Мусор⁠⁠

― Будешь мусорить ― тебя Мать-Земля покарает! ― рявкнула баба Галя, перехватив в полёте фантик от ириски.

Порой Дениска поражался проворности казавшейся древнее мамонта бабки.

Дениску отвозили к ней каждое лето: мама отправлялась в Грецию отдохнуть и закупиться шубами; отец круглый год не вылезал из павильона “Меха”, которым они с матерью владели, распродавал остатки. Нанимать продавцов отец не хотел ― воруют, а так ― всё в дом, всё в семью, а номера длинноногих обладательниц песцовых шуб ― отцу в карман. Об этом Дениска знал доподлинно, это был их общий с папой секрет.

― Ба, а ты это, в гринписовцы подалась? ― съязвил Дениска и тут же словил подзатыльник.
― Позубоскаль мне ещё, ишь ты. Мусор ― это неуважение к земле. Она тебя кормит, поит, терпит на себе. Будешь мусорить ― в мусоре и подохнешь. Проснёшься ночью, а во рту твоём фантики, на груди фантики. И давят, давят, пока косточки хрусь ― и нет тебя больше! ― Дениска поёжился. ― Раньше люди землю уважали, а не использовали, и урожаи были ого-го.
― Это в пятидесятых, что ли?
Бабушка закатила глаза, прошептала:
― Кого воспитала, курва якая…
От второго подзатыльника Дениска увернулся.

Эту страшилку бабушка рассказывала постоянно, каждый раз Дениски хватало максимум на пару дней. Но сейчас во рту появился странный металлический привкус и каждый вдох давался тяжело, словно Дениску сдавили в крепких объятиях. Дедушка мог так обнимать.

Вспомнив о деде, Дениска всхлипнул, дёрнул бабушку за рукав:
― Гулять пойду.
― Иди, внучок, иди. А я пока пирожков на вечер напеку, с кедровыми орехами, как дед любил.
― Да и я тоже люблю! ― улыбнулся Дениска на прощание.

Он и сам не заметил, как фантик следующей конфеты перекочевал в карман растянутых «дачных» спортивных штанов. А потом ещё и ещё. Дениска шёл по улице и подмечал взглядом каждый окурок, каждый фантик, билетик, бумажку, выброшенные кем-то на пыльную обочину, в заросли крапивы и бурьяна. Он так увлёкся сбором мелкого мусора, что не заметил, как вышел на дорогу к пруду. Из кустов бузины с одной стороны и волчьей ягоды с другой вышла «банда оболенских» ― сборище шпаны, из деревни неподалёку, во главе с долговязым и конопатым восемнадцатилетним сиротой по кличке Шнырь. Дениска сталкивался с ними не раз, но всегда неподалёку была бабушка, которая заступалась, грозя хулиганам милицией и проблемами. И, сама того не ведая, распаляла их ненависть к Дениске всё больше.

― Ц-ц-ц, городской, какими судьбами? ― Шнырь язвительно улыбнулся и сплюнул прямо под ноги Дениске.

Блестящий на солнце, бело-жёлтый от сигарет харчок посреди щебня показался Дениске таким же чужеродным, как и фантики. И, повинуясь внезапному порыву, Дениска нагнулся, подцепил вязкую жижу пальцами, стёр с камня и машинально засунул руку в карман ― к куче фантиков, окурков и другого мусора.

― Фу, ― коротко бросили из толпы. На лицах «оболенских» выступило омерзение, кто-то даже попятился.

Шнырь же подошёл к Дениске поближе:

― Руку покажи.
― Нет, ― ответил Дениска и шагнул назад, но его уже окружили: спина упёрлась в чей-то мягкий живот.
― Руку! ― приказал Шнырь ещё раз.
Дениска судорожно оглядывался по сторонам. Морок бабушкиной страшилки окончательно спал, и он отчётливо понял ― сейчас наступит конец.
― Покажи! Свою! Руку!

Дениска резко выдернул ладонь, вслед за ней на щебёнку посыпались фантики, окурки, бумажки и сложенные маленькими квадратиками упаковки из-под сухариков. Пропитавшийся слюной Шныря билет на автобус прилип к указательному пальцу.

Шнырь заржал. Заржали и его приспешники. У Дениски на глазах выступили слёзы. Он глубоко дышал через нос, стиснув зубы. Не показать страх, только не расплакаться перед ними.

Смех стих как по щелчку.

― Городской у нас, оказывается, помоешник. Он, видимо, домой шёл. Проводим, пацаны.

Те двое, что стояли ближе всего, подхватили Дениску под руки и потащили. Он сразу понял, куда. К мусорке в заброшенном железном карьере.

Карьер был небольшой, до перестройки руда из него шла на сталепрокатный завод в соседний район. Потом завод закрылся, а сразу за ним и рудник. Это Дениске рассказывала бабушка. А дед, когда еще был жив, пугал:
― Не гуляй на карьер, палазы. Люди сильно разозлили духов земли своим мусором. По ночам там Тебир поёт, крови ищет.

Страшные непонятные шорские слова пугали похлеще крови, пусть и значили всего-то “внучок” и “железо”. И Дениска страшно не хотел на карьер. Дёрнул одной рукой, дёрнул второй ― ни на сантиметр не вырвался. Тогда он решил просто не идти.

Протащив пару метров упирающегося Дениску по щебню, один из державших его мальчишек злобно выдохнул и сунул жертве кулаком в плечо.

― Не сопротивляйся, сука!
― А то что? Не убьёте же вы меня, ― с надеждой хрипло спросил Дениска.
― Не убьём, но сделаем очень больно, ― прошипел Шнырь злобно, ― очень больно, помоешник.

“Как в голливудских фильмах на папиных кассетах,” ― хмыкнул про себя Дениска, но сопротивляться перестал.

Дорога до карьера заняла бесконечные полчаса. Дениска то и дело оглядывался по сторонам в поисках помощи, но просёлочная дорога словно вымерла. Только семь теней тянулись перед ним в лучах клонящегося к закату солнца.

― Так, пацаны. Давайте ставьте его на край.

Дениску подтащили к воронке карьера, и открывшийся у его ног вид перехватил дыхание. Огромными ступенями вниз уходила чёрно-рыжая пропасть, похожая на древнегреческий амфитеатр из учебника истории. Метров сто, а то и двести ниже от края начиналась мусорка, разноцветными каплями разбросанная ветром по всей поверхности раскопа. Упасть туда означало верную смерть.

«Значит, всё-таки, убьют».

― Ну что, городской, страшно тебе? ― зазвучал шёпот Шныря у самого уха. ― Ещё раз нам попадёшься, скинем вниз.
― За что? ― решил, наконец, спросить Дениска.
― Да бесишь ты меня, чушка городская. И бабка твоя полоумная. Ладно, обратно сам доберёшься, погнали.

Дениска слышал, как голоса «оболенских» становятся всё тише. Сам он не мог сдвинуться с места, заворожённый пейзажем. Лёгкий ветер пошевелил его волосы, зашуршал полиэтиленовым пакетом где-то внизу. Спустя минуту оцепенения Дениска понял, что вокруг стало совсем тихо, что сумерки уже заливали синевой всё вокруг.

И тут он услышал голос.

Вибрирующий и низкий, тягучий, как свежий мёд, и бархатный, как шерсть бабушкиной кошки. Голос поднимался из глубины карьера, отражался от ступеней, проникал сквозь пятки внутрь Дениски. Всё его тело горело, резонировало вместе с этим голосом.

Дениска сделал шаг назад, но тело не двинулось с места. Голос нарастал, заполнял собой всё вокруг. В гуле, сквозь эхо, вдруг проступил ритм. Голос пел.

«Тебир!» ― понял Дениска.

― Пар! ― приказал голос резко, и ноги сами шагнули вперёд.

Изо всех сил противясь влекущей в пропасть силе Дениска возопил:
― Почему? Я же послушался бабушку, я не буду больше мусорить никогда, обещаю!
― Айбын, ― отрезал голос и земля резко вылетела у Дениски из-под ног.

Было действительно слишком поздно что-то исправлять.

Тебир ненавидело каждого человека.

И Тебир получило кровь.

Автор: Яна Полякова
Оригинальная публикация ВК