Дверь⁠⁠

Репетиторство было браком по расчету, и я требовала развод.

Сделав глубокий вдох, поднесла пальцы к кнопкам домофона на калитке. Надо просто дожить до лета. Когда «отстреляется» последний егэшник, я не стану искать клиентов. Сбережений хватит на первое время, а там будь что будет.

Рэй Брэдбери как-то говорил, будто в пропасть надо прыгать сразу, а крылья отращивать в полёте. Вот только, в отличие от старины Рэя, я не жила в потребительском раю Соединенных Штатов пятидесятых, и у меня не было стереотипной жены-домохозяйки из чёрно-белых ситкомов.

Короче говоря, мой прыжок веры мог закончиться переломом позвоночника. Да и до лета ещё почти полгода.

Пальцы замерли, будто тело возражало против визита к ученикам. Восемь лет, шептало что-то из глубины сознания. Восемь лет. Ты так себе представляла жизнь под тридцать? Что студенческая подработка займёт всё твое время? Что ты будешь взвешивать каждый перепост, любую подписку в профиле, если потенциальный клиент окажется недоволен? Что вся твоя жизнь станет кочевьем между ноутбуком и встречами с очными учениками?

И что условные «золотые годы» затворничеством обгонят пенсионное одиночество?

Я скользнула во внутренний двор, усыпанный старыми вещами. Поднялась по ступенькам и постучала. Дверь открыл второклассник Дима. Мальчик выглядел расстроенным.

– Привет, – я вошла в образ преподавателя, – как у тебя дела? Как контрольную написал?

– Контрольную на пятёрку, – шмыгнул Дима носом, – а так дела не очень.

Я повесила куртку на крючок и хотела уже двинуться в комнату, которую ученик делил со старшей сестрой, как Дима дернул меня за руку.

– Туда нельзя, там Ирку ругают.

– А нам где заниматься с тобой?

– Не знаю, – честно сказал он, – а давайте на кухне посидим?

До меня донёсся приглушенный плач девочки-подростка. Ирке было двенадцать, и я обычно её не видела. Плач перекрыл грубый мужской голос. До моих ушей донеслось что-то бессвязное вроде: «Я твой отец, делай, как говорю, ты – позор и разочарование, и рисунки твои – дрянь!» Потом раздался треск бумаги и отчаянный крик: «Папа, не надо, ну пожалуйста!»

– Нормальные книги читать будешь, – мужчина засмеялся. – Я тебя породил, так что делай, как сказал!

– Мам, – Дима подошел к матери, курящей у открытого окна, – скажи папе, что Ирка не виновата. Это я в мультике услышал и повторил. И учительница пришла.

– Ничего, подождёте, – шикнула мать и закурила. – У вас есть кто-то после нас?

Иными словами, могу ли я задержаться на то же время, на которое сейчас задерживают меня. В начале года я бы сказала, что да, конечно, ведь тёплые отношения с учениками крепко коррелируют с ежемесячным доходом.

Но в этот раз я упёрлась.

– Не могу. Можем здесь позаниматься, мне не принципиально.

Вообще-то, принципиально. Кухня, которая в любом доме проходной двор, последнее место, где стоит обучать ребенка английскому.

Отец же взамен того, чтобы понемногу успокоиться, только сильнее распалился. Ирка не следит за братом. Ирка слушает непотребную музыку. Ирка ведет себя, как черт знает что, не уважает старших, плохо учится и вообще помощи от неё никакой. И рисует, рисует, рисует. Произнеся последнее слово, отец сделал паузу и разошёлся по новой, стуча по столу и ломая, как мне показалось, карандаши. Девочка уже не ревела, а тихо всхлипывала.

Потом дверь открылась, и на пороге появился грузный мужчина с длинной окладистой бородой, как у священника, но в коротких рваных шортах и растянутой футболке с выцветшей надписью «Пивозавр». Выглядел отец семейства довольным и счастливым. Вслед за ним вышла худенькая заплаканная Ира.

Отец вымыл руки, словно смывая грязь, а потом ласково обнял дочь, мол, ну ничего страшного же. Та вздрогнула и резко дернула плечами, отталкивая родителя.

Женщина подорвалась с места.

– Быстро перед отцом извинилась! – она замахнулась для оплеухи, но, вспомнив о постороннем на кухне, напустила на себя благоговейный вид.

– Пошли заниматься, – велела я Диме, и тот радостно скрылся в освободившейся комнате. Я последовала за ним, бросив взгляд на Иру. Девочка стояла молча, будто на кухне не было ни матери, ни меня, а потом задрала правый рукав и принялась царапать кожу.

Дима закрыл дверь.

В комнате царил полнейший бардак, и его причиной был отец. Сломанные карандаши, порванные рисунки, сорванные со стен плакаты. Осторожно перешагнув через бедлам, я села за стол Димы и попросила достать тетрадь с домашкой.

– Забыл сделать.

– Дима, у нас какое с тобой правило?

Тот только грустно вздохнул.

– Ладно. Сейчас жаловаться на тебя не буду, но это последняя «красная линия». В следующий раз сделаешь и новое, и на сегодня, договорились?

Он радостно кивнул.

Урок проходил в обычном темпе. Дима выполнял задания, я проверяла, подсказывала там, где сложно, и делала в голове пометки, что нужно повторить в следующий раз. Пока мальчик увлеченно набивал руку на глаголе «to be», стала рассматривать разбросанные рисунки.

Двери.

Железные, деревянные, красные, чёрные, разноцветные. Некоторые тёплые, сказочные, как иллюстрации к фэнтези романам. Другие – жутковатые, как из ужастиков. Я встала, чтобы размять затёкшие ноги, и подошла к противоположной стене – видимо, плакаты срывали не в первый раз, и в треугольнике порванных обоев красовался рисунок двери, криво выполненный фломастером.

Я никогда не умела в рисование и не понимала, как схематичные и простые изображения могут выглядеть настолько реалистичными.

С кухни снова донёсся плач. За Ирку взялись по третьему кругу.

Самое худшее в работе репетитора – это полная беспомощность. Учитель в школе ещё бы мог попробовать помочь. Частник с гордым клеймом самозанятого – нет. Ты всегда посторонний. Ты всегда ходячая услуга.

Девочка рисовала двери. Я бы тоже захотела сбежать, если бы ко мне так относились. Если бы рвали мои вещи, кричали, доводили до слёз и смеялись, смотря на то, как я царапаю в кровь руки.

С кухни вышла мать и смерила меня презрительным взглядом. О, я знала это выражение лица.

– Мы пока паузу сделаем. Всего доброго.

Спрашивать, почему, нет смысла. Обычно это финансовые вопросы, да и какое мне дело. Я улыбнулась, пожелала хорошего дня и вышла на улицу, где тут же села в машину – старую зелёную ладу, которую выкупила у отца пару лет назад. Она была на ходу, хотя и выглядела, как то самое ведро с гвоздями.

Раздался стук по стеклу. Над машиной нависла грузная фигура отца Димы (хотя я подозревала, что за главного, всё-таки, деспотичная мамаша).

– Вы чего-то хотели? – я моментально надела маску «частного преподавателя».

Улыбка, ровный голос, в общем, чего изволите, господин клиент?

– Рюкзак походный нужен?

– Продаёте?

– Дарю.

И, прежде чем я успела опомниться, на заднее сидение бросили сумку. Почти новую, только немного испачкан низ. Крепкие лямки, несколько карманов. Цвет приятный – серо-зелёный.

Отец семейства уже запер за мной ворота.

– Ну и нафига, – я осмотрела рюкзак поближе.

Хранить мне его особо негде – в квартире всего двадцать квадратов, а антресоль и так занята зимними вещами. Может, продать через «авито»? Или подарить? Или оставить: вдруг в поход соберусь? В отличие от многих моих знакомых, я не брезгую старыми вещами – это новые внушают подозрения. Вот откуда мне знать, что никем не ношенная куртка не порвётся через три дня, а чайник только с завода не сгорит?

Когда я приехала домой, уже стемнело. Жутко клонило в сон. Я бросила рюкзак на пол и пошла умываться.

– Всё, – сказала я своему отражению. – Завязываю. Завтра же удаляю анкеты. Гори оно всё синим пламенем.

Но я знала, что так не поступлю. Надо платить за квартиру. Надо что-то есть, во что-то одеваться и на что-то лечить зубы. Пока нет альтернативы – придётся давать частные уроки аки Циолковский в лучшие годы.

Я смотрела на отражение в зеркале и видела, как на ещё молодом лице проступает едва заметная складка – намёк на будущую морщину. Может быть, тридцать лет в современном мире далеко не старость, но врать себе и делать вид, что ты подросток, стратегия так себе.

Из комнаты раздался грохот.

Вздрогнув всем телом, я выглянула из ванной. Ничего. Всё стоит на месте. Наверное, упало у соседей сверху.

Я посмотрела на сиротливо лежащий рюкзак. Он уже не казался таким новым. На лямке – белое пятно, какое бывает, если дотронуться до свежей краски. У молнии отломан язычок. От самого рюкзака пахло сыростью и запустением, как воняет осенью в деревенских избах.

Я осмотрела внутренности вещи. Карманы – рваные – пустовали, сетка – оторванная – хранила лишь высохшие листья и скомканную упаковку от жвачки.

Но рюкзак был ощутимо тяжелый. Нашла молнию в задней секции – обычно туда запихивали планшеты или папки с документами. Лично я бы никогда не решилась взять в поход дорогой девайс, а вот распечатки билетов и броней всегда носила с собой, как параноик, в ожидании отключения интернета силами «Роскомнадзора».

На пол вывалились рисунки.

Несколько десятков листов формата А4. И на каждом – двери, двери, двери. Деревянные, железные, раздвижные, футуристические, фэнтезийные, с тяжёлыми замками, лёгкие, чёрные, светлые, страшные, красивые. И все до единой – реальные.

– Вот папаша скотина! – выругалась я. Значит, вещи он ломает по принципу: «Я тебе купил, и всё отниму». А творчество дочери выкину с глаз долой, но чужими руками.

Ну уж нет. Рюкзаку место на помойке, а вот рисунки ребёнку я верну.

Стала собирать выпавшие листы обратно. И тут мой глаз зацепился за одно из изображений.

Уютная дверца, мерцающие грибы, бабочки. Чуть приоткрыта. И в черном проеме виднелась тьма.

Я вгляделась – несмотря на высокое качество самих рисунков (и не подумаешь, что карандашом), навострив глаза, можно было различить отдельные штрихи. Но чёрный просвет между краем двери и рамой казалось непроницаемым. Словно на бумаге образовалась дырка в пространстве, ведущая в какое-то невообразимое измерение.

Замешкавшись, я дотронулась до листа пальцем. Кожу неприятно закололо, но всё же подушечка коснулась бумажной поверхности, а не провалилась во тьму.

Чуйка настойчиво требовала избавиться от рисунков. Это не моя проблема, не мой ребёнок и не мои клиенты. Да, совесть немного помучает. А если вдруг Ирка напишет в соцсетях, скажу, что рюкзак выкинула, а внутренности не обыскивала.

Но если что-то в моей жизни и сильнее страха, так это желание идти поперёк авторитарных фигур.

Наспех запихнув рисунки обратно, я накинула рюкзак, заперла квартиру и спустилась во двор.

Машина заводилась целую вечность: старенькая «механика» отказывалась стартовать с первого раза. На улице стояла совсем уж мерзопакостная погода – отвратительный ноябрь с его псевдозимой.

Наконец «Лада» завелась, и я вырулила со двора. Дорога была плотно забита машинами.

А потом раздался грузный шлепок.

Я обернулась и едва не проехала на красный.

– Кто бабу за руль пустил?! – рявкнул мужик в красной машине, поравнявшись со мной.

Я показала ему средний палец.

Рюкзак лежал на полу. Он вполне мог упасть от резкого торможения, вот только удар я услышала до того, как остановилась.

Машина заглохла. Сзади мне уже сигналили, и я порадовалась, что ничего не разобрала.

Погода портилась. Моросил дождь, туман густел. Ветер завывал, как в готических замках, а чёрные окна закрывшихся магазинов смотрели на меня с тоской и безнадёгой.

Кто-то не выжил в пандемию, а кто-то не переживет двадцать второй год. Предприятия, рабочие места. С каждым днём всё меньше привычных вещей, которые казались неотъемлемой частью жизни – как электричество и отопление.

А ещё для меня это было лишним напоминанием, что работу не получится поменять. Большинство моих друзей уже с зарплатой в два-три раза меньше могли бы, а я, как долбанный плот с Титаника, не тону, но и никуда не плыву. А нырять в ледяную воду ради огней на далеком берегу такое себе мероприятие.

Снова красный. Таймер на светофоре показывал 199 секунд. Я перевела рычаг в нейтральное положение и опять бросила взгляд на рюкзак.

Он был открыт.

Конечно, молния слабенькая, да и язычок оторван, но всё же сам он вряд ли бы раскрылся. А сейчас рюкзак обнажил чёрный зев, где бледнели рисунки.

И изображение, которое я смогла разглядеть в полумраке, было с открытой дверью.

Чёрная тьма смотрела на меня, а я смотрела на неё. Мир вокруг перестал существовать – остались только я и эта картинка.

И нечто на той стороне.

Из морока меня вырвал сигнал машин. Уже несколько секунд горел зелёный.

– Твою ж перемать, – прошипела я.

Оставалось меньше двухсот метров.

Там, позади меня, на сидении притаилось нечто – словно я подобрала призрачного пассажира. И больше всего тогда я боялась взглянуть в зеркало заднего вида.

Частный сектор встретил меня тишиной и запустением. Дом бывших клиентов казался заброшенным. Чёрные окна. Калитка, обычно всегда закрытая, скрипела на осеннем ветру.

Я вылезла из машины и, закрыв глаза, потянулась к рюкзаку. Странное ощущение исчезло, и сумка легко легла мне в руку.

Надо просто закинуть долбанную вещь во двор. И пусть хозяева делают, что хотят.

Но повинуясь странному инстинкту, я зашла внутрь. Горло сдавило мерзкое ощущение – я словно действовала наперед собственным мыслям. Так бывает, когда машина зимой катится по обледенелой дороге. Ты уже ударила по тормозам и даже потянула на себя ручник в отчаянной попытке остановится.

А та всё едет и едет.

– Есть кто дома? Я вам вещи привезла!

Ответом была мерзкая, тяжёлая тишина. Я поднялась по ступенькам, как делала десятки раз до этого, и потянула ручку двери. В коридоре горел свет: на потолке грустно работала лампочка Ильича.

Я держала в руках проклятый рюкзак и снова, будто машина, у которой отказали тормоза, шагнула внутрь.

– Ир, ты тут?

Ира сидела у себя спиной ко мне. Чёрная дверь на обоях была почти закончена.

Я кинула рюкзак на пол.

– Мне по ошибке твои вещи отдали.

От удара о пол слабая молния порвалась, и бумага высыпалась наружу. И даже при тусклом свете я очень хорошо разглядела, что на всех рисунках – на каждом чёртовом А4 – дверь уже открылась.

Я шагнула назад, в коридор, где теплел спасительный свет. Из моего рта вырвался пар – в доме был тот самый мерзкий холод, какой может быть только в заброшенном помещении.

И тогда я увидела хозяев.

Отец и мать Иры сидели за кухонным столом. Их головы были задраны кверху, будто родителям перерезали глотки. Рты широко открыты, глаза выпучены, а на лицах застыл ужас.

Мертвецов я никогда не видела. Разве что заблюренными в Телеграм-каналах про криминал.

– Уходи, – раздался шёпот, и я едва не закричала. Димка сидел под столом, прячась за ногами трупов, – уходи!

– Дим, вылезай, надо в полицию позвонить.

– Уходи, – снова прошептал он и указал на что-то пальцем.

На нечто, что стояло позади меня.

Порыв ветра поднял в воздух рисунки, и изображения дверей закружились передо мной, как в водовороте.

Тьма взглянула на меня сотней бумажных глаз. Листки соединились, складывая дыру в пространстве: увеличивали ту самую, что зияла в стене Иркиной комнаты.

Я не желала смотреть туда, на ту сторону, но мои глаза мне не подчинялись.

И заглянула.

***

Родителей убили, дети пропали. Городские чаты еще погудели пару дней, а потом случай забылся, как забываются все подобные инциденты. Я не помнила, как добралась домой и сколько просидела, включив свет, будто электричество мне давали бесплатно. Полиция до меня, естественно, дошла, но я не сказала, что была в доме во второй раз. Да, подъезжала к воротам: вернуть забытую вещь. Отдала? Нет, через ограду перекинула. Куда делось потом, не знаю, возможно, убийцы и забрали.

Убийцы, которых не было.

Но были сотни дверей, нарисованных отчаявшейся детской рукой. Ведь если долго стучаться в запертые ворота – кто-нибудь да ответит.

Я больше никогда не закрываю двери. Всегда включаю свет. Во время уроков бросаю взгляды на проемы и вздрагиваю, если слышу скрип.

Плот, на котором я оказалась посреди ледяного океана, не тонет, но и не плывёт, и каждый мой день похож на предыдущий.

Поэтому я открываю тетрадь и рисую запертую дверь.

Автор: Анастасия Шалункова

Оригинальная публикация ВК