arsaff

Даже украинцев уже мало волнует, что там заявил Зеленский. Не говоря уже об остальном мире.

https://www.gazeta.ru/politics/news/2025/08/16/26510912.shtm...

Он прошелся вдоль вагончика. У задней стенки, прислонившись к теплому металлу, курил американский помощник, молодой человек в очках, похожий на Чижова, только без тени былого энтузиазма. Они переглянулись. В глазах американца Вакулов прочел ту же усталую скуку, то же недоумение: «Зачем мы здесь?»

– Холодно, – сказал Вакулов по-английски, просто чтобы сказать что-то.
– Да, сэр, – кивнул американец. – Очень холодно.
Они помолчали, слушая, как ветер воет в растяжках антенн.
– Красиво, конечно, – добавил американец без особого выражения, кивнув в сторону гор.
– Да… – вздохнул Вакулов. – Очень красиво. И очень… много места.

Он подумал о той Аляске, которую представлял себе Чижов – полной дикой романтики и опасных медведей. Настоящая Аляска была иной. Она была огромной, холодной и безразличной. Как сама судьба. Она не нуждалась ни в их договорах, ни в их «взаимном уважении», ни в их самой горячей политике. Она просто была. И переживет все их слова, все их бумаги.

Вечером, когда переговоры закончились (подписали что-то, конечно; какой-то «меморандум о взаимопонимании» – слова, которые Вакулов ненавидел особой тихой ненавистью), он вышел наружу. Самолет американцев уже ревел двигателями, готовясь к взлету. Их самолет стоял рядом. На снегу, ярко освещенные прожекторами, чернели следы – от вагончика к трапам. Аккуратные, четкие.

Вакулов стоял и смотрел, как начинает кружить поземка. Легкие, злые вихри снега подхватывались ветром и начинали заметать эти следы. Сначала контуры расплылись, потом они стали просто неровностями на гладкой белой поверхности, а скоро и вовсе исчезнут. Как будто никто и не приходил. Как будто не было ни вагончика, ни часов пустых речей, ни подписей под никчемными бумагами. Останутся только ветер, холод и бескрайняя белая пустота Аляски, равнодушная ко всем «разрядкам» и «напряженностям» человеческого мира.

«Завтра, – подумал Вакулов, закуривая и чувствуя, как дым тут же разрывает ветер, – завтра же напишу рапорт об отставке. Надоело. Совсем надоело».

Он знал, что не напишет. Так же, как знал, что через месяц, год или пять лет, он снова будет выбирать место для таких же переговоров. В Женеве, Рейкьявике или, господи помилуй, снова на этой проклятой Аляске. Потому что это – его служба. Его крест. Его бессмысленная, вечная суета на краю вечного молчания. Он бросил окурок, и тот тут же унесся ветром в темноту. Повернулся и тяжело побрел к трапу своего самолета, где его ждал вечно бодрый Чижов с папкой бумаг «для срочного ознакомления в полете».

В тот вечер, когда окончательно решили, что встреча эта состоится на Аляске, статский советник Вакулов, человек ответственный за выбор места, сидел у себя в кабинете и чувствовал себя глубоко несчастным. Он только что вернулся от министра, где выслушал не столько распоряжение, сколько тяжелый, усталый вздох: «Ну, что ж… Аляска, так Аляска. Только, ради Бога, без сюрпризов, Вакулов. И чтоб чай был горячий».

Вакулов глядел в окно на мокрый петербургский снег и думал о том, что вся его жизнь – это выбор мест для разговоров, которые никогда не приводят ни к чему путному. Женева… Помнится, там был отличный шоколад, но ветер с озера пронизывал до костей, и все мысли улетучивались. Рейкьявик… Господи, этот вечный серый туман и запах сероводорода! Там, кажется, его старый приятель, дипломат Свинцов, даже схватил нервную лихорадку от внезапного приступа искренности, нахлынувшего на него посреди гейзера. Вылечили, конечно, но с тех пор Свинцов говорил исключительно цитатами из протоколов.

А теперь – Аляска. Бывшая русская земля, проданная, как залежалый диван на чердаке истории. Ирония? Да, но какая-то плоская, казенная, как ассигнация старого образца. Вакулов представил себе бескрайнюю белую пустыню, жуткий холод и двух важных господ – одного с востока, другого с запада – сидящих в уютно обставленном, но чудовищно дорогом вагончике посреди этого ничто. Они будут пить чай (горячий, как велел министр), смотреть друг на друга и говорить… О чем? О «взаимном уважении», о «снижении напряженности», о «новых подходах». Слова, слова, слова… Знакомые до тошноты, выверенные, пустые, как скорлупа.

«И зачем? – думал Вакулов, бесцельно перекладывая бумаги на столе. – Кому это нужно?» Он вспомнил лицо министра – усталое, обрюзгшее, с мешками под глазами цвета мокрого асфальта. Тот, кажется, уже давно ни во что не верил, кроме необходимости доработать до пенсии. Американский коллега, по слухам, был фанатиком цифр и диаграмм, верившим, что мир можно упаковать в электронную таблицу. Два человека, измученные собственным величием и непосильной ношей решений, которые они принимали, словно играя в шахматы вслепую на двух досках сразу.

Вакулов позвонил в колокольчик. Вошел его помощник, молодой, еще не растерявший романтического блеска в глазах человек по фамилии Чижов.

– Сережа, распорядись насчет вагончиков… для Аляски. Утепленных. И чаю… много чаю. Самого лучшего. И варенья… черничного, кажется. Американцы любят сладкое.
– Слушаю, Валерий Степанович. А… а что, правда там медведи ходят? – спросил Чижов, и в его голосе прозвучал отзвук детского любопытства, которое Вакулов в себе давно похоронил.
– Медведи? – Вакулов усмехнулся. – Дорогой мой, там самое страшное – это тишина и пустота. Они давят куда сильнее любого медведя. И холод… Холод, от которого мысли коченеют, как рыба на морозе. Готовь бумаги, Сережа.

Прошли недели суматошной подготовки. Вакулов подписывал кипы документов: о транспорте, о продовольствии, о безопасности («Особое внимание – медведям!» – иронично приписал он на полях одного рапорта), о протоколе встречи. Каждая бумага казалась ему еще одним кирпичом в стене абсурда, который они возводили посреди ледяной пустыни.

И вот он стоит на краю взлетной полосы где-то на Аляске, кутаясь в тяжелую шинель. Ледяной ветер режет лицо. Вокруг – ничего. Только бескрайняя, ослепительно-белая равнина под низким серым небом, далекие синие горы, похожие на застывшие волны океана, и ощущение полной, абсолютной заброшенности. Рядом жужжит генератор, питая теплом и светом тот самый роскошный вагончик. Оттуда доносятся глухие голоса. Переговоры начались.

Вакулов не пошел внутрь. Ему невыносима была мысль видеть эти два лица – одно устало-равнодушное, другое – напряженно-деловитое – затянутые в улыбки, как в тесные перчатки. Он знал, что там сейчас говорят. Те же фразы, что и в Женеве, и в Рейкьявике, и в Вене. Только за окном – не ухоженные парки или старинные дворцы, а эта первобытная, равнодушная пустота. Она делала всю человеческую речь здесь особенно жалкой, особенно ненужной.