Ох, и побьют же его Настасья с Агафьей, решил про себя Егор, непременно побьют. Всю спину обстучат деревянными скалками. Выбьют из шкуры пыль, как зимой выколачивали полушубки с тулупами. Сам же сказал – и за язык его не тянули – через два дня вернёт обоих мужей обратно. Сходят за старую заимку на птицу, с двумя ночёвками, закоптят, и после без задержек обратно. Это он бобылём жил, а друзья давно остепенились. Митрофан с Агафьей зимой венчались в любятьевской церкви, что на Старых Буграх. Настёна у Григория – тяжёлая, вторым дохаживала. В конце лета должна была разродиться. На одного богатыря в верховьях Лены сразу прибудет; мальчика ждали, Гришка сам говорил, чует, опять пацан народится. Хозяйства у них, как водилось у семей, были большие. Без мужика дня два на жёнах простоят, не развалятся, но дальше опять понадобится рука крепкая и шершавая. Осталось только самих мужиков разыскать. Как разбежались ночью, так до сих пор собраться и не могли.
Волки совсем озверели. Они их по лесу и разогнали. Напали у ручья в тёмное время, не побоялись ни костра, ни громких окриков. Как нарочно по сторонам разводили, не спешили нападать, а только яростно огрызались. И пёрли, пёрли вперёд звериным нахрапом, вот-вот будто скопом набросятся.
Егор, наверное, первым понял, что всё это странно. Когда зашёл в воду и начал по ней отступать. Слышал, как Гришка с Митрей горланят, пугают зверей. Видел в кустах россыпи искр, огнём от них поначалу отмахивались. Он-то свой факел выронил быстро. Ветви в костёр положили заранее, едва увидали глаза в темноте. Не сразу, но поняли, что целая стая вокруг собирается, ходят, выглядывают. А ружья – остались все три в сторожке. Ладно хоть Митрофан перед сном чинить топоры озаботился, лежали подле огня. Птица птицей, а для баньки Егору решили свалить пару деревьев: здесь же обрубить сучья и оставить сушиться. Вот топоры и сгодились. Митря и Гришка вроде к сторожке спинами отошли, на них волки как-то больше насели. Егора ж самого четверо вверх по ручью отогнали, до Кудрявого дерева. Он сразу на него и залез, лаской взметнулся. Смотрел потом сверху на них.
«Гришаня!.. Митроня!.. – звал мужиков. – Выручай!..»
Видел с высоты догоравший неподалёку костёр. Ветви, которыми защищались, вспыхивали ещё слабо и тоже валялись поблизости. Друзей глазами потерял: деревья тут стояли плотно и мешали обзору. Вроде и до ружей должны были добраться, но наступила странная тишина. Ни выстрелов не услышал, ни волчьего рыка с голосами больше не раздавалось. На оклики его не отзывались. Охрип под конец имена выкрикивать, тогда и перестал.
До утра просидел наверху. Играл с хозяевами ночи в гляделки. По их правилам – смотрел, только когда на него первыми снизу взгляды бросали. Видел парные хищные огоньки, плавающие в темноте светлячками. Особей десять-двенадцать, не меньше.
А как рассвело – спустился. Волки ушли раньше, до первой зорьки.
Дошёл до брошенных лежанок у ручья. Костёр слабо дымился, подёрнулся ещё сверху слоем белёсого пепла. Хлеб, варёные яйца, сало остались нетронутыми. Сытый был зверь, не сожрал. Или побрезговал.
Дверь в их сторожку оказалась открытой. И ружья там лежали, на верстаке, где их оставили. А больше ни следа.
Следы-то, вернее, были – топтались там Митря с Гришей. Может, и он сам топтался: поди разбери теперь, когда наследили – до или после. Это дед у Егора был знатным сибирским охотником и следопытом. Зимой, самодельным трезубцем, медведей давил в их берлогах. Не хлипким рыбацким, а настоящей копейной острогой, с тяжёлым железным наконечником и древком в руку толщиной. А летом блоху мог в высокой траве выследить, птицу в небе по следу отыскивал. Отец умер рано, а многого дед передать ему не успел. Хвор был и стар. Так что приходилось держаться на дедовом имени, пока старики в деревнях были живы и помнили.
Кого-то и к нему отправляли за помощью. Мол, должен же что-то уметь – кедровый орех с дедом с одного дерева лопали. Шутка была такая, в местных селениях, про орехи. Южнее, говорят, ходила другая – про яблоко от яблони. Но там не всегда про доброе. Егор же сам с десяток раз людей из чащи вытаскивал. Заблудившихся рыбаков, грибников и прочих приезжих, кто позабыл родной лес и уехал в город, но иногда заезжал по старой памяти к родственникам. Вот так уедешь, а чаща потом не принимает. Заманит поглубже и кружит всё, кружит, сгубить норовит …
Двустволка и два одноствольных – вот всё богатство, что отыскалось в сторожке. В придачу к ножам, топору и старой рыбацкой остроге.
Достал пыжи и туго набил патроны. Проверил ружья, зарядил все три. С одним карабином нечего было и думать идти против стаи. Бывало, охотники-одиночки так здесь и гибли: не успевали догонять заряды в стволы. После войны зверь стал дерзким, не свыкся ещё с мирной жизнью и помнил вкус человечины. Хотя сюда война не докатилась, но много стай пришло с юга, когда их там отстреливать начали. С собой принесли и характер с привычками.
Взял с верстака хлеба край, раз откусил и вышел. Похоже, что севернее Митрофан с Гришаней ушли – именно туда уводили волчьи лапы.
Остановился за первым же бугром, у вяза. Кровь на земле. И рядом на дереве, с шерстью.
Закрыл глаза. Представил. Увидел, как в крепких руках Митрофана сидит топорище. Взмахнул своими и прочувствовал тот удар. Обухом Митря вскользь лишь задел одного из волков, чиркнул по косматой башке. Выхватил шерстинки и дальше удар пришёлся по дереву. Так метка на нём и осталась.
А вот сюда, судя по листьям, раненый волк отскочил. Попятился и давай петлять, роняя кровь на траву. Всё равно на людей не набросились, хоть и могли. Ещё выше и дальше отправились Митрофан с Григорием ночью, отступая от стаи; зашли в воду другого ручья и в нём зашагали по дну. Камни в нескольких местах явно потревожили чьи-то ноги.
Дальше след вдруг терялся. И как не ходил Егор вдоль берега по обеим сторонам, а ничего похожего на отпечатки ног глазам не попалось. И волчьи лапы тоже пропали.
В одном месте пришлось наклониться и встать на колени. Рассматривал сломленную ветвь. Взял в руки с земли, взглянул на прошлогодние листья под ней. Вроде не кровь, не вода, но что-то тёмное и тягучее. Поднял голову вверх. Увидал нечто похожее на пчелиное гнездо, на стволовом ответвлении – почти как древесный гриб. Вовремя успел убрать голову, потому что это липкое и неприятное капало прямо оттуда. Никогда прежде таких штуковин на деревьях не встречал. Будто какой-то гниющий нарыв – от капающей жидкости слегка смердело. Может, дерево старое, и чем приболело? Уж он-то поменьше своих отца и деда знал о местных лесах. Выучил только, к какому болоту одному не ходить, куда не совать нос ночью, а которой тропкой и днём без ружья с оберегом не шастать…
Снова двинулся вдоль ручья и пошагал берегом в гору. Поднялся на холм, походил, обшарил глазами землю. Вот тут копошился кто-то возле воды. Отряхивался, мокрого за собой много оставил. Потом маленькие лапки уходили в кусты. Это барсук перебрался с одного берега на другой.
Застарелый след молодого лося попался метров через тридцать. Остановился, пил. Потом ушёл от воды, сам, никто не спугнул. Немногим позже, за ним прошёл молодой самец росомахи. Вряд ли охотился на рогатого, иногда они просто шли по звериному следу. Более странного зверя в лесах Егор не встречал, но за независимый нрав росомахи вызывали уважение. Если их не трогать и первым уступить дорогу, можно расстаться друзьями. И так с любым обитателем.
Спуск с холма в низину вывел к небольшому овражку. Вроде он бывал здесь раньше. Впереди показались сломленные ветви. Снова след, другого лося, постарше. Сохатый продирался кустами, он и наломал этой «прутины». Если ничего не найдётся и тут, придётся возвращаться к дереву с кровью и волчьей шерстью. Оттуда начать всё заново.
Трижды он возвращался к месту, где волк получил удар обухом топора по голове. И уходил оттуда в разных направлениях, изучал местность. Осматривал деревья, трогал руками лишайники, переворачивал камни и поднимал не сильно лежалые валежины. Когда уставал, садился и отдыхал недолго. Не заметил, как солнце сделало круг и спускалось уже низко к деревьям. Наткнулся под конец на маленькое болотце, где тоже виднелись чьи-то следы. А подле – старый развороченный пень, покрытый мхом. Не то чесался так кто о него, разворотив, хотя крупного кабаньего следа поблизости не просматривалось. Не то просто силищей развалил надвое. Медведь иногда передними лапами так раздвигает – большой страстник до сладких муравьиных яиц. Даже интересно стало, присел на корточки и долго разглядывал этот пень. Смотрел на воду рядом, заполнившую отпечатки лап или ног, погружал туда пальцы. Как вдруг на лицо набежала тень.
Егор поднял голову. От неожиданности чуть не охнул. Рот даже раскрыл и замер в немом ожидании. Начал гадать, что дальше будет. В двух шагах от себя увидел ЕГО – того человека, с кем дед и отец не велели ему никогда по собственной воле связываться. И местные все уступали дорогу, коли встречали на тропах.
Тот тоже стоял и смотрел на него. Грязная потертая безрукавка поверх неопрятной одежды, высокие сапоги, тугой залатанный пояс, ружьё. При этом от самого никакого запаха, будто лесом диким пропах. Да он и был самим лесом, как поговаривали. Изредка появлялся в селениях, привозил пушнину, брал пули и порох. Остальное добывал себе сам. Отшельничал. Места, где он жил постоянно, никто не знал. Звали вроде Ефимом, но по имени упоминали редко. Отступником чаще назовут, Сердитым или Угрюмым. А то и вовсе без прозвища: и так понятно, о ком «из леса» могли говорить. Сразу по нему не сказать, сколько лет прожил, но на вид не больше шестидесяти. Однако деду Егора было б сейчас семьдесят пять, тогда как Ефим-Отступник вроде постарше считался.
– Ты… здесь чего? – смерив его взглядом, спросил бесшумно подошедший Ефим.
– Да я… вот… – промямлил Егор.
И в двух словах, сбиваясь и всё так же сидя на корточках, рассказал о произошедшем ночью. Встать он не решился. Украдкой наблюдал, как смотрит на него нестареющий дед. Лицо будто из дерева вырезано – хоть ураган пройдись, а не дрогнет ни чёрточки.
– Гм… – помолчав, нахмурился-таки после рассказа Отступник, сменив равнодушную маску идола.
– Ну, пойдём… – позвал за собой. Развернулся и пошагал в ту сторону, откуда весь день ходил Егор.
И делать-то ведь ничего не оставалось, как только последовать за ним.
Вдвоём они вернулись к месту, где ночью горел костёр. Там лесной дед остановился. Немного походил. Потом встал снова, провёл носком возле пепла черту. И указал глазами.
Вечерело, и воздух больше не был прозрачным. Потому Егор наклонился низко. А как рассмотрел, отпрянул…
Вот как не увидел? Просто не думал вокруг костра смотреть. Они же втроём от него разошлись в разные стороны, если что, где и случилось, то далеко от огня. Теперь только увидал – два чётких и глубоких следа, отпечатки немаленьких лап. Когти в земле оставили глубокие борозды. Будто медведь приходил на задних лапах и шкуру погреть у их костра останавливался.
– Так то же… волки были… – растерянно произнёс молодой охотник. – Не медведь…
– Какие волки? Эти что ли?.. – спросил Отступник.
И во второй раз заставил Егора вздрогнуть. Потому что бесшумно, из ближайших кустов, появилось двое волкоподобных псов. Огромных. Сели неподалёку и наблюдали за ними.
– Эти – всегда со мной, – сказал отшельник. – Вас, дураков, от плохого места вся стая отгоняла ночью. Но вы же драться полезли, голову одному разбили. Хорошо, хоть до ружей не дошло…
Егор опять мельком взглянул на появившихся собак. Один из псов почесался, лениво зевнул. Лапой согнал кого-то с носа. Это они что ли волки?
Усмехнулся с недоверием, и вежливо между тем, что б не обидеть отшельника.
– Ну, нет, – сказал он ему, – те настоящие были. Дикие, злые...
– А это какие? – скривился Ефим. – Бороду отрастил, а безглазый дурак...
Всмотрелся в третий раз, внимательней. И то правда! Повадки при человеке вроде смелые, собачьи, а морды же – волчьи и хищные. Глаза зажглись жёлтым огнём, и оба в его сторону зыркнули. Аж дрожь проняла, когда понял, что настоящих лесных охотников за деревенских дворняг принял. Видел их вблизи только мёртвыми, привезёнными после охоты. Да издохшими в капканах или медвежьих ямах. Сам на лося и кабана ходил, и изредка, как сегодня, на птицу.
– Когда один в лесу – без зверя никак, – пояснил за свиту Ефим. – Без зверя, что на твоей стороне. Оба моих – из той ночной стаи. Лесные Стражи. Малость приручил....
– Так они… слушают тебя что ли?..
– И понимают. Много больше твоего и моего. Не давали тебе с дерева спустится, пока… кайнук здесь ходил. За друзьями ушёл. Их двое. Мяса больше...
– Кто?.. – не понял Егор. – К… кайнук?..
– Да, – нехотя ответил отшельник, продолжая ощупывать острым взглядом землю и деревья вокруг. – Племя такое было. Сгинуло давно. Этот последний в здешних краях остался. Есть ещё один на болотах, за рекой Стремянкой. Но сюда не выходит. И этот не выходил. Редко появляются, запасы пополнить из нор вылезают…
Хрустнула ветка и оба обернулись. Егор только успел схватиться за одно из ружей с плеча, а лесной дед первым вскинул свой карабин и нацелил уже на кусты. Стоял так, слушая тишину, долго и напряжённо. Минуты две или три.
– Пойдём, – обронил он потом, не высмотрев ничего. – Огонь надо развести. Подальше отсюда и побольше.
– Так надо ж спасать их!.. Гришаню с Митроней!..
Отшельник глянул на него. Потом молча провёл сапогом по земле. Возле «медвежьего» следа. Посмотрел в сторону, куда ночью ушли Митрофан с Григорием...
– Времени прошло много, – сказал он. – Видишь – вооон там, к сторожке ближе... Свежий след, не ночной. За тобой возвращался, но снова ушёл. Даже если и бродит где-то, а мы найдём его нору... Помочь твоим ребятам уже не сможем. Кайнук – что паук. Впрыснул им яд. Медленно умирают. Зато месяцами потом не будут разлагаться в коконах. Так он себе запасы делает...
– Да что за кайнук-то такой?! – дрогнувшим не столько от страха, сколько от непонимания голосом спросил Егор.
Отшельник начал поднимать с земли хворост. Тот самый, собранный ими, что остался и не сгорел с ночи.
– Макар, твой дед, знал. И отец, Силантий. Многие прежде здесь знали. Только кайнуки сюда не забредали, версты три-четыре отсюда крайний рубеж был замечен. Не то с насиженного места кто согнал, не то дурить к старости начал. С виду ты его не сразу от медведя отличишь. Разве что по деревьям лазать не может. Похож, но очень уж тощий, как зимний шатун, пониже и жилистый. Жало у него во рту, за зубами. Длинное, острое. Им бьёт сначала, когда хватает. Парализует. Живого зверя не ест, ждёт, когда станет мёртвым и отлежится. Месяцами может голодать, но раз в полгода свежатиной хорошо наедается на охоте. Потом потихоньку тратит запасы. До новой вылазки. Зверя предпочитает, и редко, что б на людей вот так. Живучи они, но люди их всех и извели. Кайнуки тут до нас тысячи лет жили, их это всё были владения, леса, реки, овраги. А что до медведей, рысей с волками и прочих зверей – не любят они их, побаиваются и обходят. Кайнук только жалом из пасти клюнет, ему за зверем бежать не обязательно. Потом, по следу найдёт, где тело лежит. Утащит к себе неподвижного…
Егор открыл было рот, но получил в руки объёмную охапку хвороста.
– Нету твоих мужичков больше, нету, – поставил точку в его порывах лесной дед Ефим. – Живо отсюда лапти вострим. Если не успокоился, то и нас захватить может. Ночь – его время. До меня дойти не успеем…
В животе закопошился страх. Постыдное чувство для охотника-следопыта, но не чуждое. Не столько за жизнь друзей испугался, сколько за жён их и за детей. У Митри было две дочери от первой жены-покойницы. У Гриши пока один, супруга вторым дохаживала. А он забрал их обоих, птицы наловить да рыбы. Но больше рыбалки хотелось хороших стволов нарубить, под новую баньку. Через пару недель сюда должна была подняться машина, она бы и свезла готовые брёвнышки к ним в деревню.
Да и за себя стало боязно, что говорить-то. Страх только полным дурням неведом, бесстрашных лес к себе прибирает быстро.
– Что же за племя такое? Люди аль нет?.. – причитал Егор полушёпотом, идя за Ефимом. Оглядывался по сторонам, поправлял ружья, дёргая плечом, поскольку руки были заняты хворостом. Назад оборачиваться не хотел, знал, что волки лесного деда идут за ними.
– Вот, – остановился тот наконец, – здесь…
Хворост свалили на землю, а отшельник прихваченным у сторожки топором уже зацепил большую корягу, подтаскивал её к ямке. Сам быстро и ладно развёл огонь. Что-то пошептал, и дерево вспыхнуло, будто сверху соляры плеснули.
Пламя загудело, словно в закрытой печи, взметнулось высоко. Огромный кряжистый пень, заполыхавший снаружи, дымился при этом изнутри: из растрескавшейся плоти вверх поднимались сырые белые струйки. Будто пинком от них отбросило сгущавшийся сумрак, метров эдак на десять. И синева звёздного вечера уступила место танцам живого огня. Костёр стрелял в небо снопами оранжевых искр.
– Только его и боится… – кивнув на пламя, вздохнул старообрядец.
Глаза Ефима могли испугать кого угодно. Сам – моложавый на вид, осанкой и телом, а те – будто давно выцветшие. Блеклые, как пепел на угасших углях, и словно им не одну сотню лет. Так только белеет кора двухсотлетней осины. Зрачков почти не видать, будто плёнкой подёрнулись.
– Добычу целиком не хранит, – продолжал он рассказ. – Как баба в погреб заготовки делает – так и он рубит кусками тушу, прячет потом высоко по деревьям. Похоже на пчелиные гнёзда. Ни зверь, ни птица не тронут его заначек…
– Я… видел их… – припомнил Егор одно такое «гнездо», из которого вытекала вонючая жижа. – На дереве, у ручья. Прорвалось. Гнилое что-то сочилось…
Отшельник покачал головой. Поцокал языком.
– Понятно тогда, – произнёс невесело. – Состарился. Мало слюны. Толком не может заготовить впрок, подгнивать начинает. Чаще будет теперь появляться. И грести всех подряд. Давно, лет шестьдесят такого не случалось. Помнится, аж с двух сёл тогда мужиками выходили, останавливать. Тоже на людей перешёл. Нам бы ночь сейчас пересидеть, а утром решим. Скажу, что будем делать …
Мысли из головы про Гришку с Митроней не выходили. Лесной дед достал из-за спины котелок. Видно, сам куда-то из дому с ночёвкой шёл, когда повстречались. Набрал воды и бросил каких-то трав. Поставил кипеть на огонь.
В селениях поблизости много про какие болотные и лесные пугала рассказывали, про божества старых племён, про сильных местных духов земли и леса. В некоторых деревнях были свои духи, которых в других не почитали. Но ни от матери, ни от бабушек про кайнуков Егор никогда не слышал. Хоть люди тут и были горазды верить многому. Паромщика Митьку бабы прошлой весной коромыслами до смерти чуть не уходили. Заметили однажды, как он без парома через реку перебрался. Ну, так одной из них, после баньки с холодной бражкой, привиделось. Бесы, сказала подружкам потом, его переносят. За это и били.
«А сами-то бесов видели?..» – спрашивал приехавший участковый, когда Митьку насилу после побоев на ноги подняли.
Но бабы ему только в глаза рассмеялись. Кто же, мол, бесов-то видит? На то они и бесы, что видеть не можно!..
Спросил Егор у лесного деда Ефима, из любопытства, когда перестало бросать в оторопь от одного его вида.
– Не любят тебя… Почто ж… злой-то такой? Не я, но люди так говорят…
– Злой? – усмехнулся отшельник. Здоровые ровные зубы. Подбросил в костёр толстых сучьев. – Сидишь со мной у огня. Чай вместе пить будем – и злой?..
– А нелюдимых всегда не любили. Даже в местах, как здесь...
Подал кусок прожаренный птицы, что ранее, завёрнутую в листья, достал из «заплечника» и нанизал частями на тонкие прутья. Чай с котелка сцедил в большую железную кружку. Широкую, как миска, вдвоём можно было напиться.
– Да и с дедом твоим тропу как-то охотничью не поделили, – признался Ефим. – Это ж у вас всё, в деревнях, принято общим считать. В лесу – оно по-другому. А мы – молоды были оба. Погорячились, друг дружку недопоняли. И разобиделись так, что не простили той ссоры, ни я, ни он... В деревнях про меня чего только не говорят. Матери мною детей пугают... Ведь так же? Пугают?..
– Ага… – кивнув бородой, подтвердил Егор.
В кустах, метрах в десяти за спиной раздался треск. Громкий. Даже не ветка хрустнула, а целая толстая палка.
Егор крутанул головой. Лесной же дед не пошевелился, как сидел, так и сидел. Пил из своей кружки чай.
– Пришёл, стало быть… – произнёс он.
Потом усмехнулся. Поставил отвар на землю, потянулся к ружью. Погладил с любовью приклад.
– Сразу не нападёт, – предупредил он оторопевшего охотника. – Понаблюдает. Я первым выйду. А ты двинешь вооон туда…
– Спокойно иди, до ветра будто. Потом побежишь…
– Чего? – не понял Егор. – У нас же ружья…
– Делай, что говорю… – с нажимом произнёс Ефим так, что в спине закололо. – Иначе никто не уйдёт. Огня уже не боится. Близко подошёл. Нападать будет…
Егор не успевал соображать. Он ещё не всё понял про кайнуков, даже не успел в них толком поверить. А тут вернулся тот, кто подевал куда-то его друзей. И вроде как уходить не собирался.
Неожиданно зарычали волки. Двое или трое. А в ответ им раздался недовольный холодящий душу вой. Звериный, но не волчий.
– Пошёл… – быстро ткнул в спину Егора отшельник, а сам вскочил и развернулся. Сдёрнул одно из ружей у него с плеча и с двумя стволами двинулся к кустам.
– Пошёл, говорю!.. – повторил он, не оборачиваясь.
И Егор, на ватных ногах, шагнул в другую сторону, к ручью.
Трои раза он вертал голову, держа, как и Ефим, в обеих руках наготове ружья. Затем за спиной послышалась грызня и один за другим прозвучали два выстрела. Тогда уже побежал. Затопал сапогами, чувствуя, как дышится от страха тяжело. Хорошо, хоть горло было узким, иначе б сердце через него и выпрыгнуло.
Вскоре он перестал слышать шумы за спиной и выстрелов больше не прозвучало. Странно. Лесной дед забрал двустволку. Если бы мог стрелять, наверное, выстрелил бы, заряды в ней оставались. И что теперь делать без Ефима одному, Егор не представлял. Просто собирался бежать, пока хватало сил.
Наверное, где-то он дал кругаля. Во время охоты такого с ним не случалось. Но камень, торчавший из земли драконьим зубом, он хорошо запомнил. Примерно через четверть часа бега тот повстречался снова. Остановился возле него, переводя дыхание. А потом вдруг снова услышал треск. Вскинул ружьё Митрофана и выстрелил в выскочившее на него чудище. Сам тут же упал, откатился. Подбросил второе ружьё, но… стрелять не пришлось.
На земле, лицом вниз и с растерзанной когтями спиной, лежал отшельник Ефим. Это ему пулей он подарил милосердную смерть. Обломок одного ребра торчал сквозь одежду наружу, и скалился при свете луны как каменный драконий зуб за спиной. На шее лесного деда зияла ранка. Вся почернела вокруг – туда, видимо, кайнук и ударил гортанным жалом. Похоже, что Ефим с волками дрались до последнего, и зверь их просто задрал как медведь. Сила у него была неимоверная, так говорил о нём старый отшельник…
Егор встал с земли и пошёл. Не было у него никакого плана, просто хотел пережить эту ночь. Выбираться к деревне и тащить за собой «на хвосте» вот такое ему не хотелось. Наверное, не успел бы даже дойти, чтобы позвать мужиков. Поэтому решил сделать круг и вернуться обратно. Кайнук отправится за сбежавшей добычей. Возможно, возьмёт и его след. Сейчас со зверем нужно было постараться не встретиться, а себе как можно быстрее вернуть многозарядную двустволку. Ну, не бессмертный же он, этот кайнук? Вот только почему Ефим так воспротивился, чтобы они его в четыре ружья вдвоём пробовали остановить? Может, не всё успел рассказать о его силе?..
В любом случае, Егор даже немного успокоился, потому что не представлял, чего ещё может лишиться в эту ночь. Двоих друзей он потерял. И в их же лице не стало мужей для жён и отцов для детей. Бабкам – и тем в деревнях внуков пугать стало некем: умер лесной дед Ефим. Его-то детишки боялись побольше лесной и болотной нечисти.
Дорогу назад, когда обуздал в животе зайца, нашёл на удивление быстро. Это с учётом большого крюка в две версты, которые преодолел трусцой. Раз только останавливался и падал на колено, готовый выстрелить. Но оказалось пустой тревогой – всего лишь пролетал филин. Семейство кабанов, которое сам и встревожил, испугать его не успело – первыми ретировались в темноту с двухмесячными поросятами.
Огонь. Коряга, подожжённая лесным дедом, ещё горела. Пламя на ней осело, растрескалась вся углями и стала малиновой. Даже в печи такие дрова так быстро не прогорали. Знал старый отшельник какие-то слова, что помогали огню. Много ходило слухов о волшбе староверов, и вроде как семья Ефима была из такого скита. Когда скит сгорел, жители его разбрелись кто куда. Он в местных лесах с отцом сразу остался. Потом, после смерти того, стал жить один.
Двустволка отыскалась шагах в двадцати от костра. Разломленная пополам. Егор поднял обломки. Согнуты оба ствола, отделён от железа приклад, и видно, что сделали это чьи-то могучие лапы. Чуть дальше лежали трупы троих волков. У одного откушена голова и вспорото брюхо. Но не было нигде и следа того, кто всё это сотворил. Ефим говорил, что кайнук может втягивать когти и передвигаться на необычных кожаных подушках ступней. Это когда он расслабляет лапу, отпечаток становится похож на медвежий. Но умеет пройти по земле, не сдвинув соринки. Не зря когда-то был хозяином здешних лесов.
А вот карабин отшельника нашёлся невредимым. Такой же, как у Митрофана, но лет на десять постарше. Уже хорошо – три выстрела из трёх стволов сделать можно почти одновременно.
Егор переломил ружьё деда, проверил и зарядил. В семи верстах отсюда вверх по Лене стояла охотничье-промысловая деревушка. Если куда и вести за собой кайнука, то только туда. Там много мужиков проживало, почти у всех имелись ружья. Да и раньше же справлялись как-то с ними, во времена, когда не было пуль и пороха. Это сейчас охотник обленился, на выдумку стал слабоват. Ни яму с ловушкой на медведя вырыть толком не может, ни хорошие силки на птицу с кролем поставить. Рыбу – и ту без приманки не ловят.
Чуть-чуть не успел он покинуть поляну. Послышался впереди шум шагов. Раздался внезапно.
Егор резко сел. Укрылся в кустах густого орешника. Два ружья положил на землю, а третье, проверенное – Митрофана, поднял и нацелил. Застыл, словно камень, и стал выжидать. Слышал, как становилась громче тяжёлая поступь. Ни медведь, ни человек, но шёл на задних ногах. Так и не спросил у лесного деда, кем же считали кайнуков…
Луна пугливо спряталась в небе, когда вода в ручье захлюпала под большими лапами. Зверь вышел из-за деревьев и перешёл через поток. Массивный и большой, ростом ниже медведя, беднее шерстью, но очень широкий в кости. Всё, как и говорил Ефим-Отступник. Не сразу удалось разглядеть, что нёс что-то в лапах и прижимал к себе. Только когда прошёл мимо и скинул на землю ношу, стало понятно: кайнук вернулся с добычей.
На миг удалось разглядеть и морду. Тусклый блеск в красноватых глазах, выпуклых и с большими белками. Сидели на линялой собачье-медвежьей башке, вытянутой и по-барсучьи зауженной. Острые зубы. Из пасти, словно смола, свисала тягучая слюна с обеих сторон. Ей, со слов деда Ефима, кайнук и делал свои «заготовки» – прятал в коконы мясо и развешивал потом на деревьях. Видать был в предвкушении, коли слюни пустил. Если, конечно, со страху всё не привиделось в темноте.
Мёртвое тело лесного отшельника осталось рядом, а зверь на двух лапах шагнул к волчьим трупам. Возле них он опустился на четыре конечности и начал пытаться сгрести всех в одну кучу. Поднять-то их получалось, если придерживать одного зубами, но стоило выпрямиться и кого-то обязательно ронял. После третьей неудачной попытки кайнук тихо взвыл от злости. Затем повернулся в сторону тела Ефима. Бросил волков и снова пошёл к нему. В этот-то миг Егор и выстрелил…
Щелчок. Досадная осечка вместо грохота.
Кайнук же, услышав, замер. Но тут взлетело второе ружьё. И вот тогда громыхнуло.
Зверь, взвизгнув, взревел. А следом прозвучал последний выстрел.
Кайнук, получивший вторую пулю, опять опустился на лапы. Выгнул шею и зашипел. Потом вдруг резко прыгнул.
Только Егора в орешнике уже не было. Он быстро понял, что схватку не выиграть. Нечего было храбриться и начинать.
Бежал через лес, что было мочи. И прижимал к груди два последних ружья. Третье, карабин деда Ефима, разорвало выстрелом. Поранило лоб и порохом опалило справа лицо. Ладно хоть глаз не выбило. Лесной дед говорил, что в беге у кайнука можно выиграть, но только если ноги приспособлены к длительной гонке. Вот и осталось проверить – вынесут или нет.
Где-то через версту Егор остановился. Не слышал вокруг ничего из-за свиста в собственных лёгких. Бежал теперь к реке напрямую – не до заячьих стало петляний. Вроде как не охочи были кайнуки до большого плаванья. Вдохнул, выдохнул несколько раз, и снова что-то услышал недалеко за спиной. Опять побежал. Успел за передышку загнать патроны в стволы. Лена, когда ходил на охоту вверх по реке, никогда далеко от себя не отпускала. А тут берег будто нарочно стал удаляться, словно сам убегал от него.
В миг, когда захотел обежать огромный камень, ноги его вдруг ушли в пустоту. Пальцы тут же разжались, выпустив ружья, но успели вцепиться в торчащие корни. Егор повис на руках. Берег, что удалялся от него всё время, сыграл злую шутку – остановился вдруг, перестав убегать. А он не увидел. И когда корни стоявшего на обрыве дуба выскользнули из ладоней, полетел вниз, следом за ружьями…
Очнулся уже на спине. Под головой – мягкий берег, земля. Помнил, как падал и цеплялся, съезжая, за всё подряд. Чудо, но выжил! Слышно было, как катит рядом воды могучая река. Пошевелил руками, ногами, открыл глаза. Бессовестная луна больше не пряталась: смеялась над ним с высоты, подрагивая бледными щеками. Это без её света он рухнул с высокого берега Лены. И теперь, как великаны, над ним возвышались каменные глыбы. Ленские столбы, как называли их многие местные и приезжие. Высокие, точно небесные опоры – такими они показались сейчас. Стояли, как застывшие воины, и будто их лица мерещились в вышине. Чего только не видели эти столбы на берегах полноводной реки, за тысячелетия молчаливого стояния, после схода ледников. Приход человека, появление рыбаков и охотников, строительство первых людских поселений. И старые племена, что обитали здесь до людей, но были вытеснены и ими истреблены…..
