В пожелтевших, пахнущих пылью и тленом архивах нашего города, где-то между кадастровыми планами преисподней и генеалогическим древом семейства Таракановых, хранится апокрифический медицинский фолиант. «Патологии духа и городского хозяйства», том III. Именно там, на странице, исписанной каллиграфическим почерком, напоминающим трещину в асфальте, впервые описывается недуг, терзавший душу и тело мэра Тротуара Тротуарыча Бордюрова: Pruritus Cunicularius Chronicus, или, в просторечии, «хроническая бордюрная чесотка с сезонными обострениями».
Это была не просто болезнь, но метафизическое состояние, экзистенциальный зуд в самой ткани бытия мэра. Он не чесался физически. Нет, зудело само пространство вокруг него, вибрировала земля под ногами, ныли фантомными болями еще не выкопанные траншеи. Весной, когда первый луч солнца, лживый и блудливый, как предвыборное обещание, касался влажного, ноздреватого снега, и осенью, когда первый лист, мертвый и багряный, как просроченная смета, падал на тротуар, у Тротуара Тротуарыча начинался приступ.
Он просыпался среди ночи в холодном поту, скрежеща зубами. Ему снились они. Бордюры. Ровные, целые, безупречно серые гранитные бруски, стоящие на своих местах год, а то и два. Этот образ невыносимого, застойного порядка вызывал у него припадки, схожие с падучей. Он видел в их неподвижности упрек, в их целостности — экзистенциальную пустоту своего правления. «Они… они нетронуты!» — шептал он в подушку, и жена его, Прасковья Пилигримовна, привычно вливала в него стакан бюджетного коньяка.
Его личный врач, гениальный и циничный эскулап Плиткотрясов, чьи глаза напоминали два идеально уложенных, но скользких после дождя керамогранитных квадрата, давно поставил диагноз. Он понимал, что болезнь эта коренится не в теле, а в смете; не в эпидермисе, а в бездонной пропасти мэрского кармана, который, подобно черной дыре, требовал постоянной подпитки материей.
«Лечение симптоматическое, паллиативное», — писал Плиткотрясов в рецепте, выведенном на гербовой бумаге с водяными знаками в виде переплетенных откатов. — «Дважды в год, весной и осенью, вводить по одной финансовой свече в каждый погонный метр тротуара. Это снимет острое воспаление в его раздраженном бюджете».
Едва сходил снег, обнажая прошлогодний, вполне себе крепкий, лишь слегка замаранный собачьим дерьмом и унынием гранит, город преображался. Он становился похож на декорации к фильму о конце света, снятому режиссером-дальтоником. На улицы выходили жрецы хаоса — хмурые мужчины в оранжевых жилетах, вооруженные священными болгарками и ломами. Их лица были бесстрастны, как лики древних идолов, ибо они исполняли не работу, а сакральный обряд.
Визг болгарок, похожий на предсмертный крик кастрированного бога, разносился по дворам, проникая в квартиры сквозь тройные стеклопакеты и ввинчиваясь прямо в мозг. Он был увертюрой к великой симфонии разрушения. Затем вступали ломы. С глухим, чавкающим звуком, подобным тому, с которым совесть покидает тело чиновника, они поддевали идеальные, сука, бордюры, и те, с тяжелым вздохом обреченности, валились набок, обнажая свою песчаную, нищую душу.
Город погружался в герменевтику грязи. Тротуары, эти артерии пешеходного бытия, превращались в окопы Первой мировой. Матери с колясками совершали одиссеи, достойные Гомера, пробираясь по доскам, перекинутым через траншеи, наполненные вязкой жижей из глины, дождя и проклятий. Старики, глядя из окон на эту вакханалию, вспоминали не войну, нет — война была логична. Они вспоминали страшные сны из глубокого детства, где мир распадался на бессмысленные куски.
А Тротуар Тротуарыч в эти дни испытывал облегчение. Каждый вырванный с мясом бордюр был словно вскрытый гнойник на его душе. Каждый кубометр привезенного песка, каждая тонна щебня, каждая фура с новыми, неотличимыми от старых, бордюрами были бальзамом, который Плиткотрясов втирал в его зудящую смету. Он стоял на балконе мэрии, вдыхая сладкий, родной запах пыли, дизельного выхлопа и свежего цементного раствора, и его лицо разглаживалось. Зуд отступал. Финансовые свечи, введенные глубоко и анально в тело городского бюджета, начинали действовать. Деньги текли, плавились, всасывались, и эта пульсация, эта трансмутация абстрактных цифр в конкретные коттеджи на Лазурном берегу и счета в Цюрихе приносила ему покой.
Как писал вымышленный аргентинский философ Хорхе Луис Бордюрос в своем эссе «Теология тротуара»: «Бордюр есть не что иное, как материализованная граница между Порядком и Хаосом. Но для поддержания этой границы ее необходимо постоянно разрушать, ибо вечный Порядок мертв, а вечный Хаос бесплоден. Лишь в бесконечном ритуале перекладки одного и того же камня город осознает себя».
Лето проходило в блаженном онемении. Новые бордюры стояли, сияя своей девственной, бессмысленной серостью. Граждане, забыв о весенних муках, как жертва забывает своего насильника, ходили по ровным плиткам, не подозревая, что эта чистота — лишь затишье, кома перед новым приступом.
А потом падал первый желтый лист. И где-то глубоко, в самом основании своего позвоночника, в фундаменте своей души, мэр Тротуар Тротуарыч Бордюров вновь ощущал его. Первое, едва заметное, щекочущее движение. Нестерпимый, сладостный, проклятый зуд.
И он тянулся к телефону, чтобы набрать номер своего доктора. Плиткотрясова.
Ибо заебали. Просто, блядь, заебали.
