Он прошелся вдоль вагончика. У задней стенки, прислонившись к теплому металлу, курил американский помощник, молодой человек в очках, похожий на Чижова, только без тени былого энтузиазма. Они переглянулись. В глазах американца Вакулов прочел ту же усталую скуку, то же недоумение: «Зачем мы здесь?»

– Холодно, – сказал Вакулов по-английски, просто чтобы сказать что-то.
– Да, сэр, – кивнул американец. – Очень холодно.
Они помолчали, слушая, как ветер воет в растяжках антенн.
– Красиво, конечно, – добавил американец без особого выражения, кивнув в сторону гор.
– Да… – вздохнул Вакулов. – Очень красиво. И очень… много места.

Он подумал о той Аляске, которую представлял себе Чижов – полной дикой романтики и опасных медведей. Настоящая Аляска была иной. Она была огромной, холодной и безразличной. Как сама судьба. Она не нуждалась ни в их договорах, ни в их «взаимном уважении», ни в их самой горячей политике. Она просто была. И переживет все их слова, все их бумаги.

Вечером, когда переговоры закончились (подписали что-то, конечно; какой-то «меморандум о взаимопонимании» – слова, которые Вакулов ненавидел особой тихой ненавистью), он вышел наружу. Самолет американцев уже ревел двигателями, готовясь к взлету. Их самолет стоял рядом. На снегу, ярко освещенные прожекторами, чернели следы – от вагончика к трапам. Аккуратные, четкие.

Вакулов стоял и смотрел, как начинает кружить поземка. Легкие, злые вихри снега подхватывались ветром и начинали заметать эти следы. Сначала контуры расплылись, потом они стали просто неровностями на гладкой белой поверхности, а скоро и вовсе исчезнут. Как будто никто и не приходил. Как будто не было ни вагончика, ни часов пустых речей, ни подписей под никчемными бумагами. Останутся только ветер, холод и бескрайняя белая пустота Аляски, равнодушная ко всем «разрядкам» и «напряженностям» человеческого мира.

«Завтра, – подумал Вакулов, закуривая и чувствуя, как дым тут же разрывает ветер, – завтра же напишу рапорт об отставке. Надоело. Совсем надоело».

Он знал, что не напишет. Так же, как знал, что через месяц, год или пять лет, он снова будет выбирать место для таких же переговоров. В Женеве, Рейкьявике или, господи помилуй, снова на этой проклятой Аляске. Потому что это – его служба. Его крест. Его бессмысленная, вечная суета на краю вечного молчания. Он бросил окурок, и тот тут же унесся ветром в темноту. Повернулся и тяжело побрел к трапу своего самолета, где его ждал вечно бодрый Чижов с папкой бумаг «для срочного ознакомления в полете».