Бег, легкий и стремительный, летящий, мгновенный. Будто и не приходилось ему уворачиваться от тяжелых лап туатуи, будто бы и не обращал он внимания на жадное жужжание легкокрылых когуа, будто и не чувствовал он хищного взгляда бегущей рядом по подлеску могучей ноксу. Все эти напасти не пугали его: он привык, сжился со всем тем, что может дать, и чем может грозить ему плотоядная чаща джунглей. Он выживет здесь, он сам в силах одолеть ноксу, он изведет весь улей когуа, он сможет вырубить и вырвать с корнем все жадные, липкие отростки туатуи – он это умеет и умеет уже очень и очень давно.
Он бежал от другой напасти, он спасался от более страшного зверя – от человека, от себя. Он хотел спасти целое племя - огромную дикую толпу разъяренных охотников от себя одного. Если бы они не были такими глупыми, такими дикими… В самом начале, раньше, они такими не были, да и он был другим. Когда-то, давным-давно, когда уж и не упомнить, он был совсем иным…
* * *
- Что там? – шепотом спросил Януш, подползая по крыше ближе к обитому жестью коньку.
- Не знаю. Не видно ничего. – ответил спрятавшейся в тени высокой лифтовой будки Ромка. Задумался, добавил уверенно. – Шумят.
- Что шумят? – Януш уже был у самого конька, стала заметна его вихрастая макушка – она ярко вспыхнула огнем в лучах заходящего солнца.
- Ты куда? Спалят! – громко зашипел Ромка, вихры пропали из виду. – Не знаю я, чего шумят.
- Может обойдется? – с надеждой спросил Януш, и вздохнул так громко, что даже Ромка услышал. – А? Как думаешь?
- А что тут думать? Сдрейфят – обойдется, а нет… Значит сами дураки, накидают им жару – мало не покажется. – наигранно рьяно сказал Ромка. Но если честно ему и самому было не по себе, и хотелось, чтобы всё обошлось. Ну и ладно, что центровики опять свои поборы повысили. Это не страшно, и до этого уже не раз такое было – это ничего, народ к этому делу приучен и привычен. Но вот сейас попала какая-то вожжа под хвост управляющему их района, и понеслась нелегкая по дворам Нижнего города! Поначалу на углах шептались, собирались в подворотнях, сбивались в шайки, перебрасывались парой слов, кивали друг-дружке значительно, менялись листовками. А потом, когда почуяли, что центровики вроде и не чешутся, так и вовсе разошлись. Стали в открытую на площадях кричать, что де вообще там, в Небесном городе страх потеряли. А сколько их там, в белых высотках, захребетников живет? Ну тысяч пять, ну десять, да пускай хоть двадцать! А их сколько, всех тех, кто по районам Нижнего города ютятся? Тысячи! Сотни тысяч! Миллионы! И вот если всем вместе взяться!
Услышали в Небесном городе это и почесались. Прошел слушок о том, что если де будет продолжаться это брожение, то могут и карателей прислать. А уже утром, когда слух тот в каждом доме прошептали, вся заваруха и началась. Смотрящий района собрался всех держателей общественных домов с их выносными бригадами. Он их для того собрал, чтобы всей толпой, с заранее написанной петицией, пойти в соседний район, через кордон, к мануфактурщикам. А если мануфактурщиков поднять получится, то тогда всё – тогда это уже не просто разговоры, тогда это уже оружие в руках, тогда это тяжелые «Биверы» на гусеничном ходу, с амбразурными камерами, с туррельными установками, тогда это легкие одноместные «осы» с шестиствольными плазменниками и генераторами поля наведения!
Район замер в ожидании бури. Вся верхушка, да и вообще все, хоть сколько-то значимые люди, вплоть до бригадиров, собралась на площади Глашатаев, перед потертым бронзовым гигантом с молотом на плече – символом их района. Для начала покричали малость, погудели, а потом организованным маршем двинулись вперед по улице – к кордону меж районами.
А Ромка с Янушем как раз по тому времени влезли на крышу шестнадцатиэтажной высотки, что была на самом краю района, около огромной черной стены, пролегшей между районом мануфактурщиков и районом чернорабочих. Ребята как раз успели увидеть, как закованные в белоснежные силовые доспехи пограничники вскинули оружие, услышали, как шумит приливной волной толпа идущих. Они замерли, уставившись во все глаза на невиданное до толе зрелище.
-Пропустите нас! – громко, как хозяин, закричал смотрящий района и вскинул вверх жилистый кулак с длинным свитком петиции в нем. Но пограничники не бросились к высоким воротам, не провернули огромных зубчатых колес замков, они лишь подались назад и вскинули оружие на изготовку. Толпа зароптала. Смотрящий сделал шаг вперед и бросил в пограничников грозное. – Пропустите!
Толпа загудела, раздалось одобрительное улюлюканье, даже пронесся по-над улицами чей то басовитый, наглый гогот, будто не перед погранцами стояли, будто не на бунт шли, а в пивнушке, за кружкой пива к веселой драке готовились. Смотрящий района вскинул к небу обе свои крепкие руки, тряхнул ими – один пограничник отпрянул, сделал шаг назад и толпа радостно взвыла. Смотрящий обернулся и заорал:
- Боятся, боятся сукины дети! А ну, ребята, а ну…
Бах! – полыхнула вспышка и смотрящего бросило к своим. Он устоял, не понимая посмотрел в толпу и медленно завалился, упал на серый асфальт. Толпа стихла и только вороньё, вспорхнувшее в небо, черными точками закружило в вышине.
- Ещё дураки есть? – глухо заорал через опущенное забрало офицер пограничников. – Есть? – он демонстративно вскинул огромный блестящий пистолет, передернул затвор. – Я спрашиваю: есть кто?
Толпа молчала, а Януш с Ромкой, лежащие на крыше, распластались по ней, вжались – лишь бы их не заметили. Януш заметался, а потом юркой ящеркой перевалился через высокий конек крыши, быстро скатился почти к самому краю, к слуховому окну, а Ромка, спрятался в тени лифтовой будки, откуда было видно всё, творящееся внизу.
Толпа понемногу отходила от испуга. Кто-то зло бросил: «Что ж вы творите!», пошел басовитый гомон. Хорошо, что баб не было, а то бы началось! Завизжала бы дура какая, и всё – тогда бед не оберешься. Это Ромка давно заметил: если визжит баба, то дело добром не кончится, а тут – тут может всё ещё и по хорошему разрешится.
Офицер пограничников откинул зеркальный щиток шлема и зычно заорал, да так, что битым эхом понеслось по улицам и вверх по колодцу стен:
- Не робеть! Предохранители снять, наизготовку, цельсь! – толпа отпрянула, офицер шагнул вперед, щиток вновь скрыл лицо, отразив в своем зеркале ужас лиц толпы. И глухой, словно бы неживой, пропущенный через фильтры шлема голос, рявкнул последнее и самое страшное. – По команде - огонь на поражение!
Он остановился, и небрежно выставил руку с пистолетом вперед. Ромка сразу подумал: «Ухмыляется, падла, за забралом, лыбится».
Толпа зароптала. Ромка подался вперед, чуть не выпав за границу тени, пальцы его до боли, до белизны костяшек сжались в кулаки, он закусил губу.
- Ну, уходите, уходите же… - он не заметил как начал шептать, - пожалуйста, уходите.
- Так что, они нас убивать будут? – крикнул кто-то с задков, оттуда, откуда не было видно распластанного на асфальте тела, откуда не было видно пустых глаз мертвеца уставившихся в красное зарево умирающего неба.
- Убивать! – подхватил другой голос. И покатилось по толпе нарастающее: «У-у-у-у-У-У-У!!!» - загремело злостью, налилось силой. Пограничники заводили стволами из стороны в сторону, готовые в любой момент нажать на гашетку и только офицер все так же стоял: довольный, расслабленный, рука с пистолетом небрежно вскинута, ствол чуть набок наклонен и ухмылка, невидимая ухмылка за забралом.
- Уж лучше сразу, чем всю жизнь на них батрачить! – прогремело громко и лавина сорвалась, прорвало плотну! Вся улица живым потоком хлынула вперед на заливистый лай огненных вспышек, завертелось, задробилось о стены злое эхо выстрелов, завыло нечеловеческим воплем сотен глоток и смяло погранцов, раздавило белые доспехи тяжелой ногой толпы, захрустели скорлупки панцирей, загрохотало, завыло, обезумело – закипело внизу.
Толпа бросилась к огромным воротам, десятки мозолистых рук ухватили за блестящие рычаги поворотных замков, загремело общее «ух!» над головами, затрещали гигантские зубчатые колеса и никто не увидел, как в кровавом небе появились скорые точки, не услышал гула плазменной тяги – толпа ликовала.
- Вверху! Вверху-у-у! – заорали на два голоса Ромка с Янушем с крыши, но их не слышали. Замки уже почти развернулись, длинные, толщиной с человека, железные штыри засова почти выехали из скоб – еще чуть-чуть и люди хлынут в район мануфактурщиков. Они зажгут огонь революции, заполыхают пожарища праведного гнева в возвышенном Среднем городе инженеров, и ворвется карающая длань в чертоги зажравшихся небожителей, рухнут их белые башни Небесного города. И будет кровь, и будет злость и будут улицы устланные растерзанными телами… Внизу уже были не люди, внизу была стая озверевших хищников, почувствовавшие кровь жертвы на своих клыках, вдохнувшие пьянящий аромат животного её страха.
А точки в небе тем временем разбухли, растолстели большими десантными флаерами, лепестками цветов распахнулись круглые люки и вниз хлынули десантники центровиков из Небесного города.
- Вверху… вверху… небо… бомбят… вверху… - заголосила толпа. Затрещали выстрелы – видать кто-то додумался выхватить из мертвых рук погранцов штурмовые винтовки. Десант открыл ответный огонь. Засвистело в воздухе, одна шальная пуля высекла сноп злых бетонных осколков из лифтовой будки над головами мальчишек. Они припали к земле. Януша била дрожь, он выл и орал, скребя ногтями о покатый шифер крыши, он ревел навзрыд и все повторял: « пусть они перестанут! Пусть перестанут! Пожалуйста, пусть перестанут!».
А Ромка перевернулся на спину и уставился в уже почерневшее небо, где лишь чуть-чуть толстые, мягкие облака были подкрашены снизу кровью заката, и где в черноту космоса, навстречу маленьким, холодным звездочкам неслись горячие, стремительные искры трассирующих пуль.
Всё закончилось быстро. Вот только что мельтешили падающие с небес черные тела десантников, трещеткой гремели выстрели сверху и снизу, выла толпа на дне уличного колодца, гудели синими светляками плазменные двигатели десантных флаеров, а через мгновение всё прекратилось, стихло. Только тихий стон многих глоток почти нежно тянулся к холодному небу, и еще кто-то орал, громко, навзрыд, до боли в глотки. Орал, пока был голос, пока легких хватало, потом тянул воздух с таким хрипом, что даже на крыше было слышно и снова орал.
Грянул одинокий выстрел и крик, на высоко ноте, оборвался. Стало почти тихо. Януш уже не ревел, уже не бился. Он свернулся клубочком и только плечи его дрожали от всхлипываний.
Ромка сел. Он знал – сейчас уже никуда торопиться не надо. Надо сидеть и ждать, когда десантники придут за ними на крышу, когда защелкнутся за спиной браслеты наручников, или же когда, не желающий лишней мороки центровик, не нажмет пару раз на спусковой крючок. Всё решено, всё решено за них…
Пришли минут через пять. Выбрались два десантника через слуховое окно, подошли, одели наручники, бесцеремонно, как кули, сбросили мальчишек во мрак чердака и потащили за собой, как скот на убой. Когда они вышли на улицу, Ромка увидел того самого офицера погранцов. Его просто растоптали. Броня смялась до неестественной худобы, будто внутри и тела не было. Рука, та что с пистолетом была, вывернута, выломана, изогнута неестественно острыми углами. Зеркальный щиток шлема разбит, а за ним, на окровавленном, изорванном чьей-то подошвой лице застыла ухмылка.
* * *
Он выскочил на поляну. Из-за низких туч, стелившихся почти по джунглям, выглянула вторая луна – Фобос. Так ее прозвал Януш за огромный кратер, прямо как у спутника Марса.
Он пробежал еще чуть-чуть вперед и остановился, обернулся, стал ждать. Ну где она, где эта чертова нокса? Он вгляделся в тень зарослей на краю поляны, прищурился и поймал взглядом желтый блеск хищных глаз.
- Эй! Выходи. – он осклабился. Ему хотелось крови. Он не сорвался там, на этих охотников, на всё их племя, он стерпел, но теперь ему хотелось почувствовать смерть на своих руках. Нокса будто чувствовала это и не торопилась.
- Не хочешь? – удивился он. Так просто отпускать ноксу он не собирался – не уйдет. Он напрягся, втянул носом холодный вкус ночи, и потянулся мыслью к желтому блеску глаз хищника. Вот она! Поймал. Она его не боится, пока не боится, она просто не понимает: в жертве нет страха. Она видит, что добыча слаба, но отсутствие страха, пьянящего аромата ужаса, холодного пота, насыщенного адреналином – настораживает ее…
- Всего-то! – усмехается. Он мысленно погрузился в себя, слегка коснулся приказом потовые железы – вот он, запах страха. – На, стерва, нюхай! Сойдет? А? Напуган я теперь?
Он почувствовал, как нокса втянула его запах, почувствовал, как адреналин разлился по ее крови, как острые когти впились в сырую землю. Она присела, чуть заюлила задом перед прыжком, напружинилась.
- Ну, давай, я жду! Давай! – он кусал губы от нетерпения, пальцы жадно мяли воздух.
Она прыгнула! Красиво, яростно, высоко. Это был не прыжок, - это было воплощение силы, грации, скорости! Огромная, больше трех метров в длину зверюга, вся словно сплетенная из тугих узлом мышц, с острыми когтями, с распахнутой пастью, с горящим голодом и азартом охоты глазами. Она уже видела смерть своей жертвы в едином ударе, в приземлении своём! Но в мгновении смертельного удара жертва отпрянула, отклонилась назад, и когда когти со страшной силой разорвали в клочья пустоту, жертва тугой пружиной выстрелилась вперед. Такие маленькие и такие нещадно твердые кулаки, врезались в её грудь и тяжелую ноксу, как слепого кутёнка, отбросило на траву.
Она соскочила, вновь потянула широким носом запах – нет никакого страха. Есть только запах покоя и немного разочарования. Нокса всхрапнула, рыкнула, рванула вперед, но могучие лапы вдруг стали ватными, подкосились, огромная грудь не смогла вдохнуть холода ночи, оскал сошел с лобастой морды – черты разгладились, смазались. Нокса не почувствовала своей смерти, она была нежной, доброй. И хищник, гроза всех джунглей, рухнула бездыханной тушей в траву. Только глаза еще жили - один короткий миг они горели желтым огнем непонимания, а потом потухли, остекленели.
- Прости. – он погладил огромную морду ноксы. – Прости за обман.
Бояться по настоящему, без стимуляции, он разучился очень давно.
В темноте джунглей замерцали светляки факелов. Бегут значит, нагоняют. Он еще раз погладил поверженного зверя, так похожего на земного тигра, только куда больше и стремительней, и припустился бежать дальше – к реке. Плыть за ним они побоятся, а до брода вверх по течению часа три идти.
* * *
Весь район чернорабочих арестовали. Кто был слаб, кто был стар, кто не подходил для дальнейшей эксплуатации – всех утилизировали прямо на месте, на огромной площади Небесного города, под строгим взглядом окон белых башен небожителей. Люди молили, женщины ревели и кричали, дети тянулись к своим матерям, старики грустно покачивали головами.
Мудрые лица небожителей оставались такими же бесчувственными, каменными, будто бы даже не живыми – словно смотришь на умело сработанный манекен, на античную статую. Это были доктора, во всяком случае на них были белые халаты с красной эмблемой медицинского братства на плече. В одной руке щуп биометрического сканера, в другой шильный пистолет, какими пользуются на бойне. Подойдет такой доктор, ткнет щупом в висок, в грудь, в пах – сканер пискнет, мигнет зеленым светом – идет доктор дальше, мигнет красным – шильный пистолет тычется меж бровей, шипенье воздуха, и еще мгновение назад живой человек, как подрубленный, валится на землю. А длинное шило, жирно блестя черной кровью, медленно, словно бы нехотя, втягивается назад.
Женщины руками от сканера закрываются, отворачиваются, жмурятся, а доктор кивнет идущему рядом десантнику, тот прикладом штурмовой винтовки отвесит – легонько, без злобы, именно столько, сколько надо и уже стоит женщина ровно. Губу закусит, дрожит вся, кулачки сжаты, глаза зажмурены, но стоит. А доктору только того и надо.
Если ребенка убивали, то и мать тоже, сразу - чтобы не выла громко. Стариков, так тех почти всех сразу в расход пускали. Страшно им было, только бежать некуда – магнитные ловушки крепко ноги держат, да и руками особо не намахаешь. Мужиков в шеренге не было ни одного – всех еще в районе положили. Наверное на всякий случай…
Ромка и Януш стояли в шеренгах друг напротив друга. Доктора к обоим подошли одновременно. Когда сканер ткнулся Ромке в висок, тот не удержался – зажмурился, почувствовал, как по ноге заструилась горячая струйка. Через пару секунд, показавшихся Ромке вечностью, пискнул сканер. Ромка зажмурился еще сильнее. Он кожей почувствовал, как тюкнул его в лоб холодный ствол шильный пистолет, Ромка заскулил. Но шипенья не было. Ромка открыл глаза и увидел, что доктор с десантником уже идут дальше, а шильный пистолет ему просто показался. Ромка задышал быстро-быстро, словно надышаться не мог, почувствовал, как часто забилось его сердце. Напротив так же быстро дышал Януш. На штанах его тоже темное пятно.
Когда всё было закончено, подогнали совсем древние, еще колесные, транспортники. Отключили магнитные ловушки. Десантники молча, тычками, погнали оставшихся грузить трупы на транспортники. Женщины и дети трясущимися руками хватали мертвые тела за ноги, за руки, волокли их к пыхтящим грузовикам, с трудом затаскивали вверх по широким сходням. На лицах слезы, на руках мертвецы, рыдания с маленькими детскими трупиками на руках, и безвольное, скотское движение – надо прибраться, надо…
После уборки всех рассортировали, выстроили в четыре колонны и погнали в разные стороны к огромным грузовым флаерам. Ромке с Янушом повезло – они были в одной колонне. Тех, кто был в других колоннах, Ромка больше не видел. Никогда.
Их отвезли далеко, за пределы Небесного города, за инженерные районы Среднего города, за рабочие районы – их увезли дальше Нижнего города, их увезли в песчаное никуда, посреди которого громадными бетонными прямоугольниками раскинулся огороженный силовым барьером лагерь. Тюрьма. Детская колония.
Первые дни они жили как в бреду. Их всех оставили в покое. Раскидали по глухим камерам одиночкам с нержавеющей парашей, шконкой, да ржавым краном над облупившейся раковиной. Три раза в день по гремящему автоподатчику падала пайка. Ни шмона, ни суровых охранников, ни гремящей о дверь связки ключей. Только пайка, параша, кран и шконка. Да еще свет из узенького, распластавшегося под самым потолком оконца. Так прошел месяц, может два, может три, а может и всего неделя – понять было невозможно.
А потом их всех пересадили в обычные камеры. Всех, разом. И только тогда Ромка узнал, зачем нужны были эти камеры одиночки. Как-то, на прогулке, шепнул один мальчуган, из тех кто был постарше и сидел тут подольше:
- Видел, опять мешки таскают с шестого барака.
- И что? – спросил пучеглазый, лопоухий пацаненок с рыжими ресницами.
- Ниче. – фыркнул старший. – Самоубийцы, вот чё.
Так избавлялись от слабых духом. Только зачем это делали, Ромка не понял. Ему повезло и на этот раз: Януш тоже перенес испытание одиночным заключением, да и после их посадили рядышком, в соседних камерах.
Каждый день, на построении около своих камер они друг другу кивали и им становилось легче. Чувствовали они, что есть рядом кто-то, кому ты не безразличен, есть рядом друг.
А еще через неделю случилась первая драка.
Драка устроили в столовой, да и походила она больше на избиение, чем на честный бой.
Вместо того, чтобы как всегда, загнать всю детвору со двора в барак столовой, пришли несколько надзирателей, отобрали по спискам детей, построили их в колонну по двое, как когда-то давно, казалось бы в прошлой жизни, это делали в садике, и повели в столовую. Маленький паренек, который шел сзади Ромки зашипел громким, испуганным шепотом:
- Ребят, сейчас нас убивать будут!
- Дебил что ли? – не оборачиваясь бросил Ромка.
- Правда, убивать будут. Меня в прошлый раз не убили, повезло, а теперь точно убьют.
- Да пожрем ща и всё. Чё ты распыхтелся? – спросил крепко сбитый, похожий на нахохлившегося воробья, паренек слева. Вроде Витькой его звали.
- Правда… - мальчишка уже хныкал. – Я не вру. Правда.
Они прошли в столовую, расселись за столы, как и было положено. Ромка конечно мальчишке не поверил, но для верности уселся подальше, в уголочке, да и подтянул к себе поближе тяжелую солонку. Вдруг железная дверь столовой захлопнулась и из кухни хлынула в столовый зал волна парней. Большие, лет по пятнадцать, а может и старше.
- Убивают! – заорал тот самый мальчишка и бросился под стол.
А парни уже начали. Загремели опрокидываемые столы, посыпались то глухие, то хлесткие удары. Пацанва заголосила, завопила, а парни всё продолжали бить. Да они даже и не били, скорее они работали. Верно работали, на максимальный результат. Если падал кто, ему еще довешивали, чтобы точно не поднялся, если трепыхался, добивали. Били жестко, без детской сопливости, и всё по роже метили, или под дых, или в пах – наверняка били. Ромка уперся спиной в угол, замер и ждал.
В творящемся месиве на него вроде даже внимания не обращали. Просто крушили, просто били, просто давили. Будто задались целью опрокинуть всех, всех изничтожить, всех втоптать заношенными казенными ботинками в холодный бетон пола.
На Ромку налетел крепкий, но низкорослый парень. Кряжистый, хоть и тощий, но плечи широкие, морда тупая, окровавленный рот оскален в немом крике.
Замахнулся, ударил, Ромка поднырнул, кулак парня с хрустом разбился о бетонную стену. Ромка врезал парню в пах, и еще, и еще. Тот завыл, упал, засучил ногами, гнулся спиной, а Ромка бил. Когда не мог достать в пах, наотмашь молотил ногами по морде, когда не мог по морде, бил куда попадет. Он вошел в раж, он хотел крови, он хотел убить.
Его отбросило к стене. Он не почувствовал боли, он не почувствовал удара, он только разъярился еще больше. Вскинул голову – вот он! Этот ему вмазал. Здоровый, рослый – жердь.
- Убью-ю! – и он бросился вперед. Кулак, с зажатой в нем солонкой, хрястнул рослому в скулу. Тот отшатнулся, Ромка впечатал пяткой в хрусткое колено жерди, и, не останавливаясь метелил, топтал, упал сверху на раскинувшиеся по полу длинное тело, и неистово месил безвольно мотающуюся голову.
Длинный, долгий свист. И всё стихло. Больше никто никого не бил, не избивал, не убивал. Только Ромка продолжал с влажным чавканьем садить кулаками по кровавым щекам длинного.
- Всё, хватит! Хватит я сказал! – Ромку схватила за шиворот чья-то сильная рука, подняла его в воздух. – Хватит сказал.
Ромка уставился на квадратное, с переломанным носом, лицо, на широкую шею в обрамлении черной формы надсмотрщика. Но всё же не успокоился, взбрыкнул, попытался достать до этого переломанного носа, за что сразу получил под дых увесистым кулаком.
- Я сказал отставить! – рявкнул квадратнолицый прямо в глаза Ромке. Короткий взмах и легкое, детское тело Ромки отлетело на пару метров, больно врезалось в перевернутый стол.
- Мелюзга на ногах еще есть? – спросил громко квадратнолицый. – Нет? Один герой? Ну хорош, хорош! Поднимайся давай. Ну чё ревешь? Чё ревешь? Тебе ещё надо? – перед Ромкиным носом, словно из ниоткуда появился здоровый, поросший черным волосом кулак. Ромка унял слезы. – Во, молодца. Показывай, кого уделал.
Ромка сглотнул слезы.
- Этого, и того, длинного.
- Молодец, хвалю. Усиленную пайку сегодня жрать будешь. – отвернулся от Ромки, склонился над двумя избитыми парнями. – Чё, уроды, не стыдно? Соплёй вас перешибли.
- Он… - засипел первый, кряжистый. – Он по яйцам.
- Команды хайло разевать не было! Понял, да? Нет. Знаешь чё дальше будет? – встал, и заорал на всю столовую. – Все, вашу мать, знают что с этими уродами дальше будет?
- Да. – нестройно зазвучало в ответ.
- Что? Я не расслышал. Все знают? А?
- Да! – в один голос загрохотало под потолком.
- Ну тогда! – он резко выдернул из кобуры пистолет, грянули два выстрела. – Тогда примите к сведенью! Парень, к тебе это тоже относится. – он похлопал Ромку по плечу. – Понял, нет?
- Понял. – пролепетал Ромка.
- Что? Чё ты там мямлишь? Понял?
- Да! – со всей дури заорал Ромка.
- Во, это дело. Слабакам у нас не место. Ну давай, малец, жри свою усиленную пайку – заслужил.
Он развернулся и по хозяйски зашагал прочь из столовки. Остановился у поварской стойки, взял налившееся красным цветом яблоко, откусил и громко захрустел.
Ромка испуганно посмотрел на два трупа у своих ног. «Это я их убил» - подумал он.
- Я убил… - прошептал вслух. Очень сильно саднила правая рука. Он поднес до сих пор сжатый кулак к глазам – кровь, много крови, очень много крови. С трудом разжал пальцы и увидел осколки солонки, вонзившиеся в ладонь. – Убил…
* * *
После того, как переплыл через реку, стало легче. Колкие прикосновения холода приятно бодрили уставшее за день тело. Да, он способен на многое, но всё же устаёт.
Он сел у реки, ожидая своих преследователей. Сначала он их услышал. Конечно они живут в джунглях с рождения, конечно они умелые и опытные охотники, но ему казалось, что они шумят как неповоротливый гуа, когда тот прется напролом через заросли сухостоя. Гуа не боится, ему то что, у него шкура такая, что ее копьем не прошибешь, потому и не боится таким нахрапом переть. Потому и щиты делали именно из серой шкуры гуа.
А вон и факелы видны стали. Молодцы ребята, быстро добрались. Он думал дольше идти будут. Огненные точки выстроились вдоль берега реки. Видать думают, куда мог беглец подеваться, не верят, что вплавь перебрался.
- Эй! Я тут! Здесь! – он пожалел, что нет у него с собою факела, а то бы помахал сейчас над головой – сразу бы увидели. Хотя… Вон, засуетились вроде бы, заметались огоньки по берегу, думают – плыть, не плыть. Само собой не плыть. В воду сунутся – считай покойники.
Что-то взмыло в воздух, загудело туго, и в метрах двадцати от берега, в воду плюхнулось копье.
- Хорошо кидаешь! – закричал он. – Ты хороший охотник! Ты сильный!
С той сторон донеслись то ли возмущенные, то ли радостные крики – отсюда не разобрать.
- Ну ладно, хватит игрушек. – прошептал он. Закрыл глаза, и попытался мыслью потянуться туда, к этим заросшим, замотанным в шкуры, охотникам. Сначала холод, чернота, желание запаха крови, да даже больше не запаха, а её вкуса – это под водой., - мысли всей той плотоядной гадости, что попряталась в черной воде. А вот и другое. Более богатые, более полные мысли. Тут ярость, но какая-то ненастоящая, пустая, напоказ, а копнешь чуть глубже, там страх. Боятся они его – все боятся. Хоть и гнали его часов пять кряду через джунгли, а всё равно – боятся. Бросил свои мысли шире – охватил всех их, преследователей своих, на берегу, крепко спеленал, сжал, лишние мысли из их голов погнал. Ещё чуть-чуть, - он напрягся, на лбу проступили холодные бисеринки пота и в головах его преследователей зазвучал громоподобный голос:
«Вы, сыны презренной Атхи-ко, вскормленные молоком подлой хаши! Ваши предки, первородные чада Атхи-ко, лживы и недостойны памяти, ваши дети – злое семя, ваш род от праха и до неба – отродье грязного греха подлой Атхи-ко и самого Шайтана!» - поморщился.
Никогда не любил и не умел произносить он такие речи: пафосные, напыщенные, полные презрения и силы. Это всё не его: ему куда проще говорить быстро, просто, по делу, короткими рубленными фразами – «возьми, отнеси, сделай, придумай», без всего лишнего, напускного. Он шмыгнул носом, краем мысли выстрелил острую ниточку смерти в надоедливого муху, что ползала по лбу. Та сделала громко «вжжж» крылышками и свалилась в траву.
– «Богиня вашего рода, Атхи-ко, - проклятие сынов небес, позор их и стыд ! Она срамна, она черна, она зло и должна быть предана смерти!» - даже под контролем его мысли, охотники зароптали, попытались вырваться из под его влияния. Глупо, бестолково, но попытались. Он сжал кулаки, скрипнули зубы и он почувствовал, как слепящим потоком вырвалась из него боль и ворвалась в тела охотников. Далеко над рекой понесся их крик, их стоны. Усмехнулся – теперь до конца дослушают, больше трепыхаться не будут. Теперь осталось сказать самое главное, то, ради чего он и шел в их племя через половину материка. Он даже азарт почувствовал, чего с ним не бывало уже давным-давно.
– «Вы, сыны Атхи-ко, вы – грязь земли, вы хуже чем беззубая хаш, слабее тли – я пришел к вам свыше, от самого гремучего неба, от вышних богов! Я принес вам освобождение от Атхи-ко, я принес смерть её в её логово, в гнилую её нору, где она искала спасения от гнева небес! Завтра, на великой горе Лунч-ганур, что высится до туч в дождливый день, она примет свою смерть от посланца неба! Несите жертвы, несите кровь на её жертвенный камень, напоите её силой и отвагой – пусть она будет сильна в свой последний день и дорого отдаст свою нечестивую жизнь!» - он поморщился, сплюнул. – «А теперь уходите, возвращайтесь в свои черные пещеры, к своим мёртвым очагам, и несите слова неба в уши недостойной Атхи-ко, или смерть настигнет вас!»
Он собрал остатки сил, остатки своей воли, и с яростным криком выплеснул на охотников полноводную волну ужаса, страха, черного безумия. Охотники взвыли, заорали, вскинулись, факелы и упали в траву, только один огонек светляком побежал к черной чаще джунглей.
- Хм. Храбрец однако. – он удивился. Обычно, когда он насылает ужас, все бегут забывая обо всем на свете – только пятки сверкают. А этот даже факела не выронил. Надо будет потом узнать – кто это такой храбрый. Вождем будет.
Он бессильно опустился в траву. Вымотался за день, устал, и этот ментальный разговор через реку стал последней каплей.
- Устал… - сказал он, ложась в траву. – Очень устал.
Он закрыл глаза, последним проблеском сознания бросил вокруг себя сферу страха, чтобы никакая живность не подкралась, и заснул.
Автор:
Волченко П.Н.