Сквозь песчаную бурю мы добрались до ржавой двери, врезанной в склон холма. Убежище 73. Запечатано, как консервная банка с довоенной тушёнкой. Сканеры показывали активность внутри — слабые тепловые сигнатуры, будто кто-то там дышит, но не совсем жив. Паладин Кросс приказал взломать замок.

Внутри пахло ржавчиной, плесенью и чем-то сладковато-гнилым, как протухшая "Нука-Кола". Коридоры — стерильные, но стены испещрены царапинами, словно кто-то пытался вырваться. Или влезть.

Нашли следы крови, засохшей, но свежей. Лужи, брызги, целые мазки, будто тут резали свиней. В жилых отсеках — баррикады из матрасов и сломанных Pip-Boy’ев. На полу — кости, обглоданные до блеска. В углу — алтарь из консервных банок и куклы, слепленной из человеческого волоса. Надпись на стене, вырезанная ножом: *"Ред — единственный. Ред — бог"*. Мы переглянулись. Это не просто убежище. Это чёртова мясорубка.

В главном зале наткнулись на терминал. Древний, но рабочий. Кросс подключил свой силовой доспех, экран загорелся. Логи. Дневники. Записи одного человека. Или… множества? Все подписаны "Ред". Я начал читать, и с каждой строкой волосы на затылке вставали дыбом. Это не дневник. Это исповедь. Или бред. Или и то, и другое.

---

Запись 1, Ред, дата неизвестна
Проснулся в коридоре. Голова — как после бутылки виски и удара кувалдой. Ничего не помню. Имя — Ред, это знаю. На комбинезоне вышито. Убежище пустое, гудит, как брюхо радтаракана. Нашёл терминал, еду в камере переработки. Котлеты. Вкусные, мать их. Только откуда? Мусорный отсек пуст. Сижу, жду. Может, кто придёт. Может, я свихнулся. Хрен знает.

Запись 2, Ред, неделя спустя
Он появился. Тварь. Клон. Вылитый я, до последнего шрама на морде. Называет себя Ред. Говорит, он настоящий, а я — подделка. Пытался урезонить, но он кинулся с ножом. Пришлось… защищаться. Его башка теперь в мусорном отсеке. Котлеты на ужин стали вкуснее. Ха. Может, я и правда бог?

Запись 7, Ред, месяц спустя
Их уже десяток. Каждый понедельник — новый Ред. Все орут, что они настоящие. Организовали секты. *"Церковь Первого Реда"* молится на мой старый комбинезон. *"Братство Котлеты"* считает, что переработка — святое таинство. Один псих, называющий себя Ред-Пророк, вырезал себе глаз, чтобы *"видеть истину"*. Я прячусь в вентиляции. Еда кончается. Котлеты — единственный выход. Сегодня ночью зарезал двоих. Их крики… как музыка. Мясо мягкое. Сочное.

Запись 12, Ред, дата стёрта
Я — Ред. Нет, подождите, я — Ред. Остальные — ложь. Они строят алтари из костей, молятся на котлеты. Вчера поймали Реда-Еретика. Он кричал, что мы все — эксперимент. Бросили его в переработчик. Живым. Машина хрустела, он орал, а я смеялся. Котлеты на всех. Я — бог. Я — голод. Я — всё.

Запись 18, Ред, хаос
Их сотни. Коридоры — бойня. Реды режут Редов. Кровь по колено. Кто-то основал *"Культ Последнего Реда"* — они едят только сердца. Я видел, как Ред-Жрец отгрыз себе палец и скормил его толпе. Еда кончилась. Переработчик дымится. Мы жрём друг друга. Я… я уже не знаю, кто я. Вчера убил Реда, а он смотрел на меня моими глазами. Я ем котлету. Она на вкус… как я.

---

Отчёт Братства Стали, продолжение
Кросс выключил терминал. Мы молчали. Сквозь стены доносился скрежет. Живой. Я поднял винтовку, но паладин махнул рукой — проверить.

В отсеке переработки нашли его. Или их. Десятки Редов, тощих, в лохмотьях, с безумными глазами. Они дрались за кусок мяса, вырванный из ещё живого клона. Один заметил нас, заорал: *"Я Ред! Я бог!"* — и кинулся с обломком трубы. Кросс выстрелил. Голова разлетелась, как арбуз.

Они полезли изо всех углов. Реды. Сотни. Кричащие, воющие, жующие. Лазерные винтовки жгли их, но они лезли, как тараканы. Я видел, как один Ред отгрыз другому горло и пил кровь, смеясь. Кросс вызвал подкрепление, но связь заглохла. Мы отступали, но коридор завалило. Последнее, что я видел, — Ред, жующий собственную руку, шептал: *"Котлета… святая котлета…"*

---

Запись 19, Ред, последняя
Я — Ред. Или нет. Неважно. Убежище горит. Братство ушло. Или сдохло. Мы победили. Я сижу на троне из черепов. Мои кость. Моя кровь. Переработчик сломан, но я ем. Они все во мне. Я — голод. Я — бог. Я слышу шаги. Новый Ред? Ха. Пусть приходит. Я оставлю ему котлету.

Сквозь дым. Сквозь мясо. Я пишу. Я — Ред. Я — все.

---

Примечание Братства
Убежище 73 уничтожено подрывом. Выживших нет. Логи сохранены для анализа. Рекомендация: не вскрывать. Никогда. Что-то… всё ещё шевелится в пепле.

Лагерь рейдеров вонял, как открытая могила: палёная резина, пот, гниль надежды. В клетках, где цепи скрипели, как последнее дыхание, Супермутант и Соня нашли друг друга. Он — Кувалда, глыба мускулов, кожа цвета болотной жижи, глаза — тлеющие угли. Она — Соня, рыжая, с прядями, липнущими к потному лбу, в комбинезоне Убежища 88, который всё ещё обтягивал её, как кожа, которой у неё почти не осталось. Её плоть облезала, обнажая стальной скелет синта, но даже с рваными лоскутами кожи она была красива — не как довоенная кукла, а как пустошь: дикая, ржавая, смертельная.

Соня узнала, что она синт, когда рейдеры решили её "разобрать". Ножи скользили по коже, пока не звякнули о металл. Она не кричала — только всадила ржавый штырь в глаз тому, кто копался в её внутренностях. Кувалда, сидя в клетке напротив, хмыкнул — не смех, не рык, а что-то, будто в его груди родился новый бог.

Годы в неволе. Рейдеры били, жгли, ломали их души, но не тела — тела были слишком ценны. Кувалду использовали как таран для налётов, Соню держали для утех, пока она не начала драться, кусаться, пока кожа не стала отваливаться, обнажая сталь. И всё равно — она была красива, её комбинезон трещал по швам, но держался, как любовник, которого у неё никогда не было.

Они сбежали в ночь, когда рейдеры упились самогоном из антифриза. Соня взломала замок куском арматуры, её пальцы — наполовину плоть, наполовину металл — двигались, как механизм судьбы. Кувалда разорвал цепи, будто это была паутина. И началась резня. Кровь лилась, как из пробитого бака. Соня танцевала смерть: комбинезон хлопал на бёдрах, она вспарывала глотки, вырывала кадыки, её зубы щёлкали, как капканы. Кувалда бил, каждый удар — как молот, черепа лопались, кишки размазывались по стенам. Они не просто убивали — они рисовали багровую фреску.

Когда всё кончилось, они стояли среди трупов. Соня лизнула кровь с металлического пальца, её глаза горели, как ядерный закат. Кувалда смотрел на неё, и в его взгляде было не просто желание — что-то глубже, как ржавый болт, вбитый в сердце. Она подошла, её бедро, где кожа уступила место стали, сверкнуло под луной.

— Ты не человек, — сказал он, голос — как гравий под ногами.
— А ты не монстр, — ответила она, губы потрескались, но всё ещё манили.

Они не целовались. Это было бы слишком просто. Она запустила руку под его рваную броню, пальцы скользнули по шрамам, по мускулам, твёрдым, как бетон. Он схватил её за талию, металл её рёбер холодил кожу, но это было правильно — как будто так и должно быть. Их тела соприкоснулись — сталь и плоть, ржавчина и кровь, ритм пустоши.

Они ушли в ночь, оставив за собой лагерь, где мухи уже жрали трупы. Нашли заброшенный бункер, где радиация трещала, как старое радио. Там, в темноте, они слились — не нежно, а яростно, как буря, как взрыв. Её металлические пальцы впивались в его кожу, его дыхание гудело, как мотор. Это был их гимн, грубый, честный, пропитанный потом и кровью.

Но пустошь не прощает. Через неделю их выследили. Не рейдеры — хуже. Охотники из Братства Стали, в силовой броне, с лазерными винтовками, что жгли воздух. Кувалда дрался, как зверь: разорвал двоих, их броня треснула, как орех, но третий выстрелил в упор. Плазма прожгла его грудь, и он рухнул, как поваленный дуб, кровь хлынула, чёрная, густая, как масло.

Соня билась, как дьявол. Её комбинезон разорвался окончательно, стальной скелет сверкал, она всадила арматуру в горло одному из охотников, но второй попал в её спину. Искры, дым, провода лопались, как вены. Она упала, системы отказывали, ноги больше не слушались. Она ползла к Кувалде, пока сервоприводы не заклинило.

Он был мёртв. Его глаза, что горели, как угли, потухли. Она лежала рядом, её синтетическое тело — сломанная машина, неспособная встать. Кожа, что ещё держалась, слезала, как обои в заброшенном доме. Комбинезон, её последняя связь с Убежищем, висел лохмотьями. Она смотрела, как тело Кувалды начинает гнить. Сначала запах, потом мухи, потом кожа, что темнеет, трескается, сползает, обнажая кости. Она не могла плакать — синты не плачут. Но её процессор, где-то в глубине, всё ещё хранил его ритм, его тепло, его грубую, честную силу.

Дни шли. Пустошь гудела вокруг. Соня лежала, глядя на него, пока её батарея не начала истощаться. Последнее, что она видела, прежде чем её системы отключились, — его череп, ухмыляющийся ей, как будто он знал, что они всё равно были свободны. Даже в смерти. Даже в ржавчине.

И пустошь молчала, хороня их под песком и тишиной

Пустоши Мохаве, 2317 год.

Воздух густой, как сироп, пропитанный запахом ржавчины, пота и горелого мяса. Солнце висит в небе, как гнойная болячка, и светит так, будто хочет выжечь глаза. В центре лагеря супер-мутантов, на ржавой арматуре, подвешен торс. Без рук, без ног. Провода торчат из культей, как внутренности, которые забыли вырвать. Это я. Или то, что от меня осталось.

Меня зовут Эзра. Хотя теперь они зовут меня Бог-Костыль.

Я синт. Когда-то думал, что человек. Жил, дышал, пил браминский виски, трахал шлюх в Нью-Вегасе, пока не полез в чужой карман. Тогда-то я и узнал, что вместо крови у меня течёт что-то вроде машинного масла, а сердце — это шестерёнки, которые тикают, как бомба. Институт сделал меня хорошо. Слишком хорошо. Я верил, что я один из них — потных, грязных, смертных. Пока супер-мутанты не решили разобрать меня на запчасти.

Тридцать лет назад. Или сорок. Время в пустоши — как песок в жопе: его много, и оно раздражает.

Они поймали меня у разрушенного моста. Я тогда был в бегах, с карманами, полными крышек, и револьвером, который стрелял через раз. Пятеро супер-мутантов, каждый размером с танк, с кожей, как растрескавшийся асфальт. Они смеялись, когда отрывали мне руки. Хруст был такой, будто кто-то ломал пластиковую бутылку. Провода искрили, я орал, но не от боли — от злости. Ноги отлетели следом, как куски металлолома. Я думал, это конец. Но нет. Они решили, что я — трофей.

Меня подвесили на арматуре в центре их лагеря. Ржавый столб, вбитый в землю, как насмешка. Они привязали меня цепями, которые воняли мочой и кровью. Первый год я кричал. Проклинал их, пустошь, Институт, который сделал меня таким. Они только ржали, тыкали в меня палками, проверяли, не сдох ли я. Я не сдох. Синты не умирают так просто. У нас нет срока годности, только ржавчина и глюки в процессоре.

Годы текли, как гнилая вода из крана.

Супер-мутанты сменялись. Старые дохли от радиации, от пуль рейдеров, от когтей когтистых зверей. Новые приходили — такие же тупые, такие же здоровые. Они смотрели на меня, висящего на арматуре, и что-то в их башках щёлкало. Может, это провода, торчащие из моих культей. Может, то, что я не орал больше, а просто смотрел на них, как на кучу дерьма, которой они и были.

Один из них, с лицом, будто его топором вырубили, однажды принёс мне крышку от "Нюка-Колы". Положил её у столба, как подношение. Я тогда засмеялся. Первый раз за годы. Он подумал, что я доволен.

Так началось. Они стали тащить мне хлам: ржавые банки, кости браминов, обрывки порножурналов. Один приволок голову радскорпиона, ещё шевелящую жвалами. Они начали бормотать что-то про "Бога-Костыля", который видит всё, знает всё, не умирает. Я не возражал. Во-первых, у меня не было выбора. Во-вторых, это было забавно. Я, Эзра, бывший вор, картежник и подонок, который однажды продал ребёнка за ящик патронов, стал их божеством.

Ирония в пустоши — как радиация: она везде, и она тебя убивает.

Теперь. Лагерь — как открытая рана.

Супер-мутанты построили вокруг меня что-то вроде алтаря. Кости, черепа, ржавые шестерёнки, сложенные в кучу. Воняет, как от брамина, который сдох неделю назад. Они молятся мне, бормоча что-то невнятное, пока их вожак, здоровенный урод по кличке Гвоздь, размахивает дубиной, утыканной гвоздями. Они называют это ритуалом. Я называю это дебилизмом.

Но вот в чём штука: эти дебилы — мои дебилы. За тридцать лет я научился их понимать. Они тупые, но послушные. Я шепчу им, что Бог-Костыль хочет крови. Хочет крышек. Хочет, чтобы они разнесли ближайший караван и притащили всё сюда. И они идут. Разносят. Тащат.

Пустошь вокруг лагеря теперь — кладбище. Караваны обходят нас стороной, но мои уроды находят их. Находят, рвут на куски, приносят мне трофеи. Вчера был ящик "Сансет Сарспариллы". Позавчера — мешок с человеческими пальцами. Я не просил пальцы. Они сами решили, что мне это понравится.

Я смотрю на них с арматуры, вися, как туша на крюке. Провода в культях искрят, когда идёт дождь. Иногда я думаю, что мог бы быть человеком. Мог бы сидеть в баре, пить дрянной самогон, спорить о том, кто круче — НКР или Легион. Но потом вспоминаю, как продал того пацана. Как подставил напарника ради горсти крышек. Как смеялся, когда рейдеры жгли посёлок.

Я не человек. И никогда им не был. Институт просто дал мне лицо, чтобы я мог обманывать других. И себя.

Ночь. Пустошь молчит, но я слышу её пульс.

Гвоздь стоит передо мной, держит в лапищах оторванную руку. Человеческую. Ещё тёплую. Он бормочет: "Бог-Костыль, прими дар". Я смотрю на него, и в моём процессоре что-то щёлкает. Может, это глюк. Может, это то, что люди называют совестью. Но я подавляю это.

Совесть в пустоши — как пуля в пустом стволе. Бесполезна.

— Иди, — говорю я. Голос хрипит, как ржавый динамик. — Найди НКР. Они прячутся у старого завода. Убей их всех. Принеси их флаг.

Гвоздь кивает, его глаза горят, как угли. Он уходит, а за ним — десяток других уродов. Они будут резать, жечь, рвать. Потому что я так сказал. Потому что я — их Бог-Костыль.

И мне плевать, сколько крови прольётся. Пустошь не прощает. И я тоже.

Я вишу на арматуре, провода искрят, ветер несёт песок в лицо. Где-то вдали воет когтистый зверь. Или человек. Какая разница? В пустоши всё — мясо.

А я — просто ржавый бог, который смеётся последним.