Я шагаю, сосредоточенно глядя под ноги. Жуткое месиво из грязи и комьев снега, не имеющее ничего общего не то что c дорогой, но даже до понятия обычной тропы никак не дотягивающее, всё время норовит, вильнув в сторону, исчезнуть. Рядом ощущается присутствие ещё нескольких членов группы, но точное количество назвать сложно. И кто отсутствует, я пока не разобрался. Проклятая жижа, булькающая под ногами, пожирает всё внимание, не оставляя возможности оглядеться да разобраться, что творится вокруг. Словно сознание накрепко привязали к этой непрерывно петляющей полоске грязи. Кажется, мы приближаемся к какой-то городской застройке. По ощущениям, словно из времён позднего социализма: тут и там ржавые, покривившиеся трубы детских качелек; в стороне несколько квадратных песочниц; впереди какой-то полуразвалившийся грузовик; обступающие со всех сторон смутные очертания пятиэтажек с чёрными провалами вместо давно выбитых стёкол. Судя по блеклости красок и смазанным границам далёких предметов,  приближается вечер.

Мне здесь всё не нравилось с самого начала. Какое-то тянущее ощущение в груди, не покидающее ни на секунду. То ли предчувствие беды, то ли сомнение в правильности выбора варианта входа в зону. Группа помалкивает, что впрочем неудивительно, учитывая тяжесть пути. И остаётся только гадать — зачем я так опрометчиво повёлся на приглашение Баби?

Грязь неожиданно заканчивается, и мы ступаем на асфальт. Правда, весь потрескавшийся и в ямах, но для пешей прогулки вполне себе приличный. Я наконец оглядываю нашу группу. Во главе, как обычно, шагает мой давний приятель Ини — его грузную фигуру сложно спутать ещё с кем-то. И он единственный, с кем мы общаемся за пределами. А знаем друг друга с одной школьной парты, где просиживали вместе штаны пару старших классов. За ним неясная тень в плаще до пят и широкополой шляпе. Даже не понять — парень это или девушка. Новенький? Или Ата чудит по своему обыкновению? Я протягиваю руку, пытаясь коснуться идущего впереди, но не дотягиваюсь. Неожиданно чувствую прикосновение... Баби. Легко узнаю её по этому лёгкому прохладному касанию. Она редко присоединялась к нашей компании и всегда была чуть отстранена. Да и исчезала также неожиданно. Но что сегодня заставило её всех собрать? Загадка.

Замыкают группу два человек. Я присматриваюсь к неясным силуэтам, расплывающимся в наступающем сумраке. Ясно. Имами и Одо. Ха-ха! Куда же без них. Судя по всему, Еге и Опо в этот раз решили проигнорировать выход. Возможно, проявили должную осмотрительность. Чего не скажешь о нас...

Зона проявляет себя всё более настойчиво. На периферии сознания, этаким ментальным давлением ощущаются границы ограждающего периметра. Пока вполне устойчивые. Однообразно серое, низкое небо давит сверху, ограничивая и без того суженное поле зрения. Как и местная хаотичная застройка со своими пятью копейками в проблемы с периферийным восприятием.

Ини неожиданно останавливается. Вот же увалень! И место выбирает на редкость отвратительное — справа полуразвалившийся забор, целыми пролётами упавший в огромные лопухи. А кто там скрывается за чудом оставшимися стоять секциями, не увидишь, пока не наступит то самое — поздно. Слева, чуть поодаль, в некоем подобии развороченного металлического ящика или разрушенной трансформаторной будки на невысоком помосте лежит мёртвый человек. Грязные бинты опутывают всё тело, охватывая петлями и голову. Лица не рассмотреть. Похоже, он тут давно... Пребывает. И не понятно, как его в будку-то занесло — она метрах в пяти от дороги. Только сумасшедший мог так далеко отойти от дороги. Или это местный? Неприятно.

— А он иногда шевелится.

Я оглядываюсь. Баби явно не шутит. Её глаза завораживающе меняют цвет, и в глубине иногда мелькает одинокая искорка усмешки, но явно не по поводу окружающего. Лицо не рассмотреть, сколько ни старайся. Только глаза. И было бы совсем неплохо повстречаться с Баби в обычной обстановке. Посидеть за разговорами и чашкой свежесваренного кофе...

Пока мы разглядывали друг друга, группа снова двинулась вперед. Ини, как заправский следопыт, ведёт к далёкому тёмному зданию, острым шпилем возвышающемуся над этой странной местностью. И в этом вся его неугомонная натура — возглавить любой кипишь, кроме, естественно, голодовки. Шагает бодро, помахивая какой-то тонкой вичкой, уже отломленной от куста непонятного местного растения. Вот же бесшабашная личность! Никакой осторожности. Когда-то давно, кажется уже тысячу лет назад, он постоянно раздражал меня этим своим пижонством. Пока не подружились, и я не узнал его поближе. Это он так перед Баби выпендривается.

Впереди из сумрака проступает силуэт одинокого грузовика. Когда-то давно он съехал на обочину, и теперь стоит со спущенными и вросшими в землю колёсами, с выбитыми напрочь стёклами. Только ржавчина и тлен внутри. Да марево... На такое лучше долго не смотреть. Тут пугают не только трупы людей, но и техника выглядит не менее кошмарно. Что за проклятое место?

— Свет!

Все неожиданно разом закричали. А я только сейчас разглядел, что в кузове с отломанными бортами стоит огромный прожектор. Его корпус слегка развернуло, и рефлектор направлен в сторону, куда мы и направляемся. И тут я понимаю — группа-то успела остановиться, а вот Ини уже зашёл за границу, и свет прожектора теперь бьёт ему прямо в спину.

— Ини! Назад! — кричу я, но проклятый воздух неожиданно становится вязким и глушит звуки вокруг.

Наш лидер как-то странно дёргается.

— Стой на месте! — кричит ему Баби, а вслед остальным, — Все оставайтесь на месте!

Но судя по всему, и её слова увязают в киселе воздуха и дотягиваются только до меня. Ини медленно поворачивается, и как-то виновато улыбнувшись, делает неловкий шаг к нам. Пытается выйти из луча прожектора, но его уже понесло в сторону, к сосёнкам, что виднеются впереди. В свете прожектора фигура кажется неестественно резко очерченной, словно нарисованная простым карандашом — хорошо просматриваются все мельчайшие детали и каждая складка на одежде. Ини же, не совсем понимая что происходит, дёргается, крутится на месте, но проклятое пространство вокруг плывёт, смазывается и отбрасывает его всё дальше от группы.

— Стой! Не двигайся! — кричим уже все вместе.

Чувствую, как у меня внутри что-то обрывается, и в ноги течёт горячая волна. Хочу сделать шаг к другу, но не могу и пошевелиться. Понимаю, что происходит что-то страшное — Ини неумолимо удаляется всё дальше и дальше. Вот он уже в метрах трёхстах от нас, и его продолжает уносить проклятый луч света. Рядом с ним замечаю расплывчатые тени местных собак, но непонятно, то ли они кинулись к нему, чтобы разорвать на части, то ли просто радуются появлению в зоне ещё одной сущности. Свору с Ини выносит за черту города, и они все исчезают среди деревьев. Становится совсем тихо. Прожектор, страшно скрипя, начинает поворачиваться в нашу сторону. И у меня ёкает сердце. Чёрт! Но когда ржавый корпус обращается к нам грязным стеклом линзы, оказывается, что прожектор уже отключился.

— Уходим! Быстро!

Все дружно разворачиваются и тяжело бегут назад. А вокруг начинается самая натуральная чертовщина. Несмотря на сгустившуюся темноту, предметы в зоне проступают удивительно чётко, и хорошо видны во всех направлениях на тысячи метров. Словно зона начала странным образом выкристаллизовываться. Когда мы пробегаем мимо, мертвец в железном ящике ворочается, крутит головой, пытаясь что-то услышать или увидеть сквозь бинты, тянется к нам своими руками. Наверное и он почувствовал что-то неладное. Издалека доносится утробный вой: то ли собак, то ли пробуждается кто-то похуже мертвеца в ящике. Я понимаю, что надо спешить. Чёрт его знает, какие сущности тут сейчас повылазят. Становится жарко. От земли поднимается белесый пар, делая картинку вокруг всё менее реальной. Отчетливо пахнет ужасом и тленом. И совсем не хочется тут навечно увязнуть. До туманной границы зоны совсем немного, но необходимо преодолеть это проклятое месиво грязи и снега. Я прыгаю вслед за Баби с асфальта на тропинку, но ноги сразу увязают по самую щиколотку, отказываясь делать следующий шаг. Страшное ощущение, что перебираю ногами, ни на миллиметр не приближаясь к спасительной стене призрачной завесы. Хочется закричать, но только жуткое омертвение разливается в районе груди...

И тут чья-то прохладная рука хватает за плечо и тащит за собой...

...

Я открыл глаза. Комната ещё вращалась вокруг, и сон никак не хотел выпускать из своих кошмарных объятий. В груди неприятно защемило. Иван! Я вскочил, не ожидая пока смогу окончательно срастись с реальностью, и схватил сотовый. Быстро нашёл номер друга и нажал на соединение...

— Абонент вне зоны действия сети.

Проклятье! Вырвался он или там остался? Никого из других участников группы я лично не знал, лишь те погоняла. Мы и встречались только раз в неделю в совместных управляемых снах, и кто они в реальности, сказать было сложно. Лишь мой старый товарищ...

Быстро оделся и, вознося по дороге горячие молитвы, побежал к Ваньке домой...

— А Ванечки нет дома... — Нина Степановна смотрела на меня поверх очков.

— Тёть Нин, а где он? Срочно нужен! — Я старался выглядеть как обычно, чтобы не переполошить раньше времени пожилую женщину. — Позарез!

— Так Гоша, он же вчера уехал на базу. А ты разве не с ним должен был поехать?

Пришлось срочно сочинять легенду.

— А мне он сказал, что поедет с Любой.

— Это с которой? С одноклассницей, что ли?

Мой ловкий финт себя оправдал на все сто. Зная Ванькину скромность, сама мысль, что он наконец-то познакомился с девочкой, вполне оправдывало перед мамой его отсутствие, и моё неожиданное незнание о том.

— Когда он собирался назад? — спросил я, гадая про себя — вот где его теперь искать? Во снах?

— Сказал, что во вторник. Он отгул взял на понедельник. Теперь понятно почему. Ты бы ему помог наладить с Любой контакт, а то ж знаешь какой он скромняга по натуре. Всё стесняется, стесняется, а жизнь идёт...

— Конечно, Нина Степановна.

На улицу вывалился из подъезда в том же отвратительном состоянии неведения, что и заходил. И что теперь делать? Самое неприятное, что Ванька никуда не собирался. А сегодня с утра мы договорились сходить в бассейн, поплавать. Вот тебе и поплавали...

...

Управляемыми снами мы развлекались уже порядка двух лет и ни разу не было никаких осложнений. Приятное разнообразие, вместо тупого храпения в подушку по ночам. А про этот "свет" я слышал раньше только в у-снах. Предупреждали пару раз встречные "немо". Но о последствиях попадания под луч как-то умалчивалось. Говорили, чтобы осторожничали, и всё. Мне срочно необходима была толковая консультация специалиста по у-снам. Но реализация умных мыслей упиралась в отсутствие в реальной жизни нужных знакомств.

Затянул меня в у-сны Ванька. Он как-то ездил на выход реставраторов, где и познакомился с Мерлином. Интересная, по словам друга, оказалась личность. Начитанный всякой мистикой сверх всякой меры. Мог цитировать по памяти редкие издания книг, о которых мы с Ванькой даже и слыхом никогда не слыхивали. Там этот Мерлин и научил кореша паре простых приёмов осознанного входа в сновидения, а дальше уже Ванька сам освоился да меня подучил. Самого таинственного Мерлина я не видел никогда, и кто он, где живёт и как найти в случае чего, Ванька никогда не пояснял. Может и сам не представлял. Я просто физически ощущал, как безвозвратно утекает драгоценное время, и каждый час отдаляет от меня друга, унося его в неведомые дали.

Поиски знающего человека начали пробуксовывать с самого начала, видимо, перенесённый стресс давал о себе знать. Пока за окном палило солнце, я только и мог, что бесполезно ворочаться, с трудом подбираясь к самой первой фазе засыпания. Но стоило только сделать последний решающий шаг за туманную преграду, как меня тут же выбрасывало обратно. Промучившись битых пару часов, я вскочил с кровати, оделся и пошёл гулять в городской парк. Организму явно не хватало должной толики физической усталости.

Парк встретил тенистой прохладой, огромными лужами после ночного дождя и, как назло, повсеместно оккупированными лавочками. Побродив по тропинкам, я наконец наткнулся на скамейку с одним единственным "гуляющим" — старик отрешённо сидел, положив правую подрагивающую руку на странного вида саквояж. Кожаный потёртый аксессуар земского доктора, выглядел здесь абсолютно инородным предметом. Как, впрочем, и сам древний старикан на этом буйстве весеннего возрождения.

Я сел с краю и погрузился в молчаливое созерцание. Ветер шумел молодой листвой, медленно качались деревья. И если задрать голову да смотреть только на верхушки, то начинало казаться, что это качается сама Земля, подвешенная за корни деревьев. Тревожные мысли немного успокоились, и при свете дня всё казалось уже не таким трагичным, как несколько часов назад. На миг почудилось, что если прямо сейчас пойти и позвонить в двери Ванькиной квартиры, он самолично откроет и, как это обычно бывает, закричит:

— Мама! Смотри кто к нам заглянул в гости!

Нда-а. Засада. Мерное покачивание планеты на качелях времени постепенно убаюкивало...

...

Я вздрагиваю. На конце лавочки нет никакого старика. Вокруг уже во всю сгущаются сумерки, и по ощущениям мне давно надо находиться дома. Но... Что-то вокруг совсем не так... Холодок тревоги неприятно тянет понизу. Смотрю под ноги — асфальтовая дорожка мерно скользит мимо подобно тёмной глади неторопливой реки. И стоило лишь поднять глаза, как становится ясно, что на самом деле замер в бездвижности асфальт, а скользит садовая лавочка вместе с берегами каменных бордюров, утаскивая меня вдаль. Но вот только светлую ли? Я ожидаю... Мерно проплывают другие лавочки с замершими на них людьми. На меня никто не обращает внимания. Словно плывущая по асфальту лавочка это какое-то вполне привычное зрелище. Неожиданно впереди на берегу я вижу Баби. Она спокойно стоит, подняв руку, словно ловит такси. И моя лавка лихо тормозит рядом. Девушка легко запрыгивает с ногами на сиденье и спокойно садится рядом на спинку.

— Привет!

Я киваю в ответ. И лишь теперь, по тому как нисколько не удивился её странному появлению, понимаю, что наверное заснул в парке, и это лишь сон. С усилием перевожу окружающее в управляемое сновидение.

— Здорово, Баби. Мне надо с тобой поговорить...

По-моему, невозможно встретить женщину, которая осталась бы равнодушной, услышав заветное «шуба». Уж на что моя жена была выдержанным человеком, но и она, завидев этот предмет в витрине магазина, начинала томно щуриться, вероятно, представляя себя в этом роскошном одеянии, небрежно прогуливающейся где-нибудь в швейцарских Альпах.

Увы, ни то, ни другое ей не светило. Денег в нашей семье хронически не хватало. Деньги — странная штука. То их нет, то их совсем нет.

Итак, шубка долгие годы оставалась недостижимой мечтой. Пока в один холодный январский вечер меня не вызвал начальник отдела кадров Ленконцерта (где я тогда работал) Горюнчик, которого мы любовно называли «Гальюнчик».

— А не хотите ли вы поехать на гастроли за рубеж?

— Кто ж туда не хочет? Хочу, — говорю.

— В Афганистан.

— Кто ж туда захочет? Не хочу, — говорю.

— Но если вы съездите в Афганистан, мы потом отправим вас с шефскими концертами для наших воинов в Венгрию. Мы вас не торопим. Подумайте.

— А чего тут думать? Хочу в Афганистан, — сказал я, мгновенно проанализировав ситуацию.

Водки в Афганистане в 1983 году хронически не хватало.

Не афганцам, нет. Нашим. Весь местный запас алкоголя был уничтожен ограниченным контингентом советских войск в самые короткие сроки. Ограниченный контингент мучился и, буквально давясь, вынужден был пить всякую гадость. Я из чисто гуманитарных соображений решил помочь интендантской службе в решении этой сложной, но не невыполнимой задачи. Водки я купил чемодан. Ушла она в первые же минуты моего пребывания на дружественной нам тогда афганской земле. Теперь вместо чемодана водки я держал в руках чемодан денег. Гряз-ных афганских денег.

— Сколько стоит лисья шубка? — небрежно спросил я у сопровождающего нас майора.

— Да черт её знает! Тысяч десять, наверное, — ответил майор.

Всю ночь, положив чемодан на тумбочку бдительно спящего дневального, я пересчитывал честно наспекулированную мною валюту. Сколько бы я ни мусолил купюры, получалось, что на покупку шубки недостает нескольких тысяч. И тут мой взгляд упал на висящее в углу кожаное пальто. Когда-то его носил мой отец, чуть раньше — его отец. Это была семейная реликвия, которая сохранилась только потому, что тяжко было её (реликвию) выбросить. Я оглядел пальто скептическим взором. Вид у него был неважнецкий. О том, что это пальто, а не, скажем, половая тряпка, можно было догадаться исключительно по пуговичкам. Пуговички были австрийские. С первой мировой войны.

«Ничего-ничего, — сказал я сам себе, — все путём… Возьму у солдатика гуталина, начищу пальтишко, срежу с рубашки итальянскую бирку, пришью чуть ниже воротничка — ни одна падла не догадается. Будет как новенькое».

На следующий день я, крепко зажав под мышкой надраенное до блеска кожаное хламье, ринулся на базар. Кругом сновали бойкие афганские пацаны, неся на головах лоточки, на которых валялась всякая всячина — зажигалки, дешевые часы, жевательная резинка.

— Совецки! — кричали они наперебой. — Купи херня! Купи херня!

Дело в том, что наши офицеры, завидев товар, который продавали мальчуганы, и тщательно его осмотрев, подытоживали увиденное по-военному четко:

— Херня!

А пацаны, решив, что «херня» есть исконно русское слово, обозначающее мелкую торговлю, застолбили его за собой. От раздающегося со всех сторон «купи херня» у меня разболелась голова.

«Действительно, херня!» — подумал я и решительным шагом направился в сторону лавочек, где ассортимент был посерьезней. Мне повезло. В первой же лавчонке висела ослепительно рыжая шубка. За прилавком стоял старик, ничем не отличающийся от среднеазиатского аксакала. На голове его красовался малахай, из подбородка просачивалась редкая седая бородка.

— Заходы, рафик, заходы, друк, — залопотал аксакал.

— Хау мач шубка? — спросил я.

— Друк рафик, — продолжал лопотать аксакал. — Списиално для тибе — десат сисач. — И добавил: — Максимално!

— Вот у меня пальто, — сказал я, медленно и громко выговаривая каждое слово. — И-та-ли-я! Почти но-вое. И-та-ли-я! — и показал на бирку, чтобы аксакал не сомневался в иностранном происхождении моей кожаной тряпки.

— Я да-ю те-бе паль-то и пять ты-сяч. Пять!

— Нэт Италыя, нэт палто. Десат сисач давай — счупка твой, — лопотал аксакал. И снова добавил: — Максимално!

— Мужик, — начал я торговаться по-новой. — Пальто итальянское, кожаное, понимаешь? Кожаное! Итальянское! Вот бирка. Би-ры-ка!

— Пирка, — повторил он.

— И еще я тебе, дураку старому, пять тысяч даю. Целых пять.

И выбросил на руках пять пальцев. Но аксакал заладил свое:

— Нэт палто, нэт пирка. Десат сисач давай. Максимално.

— Сволочь! — заорал я совсем уже не в себе. — Я тебе, саксаул ху...в, даю пальто итальянское и пять тысяч. Что ж тебе ещё надо? — распоясался я, утешая себя тем, что старик ни шиша не понимает.

Но тот держался стойко.

— Нэт палто, нэт пирка. Десат сисач давай — бери счупка.

Торговаться было бесполезно. В других лавках шубки стоили одиннадцать, двенадцать, а то и тринадцать тысяч. Охрипший и злой, брел я по узким улочкам, волоча за собой потерявшее всякий вид пальто, как вдруг увидел резко затормозивший джип, на котором гордо восседал комендант Кабула полковник Полешкин.

— Что случилось? — спросил он.

— Да вот, шубку жене хотел купить. Пальто даю итальянское, деньги даю, а он, гад, не берёт.

— Кто не берёт? — не понял Полешкин.

— Да старик в лавке. Лавка тут рядом, а он, гад, не продаёт.

— Так не продаёт или не берёт? — снова не понял Полешкин.

— И не берёт, и не продаёт, гад!

— Ты погоди, объясни толком, чего он не берёт и что он не продаёт?

— Неужели непонятно? Пальто не берёт, а шубу не продаёт, — удивился я недогадливости Полешкина.

— Да почему ты ему пальто отдать должен? — окончательно запутался Полешкин.

— Денег на шубу не хватает. Она стоит десять тысяч, а у меня всего пять. Вот я и хочу ему дать пять тысяч и пальто в придачу. Вместо недостающих пяти. Главное, пальто нормальное. Итальянское, почти новое.

Комендант смерил меня взглядом и сказал:

— Ладно, поехали.

Появление полковника Полешкина, да еще с двумя автоматчиками, вызвало у старика такую бурную реакцию, какую я ни до того, ни после не видел и, скорее всего, уже не увижу никогда. Он даже подпрыгнул, когда эта святая троица вошла в лавку.

— Ай-я-я-я-я-я-яй! — заверещал он на какой-то невообразимо высокой ноте. Судя по ней, я понял, что старик уже неоднократно встречался с Полешкиным и каждая такая встреча не проходила для него даром. Она всегда дарила ему несколько неожиданных, но, безусловно, незабываемых мгновений.

— Где шубка? — спросил у меня Полешкин, не обращая на вопли и пританцовывания старика ровно никакого внимания.

— Вот она, — кивнул я в её сторону, впервые почувствовав всю неловкость и абсурдность положения, в которое попал.

— Шубку! — приказал он все еще не пришедшему в себя от внезапной радости старику.

— Есть счупка! — проклокотал тот, продолжая выделывать невообразимые па.

— Дай ему пять тысяч и пальто! — приказал Полешкин теперь уже мне.

Старик взял пальто и деньги, даже не пересчитав. Не думаю, что это была самая удачная сделка в его, несомненно, долгой жизни.

— Как ты мог? — спрашивала меня жена Ира, когда я вернулся домой, и в голосе её звучали прокурорские интонации. — Как ты мог? Ведь ты же интеллигентный человек!

Я мотивировал свой постыдный поступок исключительно политическим положением.

— Ирина, — сказал я достаточно убедительно, — ты согласна, что я, в принципе, действительно интеллигентный человек?

— Допустим, — с трудом согласилась она.

— Представь теперь, что я, такой интеллигентный, честный и порядочный, живу не здесь, а в Америке. Представила?

— Допустим-допустим.

— А теперь ответь! — выкинул я свой козырь. — Смог бы я, будучи интеллигентным, честным, порядочным и обеспеченным— подчеркиваю — обеспеченным американцем, пойти на такую мерзость?

Ирина задумалась.

— Вот так-то, милая. Не во мне дело-то. Не во мне. Режим виноват.

— Какой режим? — Ирина разинула рот от удивления.

— Наименьшего благоприятствования.

Объяснение если и не удовлетворило Ирину, то, во всяком случае, успокоило. Семейное статус-кво было восстановлено.

Илья Олейников