Данте встречает тень Гвидо да Монтефельтро в восьмом кольце восьмого круга ада. каждый грешник здесь окутан пламенем ― «языком» огня, в котором и на котором они говорят, что символизирует, скорее всего, их злоупотребление даром вещать истину и отсылает к пятидесятнице .

Гвидо обитает в этой нравственной зоне бок о бок с эпическим героем Улиссом, с которым он сопоставлен таким образом, чтобы создать условия для исторического, риторического и морального сравнения.

когда б я знал, что моему рассказу

внимает тот, кто вновь увидит свет,

То мой огонь не дрогнул бы ни разу.

но так как в мир от нас возврата нет

и я такого не слыхал примера,

я, не страшась позора, дам ответ

Гвидо считает, что Данте, которому адресованы его слова, также проклят, и поэтому не скрывает свою собственную историю. он подвергает себя позору, полагая, что Данте не может вернуться в мир живых и сообщить о нем. Таким образом, эпиграф ― просто способ сказать, что Гвидо, ― проклятый человек, который говорит из своего пламени; но он говорит к “тебе” ― к читателю ― только потому, что считает читателя тоже проклятым, принадлежащим к тому же миру и больным той же самой болезнью. Это заболевание ― потеря убеждений, потеря веры в смысл жизни, потеря способности к творчеству любого вида, утрата всякой цели, невротический

эгоцентризм.

Тот факт, что данте посвятил целую песнь обоим персонажам, чьи грехи предположительно идентичны, указывает на особое значение проблем, поднятых этой неоднозначной частью

ада. дантов Inferno изобилует парами грешников (паоло и Франческа, Фарината и кавальканте, уголино и Руджери и другие), но ни в одном другом случае пара не разделена песнью. пробел между песнями изображает пропасть, историческую расщелину, которая отделяет современность гвидо да Монтефельтро от античности улисса; и нашей целью является очертить ее контуры, чтобы обнаружить еще одну пропасть, которая лежит глубоко под ней и отделяет эти

две песни, взятые вместе, от критического проекта, который нас здесь интересует.

Мы начнем с речи улисса в Inferno XXVI. предварительное замечание будет, однако, полезным. при встрече с улиссом именно вергилий обращается к нему и велит ему говорить; в то время как в следующей песне к своему современнику, гвидо, обращается данте. оба грешника после вопрошания начинают монологи, в которых они рассказывают об обстоятельствах своей смерти. Речь улисса начинается так:

Расстался я с цирцеей, год скрывавшей

Меня вблизи гаэты, где потом

пристал Эней, так этот край назвавший, ―

ни нежность к сыну, ни перед отцом

священный страх, ни долг любви спокойный

Близ пенелопы с радостным челом

не возмогли смирить мой голод знойный

изведать мира дальний кругозор

и все, чем дурны люди и достойны.

и я в морской отважился простор,

на малом судне выйдя одиноко

с моей дружиной, верной с давних пор (90–102)

улисс и его люди отплывают на запад и в старости достигают гибралтарского пролива, края ойкумены, где «геркулесовы столбы» приказывают людям не сметь двигаться дальше. улисс убеждает своих людей риторическим tour de force продолжать путь на запад в безлюдный мир:

о братья, ― так сказал я, ― на закат

пришедшие дорогой многотрудной!

Тот малый срок, пока еще не спят

Земные чувства, их остаток скудный

отдайте постиженью новизны,

Чтоб, солнцу вслед, увидеть мир безлюдный!

подумайте о том, чьи вы сыны:

вы созданы не для животной доли,

но к доблести и к знанью рождены (112–120).

Моряки, вдохновленные этой «orazion picciola», отправляются на юго-запад в южное полушарие. спустя пять месяцев они подходят к огромной горе (предположительно Чистилища). «сменилось плачем наше торжество», ― говорит улисс веригилию. с горы поднялся шторм и потопил корабль.

Речь улисса написана в высоком стиле, как и подобает высокой эпической теме. ее нарратив

содержит решительное начало (отправление на запад), середину (решение у гибралтара двигаться дальше) и конец (кораблекрушение). в ортодоксальном аристотелевском стиле ряд действий поддерживает нарративную связность; действия происходят исключительно во

внешней обстановке: гаэта, гибралтарский пролив, открытое море, гора и так далее. улисс не прерывает последовательность событий и не усложняет ее нарративными характеристиками от первого лица; кроме того, в своей «orazion picciola» он демонстрирует мастерство правил классической риторики, искусно применяя такие приемы, как captatio benevolentice, amplificatio, гипербола и т.д6). одним словом, в плане формы, взятая как единое целое речь улисса эквивалентна нравственному величию этого эпического героя.

Это нравственное величие воплощено в храбрости улисса встретить безлюдный мир в полной уверенности в собственных силах, совершить «шальной полет»7) за все предписанные границы. с одной стороны, путешествие выглядит как поиск утопии за гранью человеческой  «временности» с ее законами смены поколений и бренностью. ни жалость к отцу (прошлое), ни любовь к сыну (будущее), ни любовь к пенелопе (настоящее) не смогли сдержать желание следовать за солнцем над горизонтом ― превзойти в своей старости линейную конечность человеческого времени и попасть в солнечный циклический ход вечного возрождения. в этой версии смерти героя, которую данте, кажется, сочинил сам, улисс обнаруживает не свою

традиционную ностальгию за человеческим обществом, а только жажду трансцендентального возвращения, суточного nostos (возвращение) восходящего солнца.

с другой стороны, желание улисса солнечной вечности (helioeternity) выглядит как ностальгия по миру вне языка или, даже лучше, до языка. Так же, как он отвергает грамматику поколений итаки, он гордится тем, что побывал на гаеэте до того, как Эней дал этому месту имя. улисс позиционирует себя как пред-, так и анти-Эней, отрекаясь от «pieta del vecchio padre» (почтения к пожилому отцу), которое обязывает Энея к сыновнему долгу. почтение в этом (вергилианском) смысле значит принятие линейности, связанной со сменой поколений, которая удерживает субъекта в ограниченном диапазоне между отцом и сыном; вкратце оно значит обязательство

поддерживать священный закон domus’а или домашнего хозяйства.

не помешает вспомнить ― поскольку исследования данте, похоже, часто упускают это из виду ― что у всецело предопределенного и божественно-санкционированного путешествия Энея есть всего лишь одна насущная цель: переместить домашних богов Трои на новую землю («Энеида», I, 100). ключевым является то, что закон домашнего хозяйства, пенатов, похоже, управляет действиями Энея по именованию. по сравнению с путешествием улисса в безымянный мир,

успешное путешествие Энея из Трои в италию представляет собою топологическое одомашнивание Запада через присвоение названий диким и безлюдным местам. страсть улисса к миру ― еще до его одомашнивания в акте именования ― делает его отсылку к гаэте ироничной и даже пренебрежительной, ведь мы знаем, что Эней назвал это место в честь своей собственной няни: образа домашнего уюта (domesticity). Мир языка и язык мира становятся, в этом смысле, почитанием домашнего, почитанием, которое улисс отвергает, выходя за пределы последнего знака в неназванное.

гвидо, бывший генерал гибеллинов, услышав разговор с улиссом, взывает к вергилию, спрашивая его, длится ли еще гражданская война на его родной земле ― Романье. вергилий предлагает данте отвечать этому голосу, который говорит на современном языке с провинциальным акцентом. данте сообщает гвидо о постоянных противоречиях между мелкими местными феодалами ― и затем просит пламя идентифицировать себя, чтобы новости о нем достигли мира живых, когда данте туда вернется. гвидо колеблется. его монолог начинается с преамбулы в два трехстишия, которые стали эпиграфом поэмы о пруфроке. гвидо переходит к описанию обстоятельств его жизни и смерти, рассказывая, как в своей старости он покаялся в своих грехах и стал монахом-францисканецем, и как папа Бонифаций VIII приходил к нему за советом, чтобы уничтожить город пенестрино, обещая ему заранее прощение того греха, который это намерение повлечет. страх перед Бонифацием заставляет гвидо дать ему совет, но отпущение грехов оказывается ложным обещанием, ведь после его смерти дьявол забирает душу гвидо у святого Франциска, воспользовавшись неоспоримой логикой о свободной воле и покаянии. Таким образом, гвидо оказывается в восьмом кругу Malebolge, окутанный пламенем. следующие куплеты служат образцом речи, которая исходит из дрожащего языка пламени:

я меч сменил на пояс кордильера

и верил, что приемлю благодать;

и так моя исполнилась бы вера

когда бы в грех не ввел меня опять

верховный пастырь (злой ему судьбины!);

как это было, ― я хочу сказать.

пока я нес, в минувшие годины,

дар материнский мяса и костей,

обычай мой был лисий, а не львиный.

я знал все виды потайных путей

и ведал ухищренья всякой масти;

край света слышал звук моих затей.

когда я понял, что достиг той части

Моей стези, где мудрый человек,

убрав свой парус, сматывает снасти,

все, что меня пленяло, я отсек;

и, сокрушенно исповедь содеяв, –

о горе мне! ― я спасся бы навек (67–84).

стилистическое сравнение двух монологов сразу обнажает как историческую, так и психологическую бездну, разделяющую двух говорящих. Мы уже видели, что улисс придает пластичность своему нарративу благодаря ряду логически упорядоченных действий, поданных исключительно в наружной обстановке. с гвидо, с другой стороны, мы двигаемся по ландшафту внутреннего мира, по перепутьям души, охваченной тревогами. драматические события здесь строго психологического характера: разговор, покаяние, psychomachia (душевная борьба), сожаление, самооправдание и так далее. не внешняя окружающая обстановка образует монолог, а только драма самосознания, сопряженная со страхами и опасениями.

в отличие от речи улисса, в монологе есть центральный психологический «субъект», а нарратив придерживается того же возвратного движения субъективного самосознания, которое его определяет. он начинается с события обращения во францисканские монахи, делает отступление в описании прежней жизни гвидо, когда он был военным, а потом снова возвращается к событию обращения. Монолог нагружен прерываниями ― вводными предложениями («и так моя исполнилась бы вера»; «о горе мне! ― я спасся бы навек»); бранью («верховный пастырь (злой ему судьбины!)») и гипотетическими конструкциями («когда б я знал, что моему рассказу / внимает тот...»). одним словом, он похож на «поток сознания», который непрерывно возвращается к самому себе через ряд саморефлексивных оговорок и дроблений,

напоминающих нам модернистские техники миметической дезорганизации.

у улисса явно нет того острого внутреннего зрения, которое видит «я» в неосязаемой интериорности. говорить об улиссе с позиции «я» кажется даже неуместным, ведь данное понятие подразумевает, что саморефлексирующий субъект раскалывается и объективирует

себя с сопутствующим этому расколу отчуждением, определяя таким образом дух нашей модерной эпохи. с другой стороны, гвидо в своих тревогах раскрывает сознание, которое замкнулось на себе в почти раздражающей саморефлексивности и чувстве вины.  гвидо втягивает нас в тот же психологический горизонт субъективности. ключ к ней лежит в способности гвидо к самообману. я употребляю этот термин в техническом, сартровском смысле, подразумевая акт умышленного самообмана, посредством чего «я» свободно убеждает само себя поверить в то, о чем точно знает, что это неправда12). Mauvaise foi в этом смысле позволяет индивиду скрыть от самого себя ответственность собственной абсолютной свободы, и, следовательно, она связана, в конечном итоге, со страхом.

случай гвидо типичен. как мог этот «лис» и мастер уловок позволить себе быть обманутым папой, которому нужен был его совет? Больше похоже на то, что страх гвидо перед папой запустил механизм самообмана, посредством чего гвидо поддался той самой уловке, которую

он посоветовал тому, кто впоследствии его обманул; ведь в результате гвидо приписывает Бонифацию стратегию, в которой сам является мастером и жертвой которой он становится, а именно, стратегию нечестности:  [«да будет твой посул длиннее дел / и возликуешь на святом престоле»]. но гвидо сам предоставляет этот совет на основании «долгого посула» Бонифация, данного ему, ― посула вечной жизни среди блаженных благодаря отпущению грехов. но,

опять же, Бонифаций не может обмануть гвидо. Этот мастер обмана может быть обманут только собственным умышленным самообманом, который, в свою очередь, спровоцирован страхом.

подобно покаянию и религиозному обращению гвидо, его облачение во францисканское одеяние ― это действие, мотивирование самообманом и страхом: страхом вечного проклятия. [я меч сменил на пояс кордельера; букв: я был воином, затем кордельером]. симметрия этой строфы и непрерывность между двумя ее дополнениями, которую устанавливает наречие «poi» («затем»), с самого начала изобличают обращение гвидо как простую смену костюма с военной униформы на религиозное одеяние. но гвидо верил, что самообман может быть искуплен, ведь у него была своеобразная способность заставлять (себя) верить: [я меч сменил на пояс кордильера / и верил, что приемлю благодать / и так моя исполнилась бы вера…] слово «credere» [верить, считать] перемежает монолог гвидо ироничным резонансом и в каждом случае отсылает к тому, во что гвидо верил, на самом деле не веруя.

самый поразительный пример встречается в преамбуле к его речи ― знаменитом эпиграфе Т.с. Элиота ― где гвидо снова убеждает себя поверить в ложь: [когда б я знал, что моему рассказу / внимает тот, кто вновь увидит свет] для того, чтобы смягчить свой страх дурной славы и паранойю по поводу сохранения видимости приличия, гвидо толкует способность пилигримов переходить из мира мертвых в мир живых как обман. он готов верить в то, что он слышал об аде

[и я такого не слыхал примера; букв: если то, что я слышал правда]), чтобы не верить, что его признание собеседнику повлечет за собой публичное разоблачение и позор.

дьявол, который пришел за душой гвидо после его смерти, изобличает эти уловки c неоспоримой логикой: [не каясь, он прощенным быть не мог, /а каяться, грешить желая все же, / нельзя: в таком сужденье есть порок»]. нельзя каяться и желать грешить одновременно, ведь свобода воли заключается в ответственности воли за свою собственную свободу. самообман хочет перехитрить логику этой свободы и даже в аду гвидо продолжает перекладывать вину на папу Бонифация: [верховный пастырь (злой ему судьбины!)]

свобода воли заключается в ответственности воли за свою собственную свободу. для данте эта свобода является неоспоримой фактичностью «современности» гвидо по сравнению с улиссом. грубо говоря, она состоит в личном выборе между спасением и проклятием, выборе, недоступном улиссу и дохристианской эре в целом. но мы видели, что улисс всегда опережает самого себя и ему по душе прибывать куда-нибудь прежде, чем другие. он не только достигает

гаэты раньше Энея, но и подходит к горе Чистилища раньше единственного смертного, которому это удалось ― данте. Таким образом, улисс предпринимает путешествие в горизонт личного спасения до его наступления во времени и разбивается о свой предел линейной, исторической временности.

в комментарии ибн Рушда к Поэтике трагедия описана как падение благочестивого человека от рук неблагоприятной судьбы. Трагедия требует чтобы благочестивый человек, probus, был

сломлен неблагоприятными и безразличными силами судьбы. субъективная невинность героя, разбивающаяся о безжалостный объективный порядок судьбы, драматизирует всеобщую hamartia человека, которую мы теперь можем лучше определить как человеческую погрешимость в значении «бессилия перед лицом неизбежности». если мы переведем hamartia как «вина» (а есть веские причины сделать это), под виной мы должны понимать всеобщее состояние погрешимости и падшести, которое остается независимым от субъективной или личной ответственности. с этой точки зрения, концепция не так далека от понятия первородного греха

целями пришествия Христа в историю были: отмена трагических условий hamartia и освобождение людей от неумолимого разрушения, причиняемого ею. Бессилие личной воли перед лицом всеобщей вины преодолевается в тот момент, когда Христос избавляет человеческую природу от естественного греха и переносит его на личность; личность сохраняет склонность к греху, но отныне появляется возможность быть спасенным с помощью того, что отцы церкви называли «сокровищницей заслуг» Христова распятия. вина, другими словами, перенесена из объективного порядка судьбы в субъективный порядок свободной воли человека. Человек теперь имеет выбор

неразрешимым парадоксом христианства является то, что в то время, как оно утверждает свободу личной воли, оно не наделяет волю свободным самоопределением. ведь в основе

христианства есть то, что воля свободна только в вопросе принятия или непринятия Божьего закона, но этот закон такой же абсолютный и объективный, как и те роковые силы, что являются причиной падения трагического героя.

действительно, Inferno данте (а так же его Paradiso) является очевидным свидетельством предельного бессилия воли перед лицом Божественного морального и комического порядка. Что еще важнее, когда субъективная свобода становится автономным саморегулированием, посредством чего «я» осмеливается обосновать самое себя исключительно на основе собственной свободы, данте, как хранитель веры, помещает такого грешника в «слепой склеп»22) своего Inferno.

Рассматривая психологию гвидо, можно увидеть, что за его самообманом, на самом деле, стоит уверенность в собственных умениях ― осмотрительности, эффективности и хитрости, проявляющихся в искусстве манипуляции. в безумной психологии гвидо, отраженной в прерывающемся и саморефлексивном нарративе, который уже не пользуется объективными нормами стиля, а также в выражении его личной свободы (что проявляется в повторяющихся актах самообмана) мы становимся свидетелями состояния субъективности, которая замкнулась на себе, заперла себя в собственной интериорности и, изнутри этой интериорности, ищет

контроля над своей собственной трансцендентной судьбой. ведь, в конечном счете, гвидо искренне верил, что, основываясь на своих умениях, он сможет договориться об условиях своей загробной жизни. его посмертное осуждение на вечные муки раскрыло, что, с точки зрения христианского Бога, вера, которую он возлагал (placed) на себя, была ненадлежащей (misplaced).

лето после первого года в средней школе. я ― четвертый из десяти детей. Мой отец болен склерозом, дома трудности, поэтому меня просят поработать летом. я устроился на работу к знакомым в городе Бергамо помощником в небольшой продуктовый магазинчик: работал и жил там с утра понедельника до вечера субботы. я чувствовал себя немного в изгнании, вдалеке от родительской любви, чувствовал, что ко мне плохо относятся. я был очень уставшим. однажды вечером в 22.00, когда я, уставший как собака, собирался идти спать,

хозяин магазина попросил меня разгрузить грузовичок с ящиками, полными бутылок с водой и вином. Мне нужно было снести их в полуподвал, куда вела крутая лестница. когда, в очередной раз спускаясь по лестнице, нагруженный ящиками, я начал плакать, мне в голову вдруг пришли строки из «Божественной комедии». в то время в средней школе, согласно министерской программе, изучали «Божественную комедию» так: «ад» ― в первом классе, «Чистилище» ― во

втором и «Рай» ― в третьем. я закончил первый класс, и мы прошли «ад». наша замечательная преподавательница литературы заставляла нас заучивать наизусть целые отрывки. вдруг, в тот момент, на середине лестницы, когда я тащил ящик с бутылками, мне в голову пришли строки: «Ты будешь знать… как трудно на чужбине ∕ Сходить и восходить по ступеням». Это было именно то, что я делал в тот момент!

Это стало открытием моей жизни! в тот момент родилось мое призвание, потому как я открыл для себя, что означает «интерес», то есть бытие внутри в переводе с латинского. данте говорил обо мне и рассказывал именно то, что я в тот момент переживал. каким образом человек, живший 700 лет назад, может описывать мой опыт? Что делаю там я, как будто сфотографированный с такой четкостью? я обнаружил, что литература говорит обо мне. после, дома меня охватил такой энтузиазм, что я прочел всю «Божественную комедию» за лето, конечно же, ничего в ней не поняв. но мне было достаточно небольшой помощи преподавателя, чтобы понять, что произведение говорило обо мне.

когда я начинал преподавать в новом классе, я бросал им вызов. я читал им отрывок из письма Макиавелли к Франческо веттори, в котором описывается преподавание. Макиавелли тоже был флорентийским изгнанником, но говорил о собственной жизни как о проходящей никчемно, в грязи:

«С наступлением вечера я возвращаюсь домой и вхожу в свой кабинет; у дверей я сбрасываю будничную одежду, запыленную и грязную, и облачаюсь в платье, достойное царей и вельмож; так должным образом подготовившись, я вступаю в старинный круг мужей древности и, дружелюбно ими встреченный, вкушаю ту пищу, для которой единственно я рожден».

урок итальянского языка, по крайней мере, мой урок, должен быть таким: наберитесь храбрости оставить за дверями мерзости, которыми, по вашим словам, полна жизнь, оставьте повседневную грязь и войдите, облаченные в одежды собственного достоинства, будьте на высоте вашего желания, вашего сердца и попробуйте следовать за мной. поскольку я там уже был и вернулся за вами, я буду вашим провожатым. в этом заключается ремесло преподавателя ― провожать туда, где я сам уже побывал и где вы сами сможете задать древним предкам великие вопросы жизни.

Макиавелли продолжает: «Здесь я без стеснения беседую с ними и расспрашиваю о причинах их поступков, они же с присущим им человеколюбием отвечают. на четыре часа я забываю о скуке, не думаю о своих горестях, меня не удручает бедность и не страшит смерть: я целиком переношусь к ним».

Ребятам я говорю: «представьте себе, что мы бы могли проводить по четыре часа утром таким образом, погрузившись в диалог. единственная проблема ― это взять себя в руки, найти мужество войти в этот час, задавая вопросы, которые ранят, говорить о вещах, которые тяготят. по словам леопарди, если у вас нет вопросов, книга останется для вас немой. и рано или поздно вам надоест, как произошло со многими в школе»

второе, что я хотел бы вам сказать ― и так мы начнем погружаться вглубь вопроса ― чтобы понять данте, надо напрячь фантазию, воображение. ведь он жил в средневековье, а мы уже далеко отошли от того времени, в хорошем и в плохом смысле. Мы больше не рассуждаем так, как рассуждали в средние века. я не отношусь к тем людям, которые говорят: «как прекрасно было жить в средневековье!» я рад, что живу сейчас, хотя бы из-за того факта, что в те времена не было табака.

однажды я привез в ассизи класс, и перед циклом фресок джотто один из бергамасских простых ребят сказал: «учитель, это что, и есть темные средние века?» а я ему ответил: «Молодец! напиши хорошую статью в какой-нибудь журнал, развей миф, фальшивую идеологию, которая вот уже сто лет охватывает итальянскую школу и культуру. напиши. Может, кому-нибудь это поможет». пусть смотрят на джотто. на этот свет, на эту красоту!

Меня всегда поражает, что когда комментируют фигуру данте, практически всегда, даже в школе,

о нем говорят как о гении-одиночке. как о цветке в пустыне. но в то время все люди, даже крестьяне, рассуждали именно так. они были воспитаны 1200 годами христианства. в добре и в зле ― несмотря на все ошибки, войны, недостатки ― они были как мы, возможно, даже хуже, чем мы, но у них было такое сознание, такое ощущение жизни, которые я описал выше. иначе как понять, что какой-то парень из глухой провинции, из никому не известного городка посреди умбрии, вдруг решается на совершенно безумную вещь: раздевается догола посреди площади перед самим епископом. Это не было действием напоказ ― тогда не было газет, телевидения. парень по имени Франциск, раздевшись догола перед епископом, сказал своему отцу: «возьми назад все, потому что мое богатство в бедности». об этом пошли слухи, и, спустя некоторое время, когда он решил собрать вместе своих последователей, на капитоло делле суойе пришло пять тысяч человек. вы можете себе такое представить? в то время, когда не было иных средств массовой коммуникации, кроме слов и взаимного доверия, парень из ассизи в 1200 году сотворил невероятную вещь, и за ним последовало пять тысяч человек со всей италии и европы. потом был святой Бернард, который отправился восстанавливать монастырь среди болота. после его смерти осталось четыреста аббатств, разбросанных по всей европе, в которых

жили двенадцать тысяч братьев.

Будь призрак ты, будь человек живой!5)

когда данте узнает вергилия ― а это именно вергилий приходит на помощь данте ― у него вырывается вздох облегчения, и он говорит: «давай поскорее выйдем отсюда!» но вергилий отвечает: «отсюда есть выход, но все не так просто. Ты думал, достаточно сделать пару шагов и все? нет! перед тобой долгий путь, но, если ты хочешь, я проведу тебя по нему». (Речь идет о том, что Бытие ― это и есть милосердие.) «Тебе придется пройти через ад, то есть увидеть все то

зло, которым ты наполнен и проделать длинный путь, чтобы избавиться от этого зла. Только тогда тебе будет позволено войти туда, куда желаешь, подойти к истине, красоте и благу, которые делают жизнь великой».

Раскрывая скобки, скажу: надеюсь, вам понятно, что «Божественная комедия» говорит не о потустороннем мире, а о нашей жизни. иначе мы друг друга не поймем. есть еще преподаватели, которые уверены, что речь идет о жизни после смерти, особенно когда говорят про «Рай». поэтому в школе много изучают «ад», немного «Чистилище» и почти ничего из «Рая». или людям легче понять «ад», я не знаю. То, что говорится в «аду», лучше понимаешь, как минимум,

тогда, когда из него выходишь. путь возможен, но он долог. Это процесс обращения и вергилий

это подтверждает: «данте, смотри, жизнь не приемлет коротких дорог» ― дословно ―

Ты должен выбрать новую дорогу […].6)

данте собирается с силами, и они отправляются в путь. То, что «Божественная комедия» ― это поэма о милосердии, подтверждает особенно вторая песнь. данте, решив следовать за вергилием, сразу же признает, что все не так просто, что жизнь ― это борьба, она не для

слабаков. слабаки ― это те, которые не выбирают ни добро, ни зло, которые не берут на себя ответственность стать людьми: вовек не живший, этот жалкий люд. возможно, они прожили по сто лет, но этих людей как будто бы и не было на земле. автор «Божественной комедии» помещает их в огромную толпу лентяев, недостойных даже ада. но вдруг данте-герой понимает, что жизнь ― это борьба и сдает назад: «я не смогу, все, конечно, хорошо, но я ― не как святой Франциск, или святая кьяра, или папа Франциск… не проси у меня так много. я не в состоянии, не

умею, не хочу жить на высоте моего призвания». охваченный паникой данте приготовлялся выдержать войну

и с тягостным путем и с состраданьем […].8)

он придумал отговорку, за которой мы все прячемся, когда боимся ответственности в жизни, то есть святости: я не достоин, я слабый. Такое смирение ― ложь. потому как настоящее смирение ― это добродетель, побеждающая все грехи, которые все вместе составляют гордыню. нужно взращивать в себе смирение, а не использовать его, как алиби. Только ложное смирение позволяет нам говорить: «я не способен, я не достоин, ты не знаешь, что я пережил, в детстве я упал со стульчика…». потом ты идешь к психоаналитику, который для того и существует, чтобы сказать тебе, что ты прав и что падение со стульчика ― это не твоя вина. и так человек начинает говорить «нет». сам данте говорит: «слушай, вергилий, я ― не Эней, я ― не святой павел,

но, скажи, по-твоему, хоть кому-нибудь в мире нужно, чтобы я проделал этот путь?»

я не достоин ни в малейшей мере. 9)

вергилий же хватает его и, повесив на гвоздь, объясняет: «Ты так ничего и не понял! Знаешь, почему я пришел к тебе на помощь? я не оказался тут случайно, потому что ходил по грибы, я сидел себе уютно в лимбе вместе с горацием, гомером и другими, но пришла одна прекрасная девушка, ты бы видел, что это было…»

Был взор ее звезде подобен ясной […].10)

«необыкновенно красивая, она умоляла меня броситься тебе на помощь. я тут же ей ответил: “конечно!” но потом спросил у нее: “кто ты? Что тебе до того человека?” и она рассказала мне, что она была твоей возлюбленной, что она волнуется за тебя и пришла просить меня помочь тебе. она тоже была занята своими делами, и, по правде говоря, ей было не до тебя, но ее призвала святая лючия, которая прибежала к Беатриче и рассказала, что ее призвала к себе Богородица, Мать всех живущих, Мать Милосердия».

вергилий продолжает: «она тебя увидела, позвала святую лючию (покровительницу зрения, способности видеть, видеть истину), лючия позвала Беатриче, Беатриче спустилась в ад и позвала меня. а я пришел к тебе на помощь. Только попробуй теперь сказать, что ты не

достоин!» на это данте отвечает: «в самом деле…», ― и снова решается отправиться в путь. но вы поняли, что начало его пути из сумрачного леса ― это уже милосердие? он начал с того, что жизнь ― это отсутствие милосердия. но когда он встретил на улице Флоренции восемнадцатилетнюю Беатриче, она подтвердила его ожидание блага: «да, данте! Это я! когда господь создавал меня, он делал это для тебя. я ― источник твоего счастья». представьте себе, он так обрадовался, что начал даже писать стихи. потом показалось, что жизнь

противоречит этому обещанию блага: я пришел в мир в поисках счастья, я видел, как те, кто меня окружают, живут христианством, они научили меня брать на себя ответственность, сделали великим, я почувствовал, что благо становится настоящим, что оно заключено в

этой девушке, эта девушка говорит мне «да» и потом… Беатриче умирает! в самый прекрасный момент! Тогда данте задает себе вопрос: «Что же такое жизнь? все было так прекрасно и истинно, но вдруг жизнь обманывает меня таким ужасным образом. она дает мне желание счастья, я чувствую, что создан для вечности, жизнь дает мне предчувствовать в женщине возможность блага “сошедшего на землю с небес, чтобы творить чудеса”, невероятную возможность добра. и когда мне кажется, что я в состоянии утверждать это добро, его у

меня отбирают». любой бы сошел с ума перед столь обезнадеживающим ― если нам кажется, что это именно так ― предательством, на которое жизнь способна по отношению к нам. Тут слова данте вторят произнесенному леопарди на могиле сильвии:

природа, о природа,

Зачем ты не дала мне

Того, что обещала? для чего

обманываешь ты своих детей? 12)

Разве честно, что мы приходим в этот мир с обещанием блага, а все заканчивается именно так? но поскольку данте христианин, он задает себе вопрос: «если девушка, которая обещала мне счастье, умерла, должно же быть какое-то объяснение. я должен это понять. в этой девушке есть что-то такое, что я еще не понял».

«После этого сонета было мне дивное видение, в котором…», ― так оканчивается поэма «новая жизнь», которую я советую вам выучить наизусть. я думаю, что данте был святым, одним из тех, у которых были мистические видения, как у святого иоанна креста, но его никогда не сделают святым, потому как он поместил в ад слишком много священников, монахинь… итак, «…было мне дивное видение, в котором лицезрел я вещи, понудившие меня принять решение не говорить о Благословенной до тех пор, пока я не смогу повествовать о ней более достойно»13). данте говорит: «Чтобы осознать это, мне пришлось много учиться. в Беатриче скрыто что-то такое, чего я до сих пор не понял. клянусь, что посвящу этому всю жизнь, больше не напишу о ней ни одного слова, пока не разберусь, что именно ускользает от моего понимания».

«[…] если угодно будет Тому, кем жива вся тварь, чтобы моя жизнь продлилась несколько лет, я надеюсь сказать о ней то, что никогда еще не говорилось ни об одной»14), ― ответьте мне, не в этом ли ключ к пониманию «Божественной комедии»?

Мое личное наблюдение связано с тем, что именно данте понял. он объездил всю европу: десять лет молитв, монастырей, аббатств, учебы… десять лет, в течение которых он действительно пытался понять. я не знаю, что с ним произошло, но вдруг он берет бумагу, перо и пишет: «я понял! я видел Бога. в Боге видел истину всего того, что со мной произошло. и не только. в Боге я увидел истину всей истории человечества. я вернулся, чтобы рассказать ее вам». Берет бумагу и перо и пишет «Божественную комедию».

когда данте в чистилище проходит один круг, ему прощается один грех, после чего он переходит на другой круг, на котором он будет очищаться от следующего греха. после чего ангел на каждом

из семи кругов чистилища возвещает ему одну из семи добродетелей. невероятно! если я перестану делать зло, обращусь, это не значит, что я стану более совершенным. у данте это показано очень ясно: я остаюсь прежним, со всеми моими слабостями, но мое желание очищается, совершенствуется. когда перед ним падет пелена, он войдет в рай и с удивлением скажет Беатриче: «Мы очень быстро движемся!» они начнут двигаться со скоростью ракеты. Беатриче ответит ему: «конечно! но это не твоя воля помогает тебе двигаться вперед, а твоя природа. поскольку ты прошел все чистилище, ты вновь стал тем, кем был, кем должен был быть ― чистым желанием. Быть желанием Бога ― это то, что тебе помогает двигаться по направлению к Богу по своей природе. Это в природе вещей. Ты создан для звезд и, когда ты вновь станешь самим собой, полетишь по направлению к звездам, не думая о том, что тебе надо делать. Твоя натура потянет тебя к нему». Таким образом, семь переходов чистилища совпадают с семью добродетелями. на каждом переходе ангел возвещает одну из добродетелей.

в первой песни «Чистилища» вергилий представляет данте катону. Там весь смысл в словах «он восхотел свободы», давайте рассмотрим эти строки, в них заключена полемика. катон спрашивает у них: «Что делаете здесь вы, грешники, которые вышли из ада? Это непорядок! суд Бога таков, что вы оказались в моем гроте?» как если бы брат Мауро на входе в Базилику, увидев нас входящих, сказал бы: «стоп! Ты, ужасный грешник, вон отсюда! вы, проклятые, хотите

взойти на гору чистилища, то есть на путь к спасению? Это невозможно!» но вергилий отвечает ему:

Мой вождь, внимая величавой тени,

и голосом, и взглядом, и рукой

Мне преклонил и веки, и колени.16)

перед обвинением катона вергилий просит данте преклонить колени: «он прав, ты же грешник. Ты полон мерзости, встань на колени и оплакивай свое зло». он говорит данте: «Молчи, я буду говорить, если скажешь что-нибудь, будет хуже.

жена сошла с небес, ко мне взывая,

Чтоб я помог идущему со мной. 17)

Это Богородица, святая Мария ангелов, затеяла все это приключение, не волнуйся!

но раз ты хочешь точно знать, какая

у нас судьба, то это мне закон,

который я уважу, исполняя.18)

Раз ты хочешь знать, я тебе объясню:

последний вечер не изведал он;

но был к нему так близок, безрассудный,

Что срок ему недолгий был сужден.19)

Этот вот (данте) еще не умер, смерть его еще ждет. проблема в том, что он столько нагрешил, что был совсем рядом, сильно рисковал своей шкурой. Мне пришлось вмешаться.

как я сказал, к нему я в этот трудный

Был послан час; и только через тьму

Мог вывести его стезею чудной.20)

Что мне нужно было делать, чтобы спасти его? пришлось проделать весь этот путь.

весь грешный люд я показал ему;

и души показать ему желаю,

врученные надзору твоему.

как мы блуждали, я не излагаю;

Мне сила свыше помогла, и вот

Тебя я вижу и тебе внимаю.

Ты благосклонно встреть его приход:

он восхотел свободы столь бесценной,

как знают все, кто жизнь ей отдает.21)

я не буду пересказывать все, получится слишком долго, но поверь, меня послала Богородица. и знай, что этот вот нуждается лишь в одном ― в свободе. Ради свободы стоит жить и умереть».

он восхотел свободы, столь бесценной,

как знают все, кто жизнь ей отдает.22)

катон покончил жизнь самоубийством именно во имя свободы. он ― язычник, убивший самого себя, а данте ставит его охранять вход в чистилище, делает его святым, осмеливается трогать неприкосновенное, оправдывая его любовью к свободе. То, ради чего мы все рождены ― это свобода. в конце одной из песен вергилий говорит данте: «сейчас ты готов, ты стал господином самому себе. наконец-то ты свободен, ты больше не раб, я тебя короную». Тогда катон говорит: «я понял, но у меня есть одно условие. Ты посмотри на него. он жалок. прежде чем войти, пойди умой его. он черен лицом после ада, испачкан злом, слишком грязен, чтобы войти в чистилище. сделай так: проводи его туда, где растет трава, усыпанная утренней росой. возьми росы,

умой ему лицо, прикрой его тростником, символом умиления, тогда он сможет войти». Это прощение ассизи, то, что святой Франциск попросил у Бога для всех людей, чтобы они смогли совершить все это и быть достойными войти хоть и не напрямую в рай, но в чистилище,

в жизнь более настоящую, более добрую, более праведную.

весь этот островок обвив вокруг,

внизу, где море бьет в него волною,

Растет тростник вдоль илистых излук.

Растения, обильные листвою

иль жесткие, не могут там расти,

Затем что неуступчивы прибою.23)

Только смиренный тростник, что уступчив прибою, может расти среди волн.

дойдя дотуда, где роса вступает

в боренье с солнцем, потому что там,

на ветерке, нескоро исчезает, —

Раскрыв ладони, к влажным муравам

нагнулся мой учитель знаменитый,

и я, поняв, к нему приблизил сам.

слезами орошенные ланиты […]. 24)

нужно по-настоящему покаяться, это не игра слов, надо выплакать все свои слезы над своим злом. когда данте понимает, что вергилий, собрав росу, собирается умыть ему лицо, то есть очистить его, он встает на колени, плачет, приближает к нему лицо, чтобы тот смыл следы ада. данте вышел оттуда таким черным, что было невозможно его узнать: настолько зло изуродовало его лицо. вергилий умывает его и, наконец, становится видно лицо данте, его истинная личность

снова становится узнаваемой, он снова может сказать «я».

Затем мы вышли на пустынный брег,

не видевший, чтобы отсюда начал

обратный путь по волнам человек.

Здесь пояс он мне свил, как тот назначил.

о удивленье! Чуть он выбирал

смиренный стебель, как уже маячил

сейчас же новый там, где он сорвал.25)

вот чудо! Только вергилий срывал стебель тростника, на его месте тут же вырастал другой. вот вопрос, на который отвечает «Божественная комедия»: как можно начать все сначала?

почему я утверждаю, что главная тема «Божественной комедии» ― это милосердие? потому что это поэма о жизни, а главной темой жизни является тема милосердия. какая у нас у всех проблема, особенно у старшего поколения? возможность начать все заново. Это так или нет? старый никодим стыдился своих грехов, но при этом сознательно говорил иисусу: «я понимаю, что Ты говоришь, но я столько всего наделал в жизни. я хотел бы родиться заново. Чтобы начать

с чистого листа». я иногда хожу читать данте в тюрьмы. есть одна группа заключенных с пожизненным сроком, и однажды мы с ними читали «Чистилище». когда я уже собирался уходить, один из них ― один из тех, кто больше никогда не выйдет из тюрьмы, ― подошел

ко мне и сказал: «простите, профессор, вы не можете уйти, пока не ответите мне на один вопрос. скажите мне, неужели это и обо мне тоже…», ― и прочитал мне вот эти строки:

Мои ужасны были прегрешенья;

но милость божья рада всех обнять,

кто обратится к ней, ища спасенья.26)

«неужели, профессор, это касается и меня?» ― и начал плакать. «профессор, скажите мне, что это и для меня тоже». его вопрос ― это и мой вопрос. Это наша общая проблема, мы нуждаемся в прощающем взгляде. «Божественная комедия» создана именно с этой целью ― сказать, что этот взгляд существует. начиная с момента встречи в сумрачном лесу, особенно во время пути через чистилище, она рассказывает именно об этом. Манфреди был, конечно же, псом, он натворил много всего, был врагом данте, но врагом, которого данте простил. вот как он рассказывает о своей жизни:

когда я дважды насмерть был пронзен,

себя я предал, с плачем сокрушенья,

Тому, которым и злодей прощен,

Мои ужасны были прегрешенья;

но милость божья рада всех обнять,

кто обратится к ней, ища спасенья.27)

«если бы епископы и папа знали бы об этом милосердии, они, наверное, не обошлись со мной так». и тут он начинает молиться за усопших, потому что молитва об усопших помогает им войти в чистилище. Также и граф Монтефельтро, в пятой песни «Чистилища» рассказывающий о всех своих злодействах, погибает, пронзенный стрелой в горло, посреди поля. но за секунду до смерти начинает читать молитву Ave Maria и успевает произнести только одно слово: «Мария».

данте спрашивает, почему его тело так и не нашли после битвы. Тогда он рассказывает свою историю, как он, раненый в бою, призывал Богородицу, но по его душу явился дьявол и уже забрал было ее себе, как внезапно появился ангел и вырвал душу графа из лап дьявола. дьявол возмущен, он кричит: «Что ты делаешь! она моя! всю его жизнь я учил его убивать, проклинать Бога, так продолжалось до последнего момента его жизни». дьявол настолько разозлился, что уничтожил тело графа так, что его не смогли найти. «из-за какой-то слезинки вы отобрали у меня душу, которую я обхаживал всю его жизнь, заставляя совершать ужасные грехи». из-за какой-то слезинки. невероятно! когда святой Франциск просит у Бога: «Ради маленькой слезинки,

ради моей слезы, прости всему миру его грехи», господь ему это позволяет. я всегда ощущал «Божественную комедию» как такое длящееся, бесконечное, постоянное, ежедневное прощение ассизи, которому можно научиться, которым можно наслаждаться…

Даже есть некоторые подробности о том, что там должно было происходить.

Одна из главных потерь русской классической литературы - уничтоженный самим автором второй том "Мертвых душ".

Хотя как уничтоженный... Изрядная часть его все равно сохранилась в количестве нескольких глав. Там, в отличие от едкой сатиры на помещиков первой книги, идет рассказ о другой категории помещиков - интеллигентных, мыслящих, обремененных благородными чувствами и стремлениями. Тентетников, Костанжогло и другие герои - образы, которые вполне вызывают симпатию. Без Чичикова, конечно, тоже не обходится - он продолжает свою погоню за мертвыми душами.

Мы здесь Америку не открываем, главы из второго тома проходят даже в школах.

А вот о том, что Гоголем планировался еще и третий том, сюжет и идея которого описаны в дневниках и заметках, говорят мало и вскользь.

Что же там должно было быть?

Там мы бы вновь встретились с положительными героями второго тома - Тентетниковым и его невестой, благородной девушкой Улинькой. Обстоятельства были бы трагическими - Тентетникова и Улиньку ссылают в Сибирь за участие в антиправительственном кружке. Известно, что там же оказывается и Чичиков, но каким образом - непонятно.

Более того, в Сибирь пешком и на перекладных добирается Плюшкин. Карикатурный скряга из первого тома переживает нравственное преображение и становится странником, помогающим всем нищим и бесприютным.

Наверняка были бы и другие герои первой книги.

Если представить все три книги написанными, то замысел Гоголя оказывается огромным. Причем сама идея обретает цельность - не конъюнктурная сатира, а произведение на многие века. Потому что становится совершенно очевидным прототип "Мертвых душ" - "Божественная комедия" Данте.

Первый том - "Ад" с грешниками и их пороками. Второй том - "Чистилище" с героями, которые имеют надежду на спасение и борются за свои души. Третий том - "Рай". Герои преображаются и становятся тем, кем и должны быть.

Теперь понимаете, почему Гоголь назвал свое произведение поэмой?

Источник: Литинтерес

Три зверя – три главных порока: лев - гордыня, волчица - корыстолюбие, рысь - сладострастие.
( "Божественная комедия" Данте Алигьери )