Ответ на пост «Если бы фашисты победили...»
Не понимаю это: "Победили бы немцы - пыли бы баварское".
Единственное, что связывало бы нас, ныне живущих, с баварским пивом - это мыло из наших предков, котором бы отмывали варочные чаны
Не понимаю это: "Победили бы немцы - пыли бы баварское".
Единственное, что связывало бы нас, ныне живущих, с баварским пивом - это мыло из наших предков, котором бы отмывали варочные чаны
...то, например, в одном только Минске, были ТРИ концлагеря - Масюковщина, Тростенец и Шталаг (Красные казармы). А в тридцати километрах от города был ДЕТСКИЙ концлагерь Скобровка. Так как трансплантология в те времена не была развита, то из детей просто делали доноров для немецких солдат. А! Ещё в городе было еврейское гетто в районе улиц Короля - Немига. Там тоже советских граждан отнюдь не круассанами кормили.
Так ччто, если бы Германия победила в той войне, те советские граждане, которых не пустили на ремни и абажуры для ламп или, скажем кошельки из человеческой кожи, и случайно выжили - были бы прислугой у "высшей расы". Ну и "баварское пиво" видели бы только издалека.
Партизанские отряды начали образовываться с самых первых дней войны. 22—23 июня 1941 года появились первые донесения о партизанских вылазках и диверсиях против немецких войск в западных районах БССР. К концу июня на оккупированной территории действовало 4 партизанских отряда, в июле — 35, а в августе — 61.
Первоначально отряд насчитывал 25-70 человек. Постепенно шло разрастание отрядов до 100–350 человек. Встречались и довольно крупные — до 800 и более партизан.
Возглавляли отряд командир, комиссар и начальник штаба. В отряд входили 3-4 роты. Каждая из них состояла из 2–3 взводов по 20–30 человек.
Для выполнения специальных задач организовывались специализированные группы: диверсионные, разведывательные, пропагандистские. Во всех отрядах действовали партийные и комсомольские организации. Белорусские партизаны, при вступлении в отряд, принимали присягу.
Источник: Об истории | Де-фа́кто
Время бессильно перед памятью того поколения, которое отстояло свободу нашей страны. Такой войны, как Великая Отечественная, в истории человечества не было, как и такой Великой Победы, которая освободила наш народ, нашу страну, все прогрессивное человечество. Великая Отечественная война советского народа стала важнейшим поворотным пунктом в мировой истории. Интерес к ее событиям с годами не угасает. Ее изучают, исследуют военные специалисты, экономисты, дипломаты, историки, деятели науки и искусства. О войне ежегодно создаются научные труды, литературные и художественные произведения, которые освещают все новые и новые страницы этого грандиозного сражения. Деятельность Белорусского государственного музея истории Великой Отечественной войны направлена на сохранение, изучение и пропаганду документальных и материальных свидетельств о подвиге и жертвах белорусского народа в годы войны во имя сохранения мира на земле. Музей гостеприимно распахивает свои двери для всех, кто интересуется историей Великой Отечественной и Второй мировой войн. Это крупнейшее национальное хранилище материальных и духовных памятников военной истории. Рожденный среди руин и пепла в только что освобожденном Минске в октябре 1944 года, на протяжении всей своей истории музей выполняет высокую миссию по сохранению и увековечению памяти о Великой Победе над фашизмом. Величественное здание музея возведено в знаковом месте белорусской столицы – рядом со стелой "Минск – город-герой" – и входит в музейно-парковый комплекс "Победа". Архитектура здания впечатляет масштабами и символизмом, в нем гармонично соединились монументальность и современные технологии. Нестандартные пространственно-архитектурные приемы и образные решения создают у посетителя ощущение величайшей трагедии и одновременно погружают в атмосферу мужества и подвига. Площадь 10 экспозиционных залов составляет 4200 кв.м, где представлено свыше 8 тыс. экспозиционных материалов. Фонды музея состоят из 30 коллекций и насчитывают свыше 155 тыс. единиц хранения: фотографии, документы, письма и личные вещи участников Великой Отечественной войны. Музей является самым посещаемым в Беларуси. Он был и всегда будет местом живой народной памяти. Музей находится в центре Минска по адресу – пр. Победителей, 8. Проезд автобусами: № 1, 29, 44, 69, 73, 91, 136, 163 – до остановки "Музей Великой Отечественной войны". На территории музея есть парковка.
Беларусь. 1945-1955. Израненный голос Любви
Продолжение. Предыдущая глава здесь
...................................................Мы с тобою летим, как два лебедя – пара
...................................................На край света летим, от войны, от пожара...
Перенесемся, уважаемый мой читатель, из оккупированной Европы в июль 1945 года, в Белоруссию, которая была практически полностью разрушена войной. Минск получил столько ран за четыре года войны, что было принято решение не восстанавливать столицу, а начать строить рядом новую.
И вот отец героя этой главы был назначен главным инженером строительства.
Но потом, что-то, где-то изменилось и решили все-таки восстанавливать старый город.
Так он со своим отцом переехал в Белоруссию.
Давайте дадим слово ему.
Кому: г. Севастополь. Иванову Дмитрию
От кого: г. Москва. Веретова Александра
Дорогой мой друг Дима! Всё-таки хорошо, что в этой жизни у людей появляются друзья. Наше детство было незабываемо! Всегда, когда собирается большая компания, я люблю вспоминать наши детские похождения. Помнишь, как-то после зимы, когда всё вокруг таяло и превращало все окрестные углубления в реки и озёра, мы, три отважных мореплавателя девяти, десяти и семи лет, и наша верная дворовая собака Шарик (на корабле должна быть собака!), пошли на местную достопримечательность – городской пруд. На фоне прочитанных за зиму книг об отважных капитанах, всем дико хотелось бороздить моря и океаны, ну или любой более-менее доступный водоём. Выбор пал на пруд. На лодочной станции нам категорически отказывались выдавать лодку, хотя мелочь у нас была. Мы бродили по берегу, и тут удача улыбнулась нам, недалеко от станции мы нашли деревянную катушку от больших проводов и решили сделать из нее спасательный корабль, который поплывёт спасать «Челюскинцев»! Надо было только приподнять её на бок, докатить до берега и столкнуть в воду! Тяжелая была неимоверно, если бы не проходящие мимо курсанты, мы бы не справились – они помогли поставить её на бок. Потом самостоятельно прикатили её к городскому пруду, который на это время стал почти морем, погрузили его туда, вооружились длинным шестом и отталкиваясь от дна, отправились в путешествие. Увы, катушка для нас четверых оказалась крайне неустойчивой. Шарик оказался самым сообразительным членом экипажа, поэтому метров через десять, когда болтанка под ногами стала опасной он бросил нас и поплыл к берегу. На удивление, эта операция привела в устойчивость наше средство передвижения по водной глади – устойчивость улучшилась. Мы осмелели и дали круг почёта под удивленные взгляды прогуливающихся по парку неравнодушных прохожих и под их же крики. Они, почему-то собрались все на берегу и что-то там махали нам руками. Один мужчина начал раздеваться и тоже кричал без остановки, видимо он хотел нас от чего-то спасти. Мы поняли, что спасаться надо от всей этой компании спасателей, которая увеличивалась в геометрической прогрессии, о которой я тогда понятия не имел, крики стоящих на берегу привлекали внимание всех в этом парке. Потому, дабы не быть отведёнными за ухо к родителям, мы кто шестом, а кто руками, со всех сил гребли к противоположному берегу.
Спасатели раскусили наш план и ринулись бегом вокруг пруда. Полуодетый мужчина тоже. Мы победили. Но еще некоторое время убегали по дворам от восторженных зрителей. Собака, причём обогнала наших восторженных преследователей и пряталась вместе с нами, правда мокрая и дрожащая от холода.
В общем, домой мы добрались без происшествий, даже собаку удалось высушить до прихода родителей с работы, чтобы не задавали лишних вопросов. Все мы жили в общем дворе.
Дима, мне очень нужна твоя помощь, но, чтобы ты понял глубину моей просьбы, я тебе сейчас изложу в этом письме эту историю:
«Я, мама, моя сестра, и моя бабушка переехали в Минск. Сначала город необходимо было расчистить от завалов, потом восстановить коммуникации, и только потом строить дома. Расположились мы рядом с большим госпиталем. Вернее, не мы, а полк, в котором служил мой отец, а ещё вернее, штаб полка. Работа кипела.
Мы с сестрой, в свободное время помогали выхаживать и прогуливать тех раненых–выздоравливающих, кто уже был близок к возвращению в нормальную гражданскую жизнь. Война в этой части света закончилась. Где-то на Дальнем Востоке ещё сопротивлялась империалистическая Япония, но дни её были сочтены. Госпиталь располагался рядом с железной дорогой, и мы иногда ходили смотреть, как идут поезда с возвращавшимися с войны нашими войсками. Все были радостны, все и всегда пели, как правило под гармошку. Да и сами мы любили спеть. Но то, что мы услышали, остановило время, причем не только мое, а всех, кто присутствовал в этот момент на железнодорожной станции.
Издалека мы увидели очень большое скопление народа возле одного из вагонов теплушек. Это мы уже потом узнали, что нам в госпиталь привезли партию раненых с ожогами, и в то же время отправлялся состав с бойцами, которые направлялись на Алтай. И вот мы с сестрой услышали, как кто–то очень красиво поет. Голос, всепоглощающий, бархатный бас плыл по вокзалу, отражался от стен госпиталя, выливался из окон второго этажа, заполнял собой всё пространство между зданием казармы, в которой мы жили и самим госпиталем. Не стало слышно грохота колёс, проезжающих мимо грузовиков, мы с сестрой замерли. Это я сейчас могу объяснить свои чувства и переживания, а тогда я просто остолбенел. Я никогда не слышал такого голоса. Ни до, ни после этого. В нём сочеталось не сочетаемое. Боль и радость, душа и птицы, счастье и разлука, шум моря и степной ветер... И хрипотца, которой заканчивался каждый последний звук в каждом слове песни. И ещё звук аккордеона, но он был потом... Сначала был голос... Мы с сестрой бросились посмотреть поближе, но не смогли сразу пробраться через толпу – всё было забито. Людей было неимоверно много. Всё, что мы смогли выяснить, что это были проводы сибиряков на Алтай, и пел гвардии капитан Боровой. Его перевели, как выздоравливающего из Гомеля, где находился госпиталь с бойцами, которые получили ожоги. Как правило это были танкисты. Я не знаю, как у моей сестры оказался букет полевых ромашек, и как она попала на импровизированную сцену, где играл и пел капитан Боровой, но ей это удалось. После концерта Василий, оказалось, что так звали певца, сам подошел к нам и поблагодарил Надежду, мою сестру, за цветы, и вызвался нас проводить. Все девушки–медсёстры госпиталя, завидовали Надежде, это было им не скрыть. Я же не смог с первого раза посмотреть Василию в глаза. И понял о ком местные сорванцы–беспризорники, которые ошивались и кормились на станции, возле госпиталя, говорили, что к нам приехал «страшный капитан» ... вместо капитан... Лицо Василия было изуродовано ожогом на две трети. Вся правая часть, включая ухо и шею. Правая рука была без одного пальца, и тоже вся в ожоговых шрамах. Ему было двадцать шесть лет. Родом он был из Киргизии, его дом стоял на берегу красивейшего озера Иссык-Куль. Был заместителем командира разведроты. Знал тысячу смешных историй, и мог рассмешить даже умирающего. Так в нашей с Надей жизни появился капитан Боровой.
С Надеждой они гуляли каждый день. Каждое утро он неизменно приходил к нам с букетом полевых цветов. Всегда одет с иголочки. Всегда чем–то хорошо пахнущий, и всегда веселый. Надя отвечала ему взаимностью и не отпустить на прогулку папа Надю просто не мог.
Отцу пришлось навести справки о нем, потому что он видел, что наша Надя влюблена, влюблена по уши, как говорила наша бабушка, а она знала толк в жизни. Вечером, за ужином, я узнал от отца, что капитан Боровой прошел всю войну. Разведчик. Два раза был ранен. Последний раз в Берлине. Горел в танке. Награждён тремя боевыми орденами и представлен к Герою, но пока не пришел ответ из Москвы на этот счет. Пел и играл на гармошке с детства. Не успел закончить институт культуры и начал воевать вместе со всей страной, в июне 1941 года. Последнее ранение было тяжелым. Но он выкарабкался. Правда у него плохо (последствие ожога), работало веко на одном глазу, моргало чуть медленнее, чем здоровое, и совсем не росли волосы на голове. Мне, да и всем домашним, кроме Нади, приходилось прилагать усилие, чтобы при разговоре с Василием смотреть ему в глаза, настолько страшно было изуродовано его лицо. Отец пытался отговорить Надежду, он всегда к моей сестре обращался по–взрослому, если был какой–то важный вопрос, и называл Надей просто дома за чаем. Надя сидела за столом с каменным выражением на лице и не произнесла ни слова. Ей уже было восемнадцать лет, и отец хотел, чтобы она поступила учиться в Москву, капитан Боровой же, звал её с собой в Киргизию. До выписки из госпиталя ещё было три недели. Целых три недели. Василия уговорили давать концерты каждый день. И выздоравливающим воинам легче, и для местных жителей такой концерт, с таким исполнителем, практически праздник. Окраина Минска возле госпиталя на тот момент превращалась в оперный театр без границ. К нему на концерт водили даже детей со всего Минска, тех, кто хотел научиться играть на каком–то инструменте. После концерта Василий всегда учил детей играть на аккордеоне. Да и, практически каждый день, капитан Боровой давал уроки игры на всем, что играло и могло издавать звуки: на гитаре, на старинном, невесть как пережившем войну пианино, с непонятной надписью для меня «Hofmann и Czerny», на пустых кастрюлях, учил играть на барабанах, и так ловко все у него выходило! Слухи о человеке с изуродованным лицом, но божественным голосом с хрипотцой, сначала расползались по всему Минску, а потом и по всей Белоруссии. Даже беспризорники, после того, когда я подрался с одним из них, кто бросил Василию вслед «страшный капитан», больше его не обзывали. Не решались. После каждого своего концерта Василий приходил к нам домой, приносил обязательно что-то вкусное, у него было много поклонников его таланта, впрочем, как и поклонниц, и каждый норовил Василия чем–то угостить, ну а он, в свою очередь со всем этим добром приходил к нам, на обязательный вечерний чай во дворе нашего дома, где мы жили. Всегда был в хорошем настроении, и всегда рассказывал очень смешные истории, мы хохотали до слез, даже папа с мамой. Но лёд между ними не таял. Они считали его врагом. Бабушка была на стороне Нади. Как–то помню его историю, которая развеселила даже папу. Байка была о Маршаке, который остался в Москве и не уехал вместе с женой и младшим сыном в эвакуацию. С ним осталась его секретарша. Уже в годах и очень ему преданная. Была она немкой по происхождению, и вот, когда по радио объявлялась воздушная тревога, то Маршак, каждый раз подходил к её двери, стучал, и говорил фразу: «Розалия Ивановна, ваши прилетели!».
Минск потихоньку восстанавливался. Бомбежек же, конечно, уже никаких не было. Но взрывы иногда доносились до нас. Это сапёры взрывали неразорвавшиеся бомбы или мины, которые разминировали в городе и в лесах вокруг города ... По утрам они с Надей ходили гулять в близлежащую рощу. Недалеко от венгерского кладбища.
Очень часто брали с собой и меня. Да, и Васино уродство на лице, почему–то стало совсем не заметным. Василий всегда много рассказывал, например от него я узнал, что у белорусов есть обычай, – сажать дерево при рождении ребёнка: если дерево примется и будет хорошо расти, то и ребенок будет здоров и счастлив. И в этой, нашей роще было множество таких деревьев. Чтить и уважать деревья и священные рощи – характерная черта дохристианской эпохи. Была у него с собой со всех сторон обгоревшая книжка, правда не помню, ни как называется, ни автора, и он часто читал нам из неё вслух, например о священной роще у полабских славян, которых описывал какой–то Гельмольд, ещё в 1155 году. Там росли только священные дубы. У меня и сейчас стоит в ушах его торжественный бас, которым он читал книги вслух, как будто бы пел, как батюшка в церкви:
– О, здесь был и жрец, и свои празднества, и обряды жертвоприношений. И здесь имел обыкновение собираться весь народ, да с князем во главе. Белорусы свои священные рощи называли «прошчы».
Роща, куда мы чаще всего ходили гулять, состояла из очень старых деревьев, кое–где обнесенных старой оградой, в глубине которой, возле ручья стояла разрушенная часовня.
Иногда мы видели, как к ней приходили люди, лечиться, пить воду, молиться. Кто–то приносил старым дубам монетки, хлеб–соль, завернутые в полотно. Василий нам рассказал, что ленточки на священных дубах завязывают влюбленные, и покуда она сама не развяжется, то любовь в сердцах людей выдержит любое испытание. Ведь нет ничего сильнее любви на земле. Даже смерть пасует перед ней. А рощи, в которых растут священные деревья, оберегаются высшими силами! Есть даже поверье, что если человек решался сбраконьерничать и срубить такой дуб, то человек тут же наказывался тяжелой болезнью, даже мог сойти с ума. Ну, а если человек потом раскаивался и сажал на том же месте новое дерево, то говорят, он выздоравливал. Деревья – это не люди, они умеют забывать обиды и продолжать жить дальше, прощая людей. Хотя сам Василий, как–то сказал, что, когда совершают предательство, это как ломают сразу две руки. Простить предателя можно, а вот обнять не получится. Тогда, первый и последний раз я увидел у Василия в глазах слезы. Вася с Надей тоже повязали свою ленточку. Повязали ровно за час до беды. Когда мы шли уже обратно, то я увидел в гуще леса полянку, на которой было много лесных ягод – земляники, она ярким красным пятном прямо звала меня к себе. Я крикнул Наде, что я убежал лакомиться ягодами и побежал сломя голову через чащу леса. Земляника оказалось сладкой. Я так увлекся, что, когда услышал щелчок под левой ногой, не сразу понял, что произошло. Мы, дети войны. Наши игрушки – это патроны, гранаты, спрятанные от отца ножи, пистолеты, тротиловые шашки и в свои четырнадцать лет я умел собирать и разбирать многие пистолеты, винтовки и автоматы, даже разминировать несложные мины, и потому по этому сухому щелчку сразу понял, что я попал в западню. Смертельную западню. Под моей ногой оказалась противопехотная мина. И она уже встала на боевой взвод. Я замер и стал звать на помощь, что ещё мог сделать четырнадцатилетний пацан? Первой прибежала Надя, следом за ней Василий. По моей застывшей позе и неестественному положению рук и ног он всё понял. Решение принял молниеносно. Обежав вокруг поляны, он нашел несколько поваленных деревьев, которые начал сносить и складывать возле меня. Когда своеобразная баррикада была готова, он сказал Наде, что он с разбегу прыгнет на меня и постарается сбить с ног так, чтобы мы с ним оказались с той стороны баррикады, а Надя должна в этот же момент, из–за бревен, тянуть меня изо всех сил за руки. Но не высовываться, чтобы не подставить себя осколкам. Нога у меня уже затекла, и я понимал, что бессилен сделать прыжок самостоятельно. Страха смерти не было. Василий вел себя уверенно и даже успел рассказать нам анекдот. Когда всё было готово, Василий спросил у нас, готовы ли мы, и после утвердительного ответа начал отходить для разбега. Я протянул руки сестре. Надя схватила меня. Я чувствовал дрожь её рук и пульс, который был в унисон с моим. Василий крикнул, что-то типа «не ссать – прорвемся», и начал свой разбег. Сильнейший удар, мой непроизвольный крик, причитание сестры и взрыв прозвучали за моей спиной одновременно ...
Когда я пришел в себя и выбрался из–под завала баррикады, через пыль, дым и опускавшиеся под силой тяжести взрывной волной и осколками, сорванные с деревьев листья, я увидел Василия, который лежал в луже собственной крови. Рядом с ним уже сидела Надя и выла по-волчьи, обхватив себя за голову. Одной ноги у Васи не было по колено. Второй, по ступню. Я был оглушён, но мысли работали ясно. Я закричал, что есть мочи, чем привел сестру в себя и мы вдвоем подняли, почему–то не очень тяжелого Василия на руки, и понесли его в сторону города... Сколько прошло времени, я не знаю, сознание было, как в тумане. Звон в ушах, боль в спине, как от тысячи иголок, тошнота и дрожащие ноги... Навстречу нам ехала штабная машина, видимо услышали взрыв... Дальше всё было как во сне... о том, что у меня три осколка в спине и два в голени я узнал уже на следующий день. Василия пытались спасти лучшие хирурги Минска. Они из него вытащили уже больше сорока осколков... и продолжали борьбу за его жизнь. На следующий день отца экстренно вызвали в Москву. Мы все полетели с ним. Уже садясь в военный самолёт нам сообщили, что Васю ещё пытаются спасти, но пришлось ему ампутировать обе ноги. Одну по пах... На этом связь оборвалась. Это было в конце лета 1945 года. В Московском госпитале мы с Надей пролежали месяц. Она с контузией, я с осколочными ранениями. Ещё в госпитале папа сообщил нам, что Василий умер. Не выдержало сердце. Бабушка говорила, что, наверное, так даже лучше, чем если бы он выжил, мало того, что с изуродованным лицом, и без пальца, так ещё и без ног. Беда. Сестра моя, Наденька, перестала разговаривать. Совсем. Онемела. Врачи не могли понять причину, но все списали на последствия контузии. Мы учились все общаться с ней заново. Писали друг другу записки. Она по необходимости. Мы из солидарности. Смеяться она тоже перестала. В её русой косе до пояса, появилось много седых волос. Через год она поступила в институт. Политехнический. На особых условиях. Освоила азбуку для глухонемых. Проучилась там пять лет. Все эти годы Надежду возили по лучшим клиникам страны в попытке вернуть Наденьке речь. Но «светила» медицинских наук были бессильны. Я же через несколько лет ушёл служить во флот, где и прослужил на крейсере четыре года. Черноморский флот и Севастополь стали моим домом на это время. Когда вернулся, то Москву было не узнать, а вот сестра не изменилась. В нашем доме по–прежнему жила тишина. Поэтому одна надежда на заграницу! Я знаю, что твой папа ездит по консилиумам разным в разных странах, и знаю, что ты мне поможешь!
Твой друг Александр...
Продолжение следует
Отрывок из документального, военно-исторического романа "Летят Лебеди" в двух томах.
Том 1 – «Другая Война»
Том 2 – "Без вести погибшие"
Сброшу всем желающим пикабушникам на электронную почту абсолютно безвозмездно, до Дня Победы, включительно..
Пишите мне в личку с позывным "Сила Пикабу" (weretelnikow@bk.ru), давайте свою почту и я всё вам отправлю (профессионально сделанные электронные книги в трёх самых популярных форматах).
Есть печатный вариант в твёрдом переплете.
Замки, родовые усадьбы и роскошные дворцы, величественные костелы и скромные церквушки, военные крепости и казармы — все это составляет настоящее культурное богатство Беларуси. Посмотреть на Мирский и Несвижский замки приезжают тысячи иностранных и белорусских туристов, но “не Миром единым”. Куда еще можно пригласить гостя?
Культурный (культурно-познавательный) туризм в Беларуси — это важный элемент национальной идентичности. Путешествуя по своей стране, белорусы не только знакомятся с архитектурой и историческими памятниками, но и узнают себя.
С чего начать это знакомство? Экскурсоводы рекомендуют обратить внимание на популярный среди туристов маршрут Мир-Несвиж. В этих небольших городках находятся два самых известных замковых комплекса, принадлежавших роду Радзивиллов.
В Мире находится знаменитый замок, первые упоминания о котором относятся к 1434 году. Первоначально его строили для обороны и защиты от неприятеля. Постепенно замок утратил оборонительную функцию и стал дворцово-парковым комплексом с роскошным садом и искусственным озером.
За свою историю замок сменил много владельцев и в начале XX века совсем обветшал. Его восстановлением занялись князья Святополк-Мирские, ставшие последними владельцами Мира.
Еще один известный дворцовый комплекс находится в Несвиже. Некогда этот небольшой городок был резиденцией Радзивиллов. Во времена своего расцвета дворец в Несвиже насчитывал 12 залов, каждый из которых имел свою уникальную обстановку. Также у князей была богатейшая библиотека, музей, собственная пушечная мастерская.
Сегодня Несвижский дворцово-парковый комплекс стал настоящей визитной карточкой страны и даже изображен на белорусских банкнотах, впрочем, как и Мирский замок.
После этого маршрута можно дальше открывать для себя Беларусь. Заглянуть в Ружаны, где находятся руины дворца Сапег, поехать в Гродно и увидеть Старый и Новый замки, посетить Коссово — усадьбу Тадеуша Костюшко и дворец Пусловских, познакомиться с древней историей Турова и Полоцка.
Путей много, и в каждом небольшом городе и деревне страны можно отыскать интересные места, связанные с историей и культурой Беларуси.
Религиозный туризм в Беларуси популярен как среди белорусов, так и у иностранных гостей. Они приезжают поклониться святым иконам и мощам, увидеть древние храмы и костелы, которые “помнят” времена Великого княжества Литовского и Речи Посполитой.
В Гродно находится самая старая церковь в стране — знаменитая Коложа. Первые упоминания о ней встречаются в 1183 году в Ипатьевской летописи. С того времени Коложская (Борисоглебская) церковь пережила многое и сегодня является одним из символов великолепного города над Неманом.
Еще одно намоленное место — Софийский собор в Полоцке. Величественный белый храм на берегу Западной Двины переживал периоды расцвета и упадка, а в советское время был музеем. Сегодня собор вернули верующим, которые с благодарностью молятся здешним иконам.
Беларусь находится на границе православного и католического миров, и в стране нашлось место не только для церквей, но и для костелов. Паломники ежегодно посещают католические храмы в Будславе и Мосаре, знаменитый Красный костел в Минске и, конечно, великолепный неоготический храм в Гервятах.
Также в стране есть историческая мечеть в Ивье, несколько синагог, храмы других конфессий. И каждый готов открыть двери для верующих и туристов.
Военно-исторический туризм в Беларуси переживает настоящий бум. Так называемые форт-туры — это короткие и насыщенные поездки на места былых сражений.
Такие путешествия можно дополнить костюмированными представлениями с участием актеров. Это позволяет гостям буквально “видеть” сражения и даже принимать участие в исторических событиях.
Белорусы и иностранные гости ежегодно посещают легендарную Брестскую крепость, Линию Сталина, места сражений Великой Отечественной и Первой мировой войны.
На местах многих битв установлены памятные знаки и стелы, рядом с которыми фотографируются гости. Так, у деревни Лесная в Славгородском районе воздвигнута часовня в честь победы российских войск над шведами в 1708 году. В следующем году состоялась Полтавская битва, после которой шведская армия уже не восстановилась.
В Беларуси много мест, связанных с кампанией 1812 года. Памятные знаки есть в деревнях Вороны (Витебский район), Салтановка (Могилевский район) и Клястицах (Россонский район). А под Борисовом, где погибла большая часть Наполеоновской армии, установлено сразу два памятника — один из них павшим французским солдатам.
Беларусь — настоящая жемчужина для любителей военно-исторических, культурных и религиозных туров.
Увы, война многолика в своих ужасах... Одна из страшных сторон войны - судьбы детей. Собственно, ум отказывается принять это сочетание - война и дети, но, увы, и на их долю выпало это тяжкое бремя...
Я предлагаю посмотреть необыкновенный фильм "Мальчишки-мальчишки", полный документальных кадров и пронзительной правды о детях, которые наравне со взрослыми защищали страну, жертвуя своими жизнями. Лишённые детства, они вели свою войну на фронте и в партизанских отрядах, проявив себя настоящими героями - юными защитниками Родины. Их бессмертному подвигу посвящён этот фильм.
А отправной точкой повествования стала встреча под Минском в 1976 году “Орлят” - бывших сыновей полков и партизанских отрядов в годы Великой Отечественной войны.
Белорусское телевидение 1976 Источник: канал на YouTube «Советское телевидение. Гостелерадиофонд России», www.youtube.com/c/gtrftv
«Чаще всего мы прятались в погребе под сараем, присыпая вход махоркой, чтобы не унюхала собака. В одну из таких „отсидок“ под землей чей-то маленький ребенок заплакал, народ стал ругаться, и малыш быстро замолчал — думаю, его задушили». 86-летний Борис Сребник рассказал, как выжил в Минском гетто, воевал вместе с партизанами.
— Что вы помните о своем довоенном детстве?
— Родился в Минске, точной даты не знаю, никаких документов не осталось, как и фотографий родителей. Я придумал себе год, месяц и день рождения, когда пошел на работу в 13 лет. Себя записал Борисом вместо Баруха, отца — Владимиром Ильичом вместо Велвла. До войны мы жили в Минске в старом деревянном доме с дедушкой — он считался очень набожным, хранил Тору, талес, даже в гетто зажигал свечу в картофелине: делал ямку, наливал туда масло и вставлял фитиль.
— Как вы попали в гетто?
— Через несколько дней после начала войны, когда Минск уже активно бомбили, отец пытался вывезти нас с мамой из города. Но буквально через 15 километров мы наткнулись на немецкие войска. Мы с мамой пешком вернулись в город, который вскоре заняли нацисты. Отец попрощался с нами и ушел на фронт — больше я его никогда не видел. Тут же появился приказ всем евреям собраться в одном месте. Мы поехали на телеге: дедушка, я, мама, две мамины сестры со своими детьми. В гетто нас поселили в маленьком доме у кладбища — с нами там было еще 20 чужих людей. На всех — одна кровать.
Первые зачистки мы пережили, хотя уже тогда в гетто — впервые в истории человечества — активно использовались мобильные душегубки. В ноябре 1941-го нацисты увели моего двоюродного брата Яшу, и мама заволновалась. Ночью она пролезла через проволочное ограждение гетто и отправилась к нашим бывшим соседям, белорусам — хотела попросить, чтобы они меня к себе забрали. Так и не вернулась она. Пыталась спасти меня и погибла.
— Что для вас, ребенка, было самым страшным в гетто?
— Очень страшно было тогда остаться одному, сразу остро встал вопрос о моем пропитании. Благо, в нашем доме в гетто жил еще мальчик Майк с бабушкой — он стал брать меня с собой на вылазки в город. Мы подлезали под проволочную ограду гетто и под страхом расстрела бродили по домам в поисках объедков. Однажды нас схватили полицейские — первым делом сняли с нас штаны, благо, ни у меня, ни у Майка не было обрезания, поэтому отпустили. В другой день я, вылезая из гетто, случайно схватил болтавшийся провод, и меня ударило током. Когда пришел в себя, надо мной стоял полицейский — он-то и перекусил провод. Я рванул от него со всех ног, и он не погнался за мной, не попытался пристрелить — наверное, среди них тоже встречались гуманные люди. Случай тот навсегда оставил шрамы на моих руках и животе.
А вылазки мы с Майком совершали вплоть до последнего дня существования гетто. Большой удачей было наткнуться на поезд на товарной станции: можно было вдруг наесться макухи — прессованных отрубей или, скажем, дрожжей. Я однажды килограмм сухих дрожжей за раз съел. А так собирали картофельные очистки, летом готовили молодую лебеду.
— Как удавалось переживать немецкие «акции» уничтожения евреев гетто?
— Чаще всего мы прятались в погребе под сараем, присыпая вход махоркой, чтобы не унюхала собака. В одну из таких «отсидок» под землей чей-то маленький ребенок заплакал, народ стал ругаться, и малыш быстро замолчал — думаю, его задушили. Однажды мы до погреба добежать не успели. Дедушка спрятал нас, троих детей, под половицами, забросал тряпками и поставил сверху кровать. Сам закрылся в шкафу. Вскоре я услышал шаги погромщиков. Они никого не нашли и уже собрались уходить, но тут дедушка — астматик — закашлял, его вывели и убили двумя выстрелами. Так он спас нас, а сам погиб. Еще трое суток мы провели под полом. Потом пришла моя двоюродная сестра Оля — она работала за пределами гетто, и их начальник-немец, зная, что будет погром, не отпустил их домой, несколько дней держал у себя. Оля плакала навзрыд — решила, что мы все погибли. Тогда мы начали стучать в пол, и она помогла нам выбраться.
Помимо немцев, нас доставали мародеры — набегали ночью со стороны кладбища, требовали золото, стреляли. Их потом самих расстреляла немецкая охрана гетто, мне их даже было жалко. Мы вообще бегали иногда смотреть, как на кладбище расстреливали людей. Однажды я видел, как оголодавшие заключенные разодрали руками упавшую рядом с ними лошадь — и стали поедать. До сих пор у меня перед глазами эта вырванная лошадиная печень, от которой стоял пар. Вообще, бывало, бредешь зимой, а перед тобой — опухший от голода человек, который, как бревно, замертво падает. Недалеко от нашего дома вырыли большую глубокую яму, куда по утрам, после ночных локальных погромов, сбрасывали трупы — и присыпали сверху землей. И так пока она полностью не наполнялась. Земля там еще долго шевелилась.
— В октябре 1943 года Минское гетто ликвидировали. Где были в тот день вы?
— Накануне у Майка порвались ботинки, и мне пришлось отправиться на поиски еды самому. Когда возвращался, услышал от местных жителей, что «всех жидов гетто убили». Так я остался совсем один — переночевал в городе, а наутро меня нашел Йоська, еврейский паренек лет 13. Он собрал нас, десять спасшихся из гетто ребят, и предложил идти к партизанам. Трое суток мы с нашим «Моисеем» двигались по лесам и бездорожью — прошли примерно 100 километров от Минска, когда нас остановили полицейские: «Вы — жиды, будем вас расстреливать». Нас поставили лицом к кустам, стали щелкать карабинами, и у меня была страшная обида: зачем было сбивать ноги в пути, если можно было просто погибнуть в гетто? Но оказалось, что это были партизаны — и они так с нами «шутили».
Началась новая, партизанская жизнь. Мы, дети, отвечали за быт: лапника набросать, чтобы было где спать, костер развести. Вечером уставшие партизаны, которые вели серьезную работу — взрывали мосты, железнодорожные эшелоны, — пекли на костре картошку с молоком. До сих пор люблю это блюдо. Уже перед самым освобождением Минска пришлось туго: немцы зачищали территорию, мы неделями прятались в лесах, стояли по горло в болоте, попадали под обстрелы и пили воду из лужи. Потом все успокоилось — мы с отрядом расположились в деревне Поречье. В один из июльских дней 1944-го через деревню проходили советские танки — нас, детей, отвезли в освобожденный Минск. В военкомате нам выдали кусок мыла — мы его уже много лет не видели! Мы вымылись в речке, и на исходе дня нас отправили в детский дом.
— Какой была жизнь в детских домах под конец войны?
— Мой первый приют выглядел благоустроенным, на кроватях лежали немецкие красные пуховые перины, нас достойно кормили. Этот детдом был создан еще немцами для детей славянского происхождения в расчете на будущее. К нам часто приходили военные в поисках своих малышей — когда никого не признавали, мы очень переживали. Но в конце августа меня перевели в другой детдом — вот там пришлось сполна хлебнуть голода, унижений и холода, регулярно просыпался ночами от озноба. С наступлением темноты мы иногда взламывали продуктовую кладовку, где, кроме муки, ничего не было — мы все равно складывали ее в подол ночной рубашки и ели.
Перед новым, 1945 годом всем выдали по маленькому кульку карамельки, засыпанной сахаром. Я решил сразу все не съедать, растянуть удовольствие. Положил подарок под подушку, но за ночь лакомство украли, до сих пор обидно. В школе в первом классе мы учились вместе с «домашними», но я часто пропускал уроки из-за болезней. Когда подцепил корь, меня на телеге увезли в больницу, где на железных кроватях валетом лежали по два человека. Завуч нашего детдома однажды пришла меня навестить и принесла краюху черного хлеба с двумя кусочками сахара — не могу этого забыть.
— Ваша двоюродная сестра была еще совсем юной, когда забрала вас из детского дома. Как ей удалось вас вырастить?
— Я в обморок прям упал, когда она меня нашла. У меня тогда открылся туберкулез, и меня отправили в санаторий. И вот однажды нянечка говорит: «Иди быстрее, твоя мама приехала». Я от таких слов и брыкнулся на пол. Когда пришел в чувство, пулей помчался вниз. У входа стояла Оля. Она выжила, уйдя из гетто в 1942 году к партизанам, в отряд Зорина. После войны она встретила знакомого, который видел меня в партизанском отряде, и принялась меня искать. Ей тогда было примерно 19 лет, у нее не было «ни кола, ни двора», ни профессии. В итоге она забрала меня к себе в свою скромную пристройку к деревянному дому, из-за тесноты в которой спать мне приходилось под столом. Однажды к нам пришла одна из маминых сестер, вернувшаяся из эвакуации, и сердито сказала Оле: «Зачем ты его забрала? Жил бы в детском доме, ты бы его навещала». Оля немедленно выгнала ее, мы много лет с ней не общались.
Я всю свою жизнь благодарен сестре за то, что она для меня сделала. Я прожил с ней 18 лет, до 1967 года, пока не уехал учиться в московскую аспирантуру. На моих глазах Оля вышла замуж, родила дочь — она выросла у меня на руках, мы до сих пор с ней очень дружны. В 1979 году муж Оли умер, а она с детьми и внуками уехала в США, после перестройки я каждое лето летал к ней. К великому моему сожалению, Оля ушла из жизни в 2008 году, она была самым дорогим для меня человеком, заменила мне маму.
— Вы часто вспоминаете войну?
— Часто снится всякое. Что убегаю от немцев или полицейских, которые хотят меня застрелить. Иногда мерещатся погромы. Часто кажется, будто я очень голоден и роюсь в мусорном ящике. Просыпаюсь в поту и радуюсь, что это только сон.