Бабушка что-то еще рассказывает сонным голосом, но сквозь пуховое одеяло слышно не все.
Потом она засыпает на полуслове, а ты высовываешь голову из-под одеяла, потому что согрелась.
И слушаешь. Вот залаяла собака на соседней улице. И тут же наши Дик, Шарик и Атос из соседних домов передают дальше сообщения ночного собачьего телеграфа.
Пару минут - и они умолкают, расходятся по своим будкам и лежанкам.
А ты слышишь, как на соседской березе поет соловей. К этой песне примешивается легкий храп бабушки и комар под твоим левым ухом. Этакий деревенский ночной джаз.
А вот кошка прошлась по железным листам крыши. Удивительно, но их мягкие лапки становятся в этот момент вовсе не мягкими, а будто обутыми в подкованные сапоги. И сверчки в качестве перкуссии прямо под окнами нашей веранды.
Ну и конечно, дом выдыхает после теплого дня. Скрипят нахоженные половицы, ветер тихонько треплет входную дверь на стареньких петлях. Где-то внутри дома слышно звуки, похожие на лопнувшую струну. Для меня до сих пор загадка, что это был за звук.

Периодически звуки тонут в шуме проезжающих тяжелых товарняков.
Я лежу и слушаю эти звуки. Каждый попеременно и все вместе.
А потом слышу равномерный, усыпляющий гул. Это хлебозавод, который печет самые вкусные на свете батоны. Готовится к утру.
На этом моменте я закрываю глаза. И утро приносит другие звуки.

У моей бабушки были глаза василькового цвета. Я ни у кого и никогда больше не видела таких глаз. Синие-синие. Я до сих пор иногда грущу, что мои глаза обычные. Серо-голубые. А не бабушкины.
Ее нет уже несколько лет. Я не могла плакать на ее похоронах. Ни разу с тех пор не была на ее могиле. Потому что для меня она жива.
Смотрит на меня своими васильковыми глазами. И улыбается.
Просто она далеко. Ухаживает за своей фазендой. Жалуется на то, что жуки сожрали всю картошку, а гусеницы - капусту. И ворчит, конечно, о том, что никто ей не помогает, и она все сама, все сама.
Женщина с нордическим характером. Которая упала, не дойдя шаг до кареты скорой помощи.
Женщина, победившая рак. Дважды. Прошедшая через химию. Боль и страх. Но не сломалась.
Она любила гостей в доме готовилась за пару недель. А накануне праздника мы с ней вместе резали оливье, мариновали курочку и пекли колючий наполеон. Или орешки со сгущенкой.
Она всегда говорила мне, что нельзя жалеть еды. И всегда нужно помочь человеку, который голоден.
Она покупала хлеб для нашей соседки, которой все отказывались давать в долг. И варила кашу детям, чьи родители предпочитали алкоголь всему остальному.
Мы вместе переживали за Жади и Лукаса, смотрели Санта-Барбару и Поле Чудес по пятницам.
Вместе ложились спать, и она рассказывала мне о своей семье. О своем папе, который без вести пропал на войне. О том, как она надеется и ждет, что он напишет ей из Польши/Латвии/Германии. О маме, которая вязала варежки для солдат, и каждый день бежала на вокзал, чтобы отдать трехлитровую банку молока тем, кто едет на фронт. Мне так не хватает этих ночных бесед, несмотря на, что прошло столько лет.
Ее невозможно уместить в пост. Даже в длинный.
Она была для меня целым миром. Она - как любимый фильм. Можно смотреть снова и снова. А потом ты видишь титры. И понимешь, что это потрясающий фильм окоечен.