Нерегулярная война, как подсказывает ее название, противопоставляется войне, официально объявленной государством, и предполагает участие бандитов, боевых формирований, преступных группировок и прочих подобных групп. Представление о нерегулярной войне существовало уже в крупных империях Древнего мира — в Древнем Китае, Индии, Персии, Греции, Риме. Военный трактат «Стратегикон», написанный византийским императором Маврикием в VI веке н. э., посвящен тактике войны с «недисциплинированными, неорганизованными народами». В 11-й книге «Стратегикона» приводится этнографический анализ различных врагов Византии (франков, лангобардов, аваров, турок, славян).
Для описания подобных военных конфликтов также широко использовался термин «малая война». После восстания в Испании во время наполеоновских войн в обиход вошло слово «герилья» («малая война» по-испански). В XVIII и XIX веках терминами petite guerre или kleine Krieg описывали военные действия с участием прусских гусар или русских казаков. В 1896 году англоирландский офицер британской армии Чарльз Калуэлл опубликовал ставшую классической книгу «Малые войны». По его определению, малые войны — это «любые военные кампании помимо тех, в которых с каждой воюющей стороны выступают только регулярные войска». Согласно Калуэллу, в таких кампаниях могут участвовать самые разные вооруженные группы: фанатики, партизаны, армии диких африканских племен или организованные войска (к примеру, бурские).
Новые войны — особая форма нерегулярных войн, характерная для военных конфликтов XXI века. В их основу легли нерегулярные войны конца XX века — как собственно герильи и революционные войны, так и ответные действия, которые принято называть противоповстанческими или карательными операциями. Подобно традиционным войнам, революционные войны тоже представляли собой конфликты, но только между революционерами и режимом, а не между двумя государствами. Цель революционной войны заключалась в свержении колониального или авторитарного/реакционного режима. В плане стратегии они отличались от классических военных конфликтов, поскольку особое значение в них придавалось в первую очередь политическим, а не военным методам. Революционеры не могли рассчитывать на то, что свергнут режим лишь военными силами. Они участвовали в асимметричной войне, в которой на стороне режима выступали гораздо более многочисленные вооруженные силы. Революционеры не были способны захватить территорию военными
методами. Вместо этого они добивались контроля над территорией, получив контроль над ее населением. Именно здесь, словами Клаузевица, и лежал «центр тяжести» революционной войны. Такие войны привнесли в сферу безопасности биополитику, противопоставив ее геополитике.
В первые три десятилетия после окончания Второй мировой войны в Китае, Индокитае, Латинской Америке и Африке шли войны, развивавшиеся по схожему сценарию, который разрабатывали легендарные лидеры Мао Цзэдун, Че Гевара, Во Нгуен Зяп. Все они были интеллектуалами, все были знакомы с классическими трудами по военной стратегии — произведениями Клаузевица и Сунь-Цзы, «Стратегиконом». Все готовились к многоэтапной войне. На начальном этапе революционные группы должны были собрать силы в надежном убежище или на освобожденной территории — в горах, джунглях, приграничных районах. В странах с более развитой городской инфраструктурой — в Алжире или Южной Африке — заменой горам или джунглям становились небольшие города, где повстанцы могли найти укрытие. Укрепившись в безопасной зоне, повстанцы применяли тактику коротких ударов по стратегическим целям, тем самым изнуряя и ослабляя противника. Ключевой идеей подобной
стратегии оставался уход от прямого столкновения, хотя некоторые теоретики (Мао и Зяп) утверждали, что на завершающих этапах можно прибегнуть к традиционной наступательной военной операции.
Главным элементом такой стратегии оставались освобожденные зоны. В этих зонах — «очагах» борьбы, если использовать терминологию Че Гевары, — революционеры заручались идеологической поддержкой, превращая их в модель общества, которое собирались построить: они создавали административную инфраструктуру, строили школы и больницы, обеспечивали население другими благами. Безусловно, такая деятельность предполагала применение силы к тем, кто их не поддерживал: местное населе ние часто выступало против революционных идей об идеальном обществе и противилось таким сельскохозяйственным практикам, как, например, коллективизация. Цель революционеров заключалась в том, чтобы влиться в ряды местного населения, обеспечивавшего их всем необходимым для выживания: по словам Мао, почувствовать себя «в народе как рыба в воде».
Уильям Рино описывает, как повстанцы, выступавшие против белого правительства в Родезии, создали приграничные базы в Мозамбике после провозглашения его независимости в 1975 году.
После этого они сосредоточились на борьбе за власть в самой Родезии. Один из повстанцев пояснял:
Сначала есть командир. Его задача — руководить. Потом появляется политический комиссар. Его задача — представить нас массам, рассказать им, кто мы такие, что делаем и почему. Потом появляется ответственный за безопасность. Он узнает, кто на нашей стороне, кто нас поддерживает, а кто может предать… Мы приходим в район, изучаем проблемы… а затем рассказываем людям об их проблемах, говорим, как мы можем их решить, поборов врага.
В таких войнах важнейшую роль играла поддержка извне. Солидарные соседние государства предоставляли безопасные территории для создания баз, давали доступ к дорогам и оружию, обеспечивали другой материальной поддержкой. Для Восточного блока (СССР, Китая, Кубы) подобные войны были передовой холодной войны, так что эти страны блока оказывали помощь повстанцам, поставляли оружие, обучали солдат.
Стратегии западных государств и их союзников, направленные на разгром революционеров, принято называть противоповстанческими. Противоповстанческие кампании проводились
Португалией в Анголе, Гвинее и Мозамбике, Францией в Алжире и Индокитае, Британией в Малайе, Кении и Северной Ирландии, США в Латинской Америке, на Филиппинах, во Вьетнаме (к более поздним военным операциям — в Ираке и Афганистане — я обращаюсь в других своих работах). В литературе о противоповстанческих операциях силовые методы борьбы с повстанцами, которые сегодня принято называть «ориентированными на врага», часто отделяют от скорее «ориентированных на население» политических методов. Силовые методы направлены на убийство или захват как можно большего количества повстанцев с применением тактики «убить или взять в плен», на разрушение или уничтожение освобожденных зон (тактика «отравления моря»). Они включают сознательное разрушение освобожденных зон с применением бомбардировок, с использованием гербицидов или напалма, как во Вьетнаме; осаду и голод, вызванный отсутствием доступа к пище и предметам первой необходимости; насильственное переселение и создание защищенных «безопасных зон»; попытки разжечь этнические и общественные конфликты и тем самым способствовать беспорядкам; использование подставных повстанцев или тех, кого генерал Китсон называл «псевдобандами», — как для разведки, так и для провоцирования беспорядков; тюремное заключение, пытки и жестокость ради получения информации. Политические методы, напротив, предполагают, что военные пользуются доверием населения, поскольку защищают его от повстанцев, «завоевывают сердца и умы» (по выражению генерала Темплера времен войны в Малайе), знакомятся с местными реалиями, внедрившись в местные общины, устанавливают легитимные формы правления, оказывают услуги, обеспечивают население средствами к существованию.
В Алжире «интеллектуальной движущей силой» силового подхода принято называть полковника Роже Тринкье. Цель Тринкье заключалась в регулярном и безжалостном уничтожении отрядов Фронта национального освобождения. Он создал строгую систему контроля населения, внедрив «Систему защиты городов» (Dispositifs de Protection Urbaine), применял агрессивные меры для получения разведданных (в том числе широко использовал пытки) и поддерживал создание партизанских отрядов, то есть отрядов повстанцев для борьбы с повстанцами. Считается,
что он разработал «картезианское обоснование применения пыток в революционной войне». Благодаря столь жестокой тактике Франция действительно выиграла войну в Алжире в военном
смысле, но в плане политики она ее проиграла; в 1960 году, придя к власти, генерал де Голль объявил о независимости Алжира. Для сравнения: еще одним теоретиком противоповстанческой войны в Алжире, интеллектуальным кумиром современных теоретиков противоповстанческих операций, таких как Дэвид Килкуллен или Джон Нагл, был полковник Давид Галула. Он настаивал на том, что военные действия должны подчиняться политическим целям, прежде всего давать защиту и поддержку на местном уровне, и скептически относился к убийству повстанцев, поскольку «герильи, подобно головам мифической гидры, имеют свойство
снова отрастать». Помимо этого, Галула утверждал, что поисками, арестом и допросами подозреваемых мятежников или лиц, обладающих какой-либо информацией, должна заниматься гражданская, а не военная полиция.
Британский теоретик противоповстанческих операций генерал Фрэнк Китсон призывал применять элементы и силового, и более политически ориентированного подхода. Он утверждал,
что борцы с повстанцами должны обосноваться в районе, где идет военная операция, и собирать данные на местном уровне, поскольку лучший способ получить нужную информацию — завоевать доверие местного населения. В то же время именно он создавал в Кении подставные банды для борьбы с повстанцами на местном уровне. Разработанные им методы оказались
весьма сомнительными, когда их стали применять в Северной Ирландии против граждан Британии. Подобно Тринкье, Китсон «не интересовался этической стороной борьбы с повстанцами — он просто делал свою работу». К примеру, он использовал «военный спецназ… и недавних перебежчиков из Ирландской республиканской армии, которых еще называли „фредами“, для поисков, установления личности, очных ставок, дискредитации и (по словам националистов) даже для убийства лидеров повстанцев».
Новые войны позаимствовали у противоповстанческих операций силовые методы. Для переходного периода 1980-х годов было характерно распространение повстанческих групп, крайне схожих с подставными бандами Китсона или партизанскими отрядами Тринкье: часто их поддерживали США или — в Африке — Южная Африка либо Родезия. В «доктрине Никсона» утверждалось, что «в Азии должны воевать азиаты»; вот почему в так называемых войнах с низкой интенсивностью военных действий принято было обращаться к силам местных посредников и региональным властям. Так, военизированные организации в Колумбии, контрас в Никарагуа, партии РЕНАМО и УНИТА в Мозамбике и Анголе, получавшие поддержку соответственно от Родезии и Южной Африки, а также, конечно, моджахеды в Афганистанепредставляли собой нерегулярные вооруженные силы и применяли самые разные силовые методы, заимствованные из противоповстанческих операций: это и насильственное перемещение, и широкое распространение пыток, и жестокое обращение, и раздувание межэтнических конфликтов, и обращение к заклинателям духов (в Африке).
В литературе, посвященной нерегулярным войнам, часто разделяют партизан и террористов. По мнению Макса Бута, партизаны — это вооруженные группы, применяющие «тактику коротких ударов… направленную прежде всего против правительства и государственных силовых служб, в силу политических и религиозных причин». В противоположность им, терроризм — это
«насилие, применяемое нерегулярными вооруженными силами и направленное в первую очередь против гражданского населения (прежде всего, мирных жителей, а также правительственных чиновников, полицейских и внештатных военнослужащих) с целью запугивания и принуждения к смене официальной политики либо состава правительства»9.
Терроризм отличает от герильи то, что основной его целью являются гражданские лица. Если боевики левых взглядов утверждали, что чувствуют себя как рыба в воде, то террористы правых взглядов стремятся отвести воду — ценой любого количества человеческих жизней, — чтобы рыбе было негде жить. То, что сегодня принято называть сопутствующим ущербом, — вовсе не печальный побочный продукт войны, но собственно цель терроризма.
Участников новых войн XXI века правильнее называть террористами, а не партизанами. Уильям Рино называет их повстанцами, которых возглавляют полевые командиры,—в противоположность повстанцам, борющимся против колониализма, за власть большинства или за реформы. Повстанцы с полевыми командирами не стремятся освобождать территории и завоевывать симпатии местного населения: они более заинтересованы в насилии как таковом, а не в свержении режима. «Почти все конфликты в Африке сегодня превратились из борьбы сторон за контроль над мирным населением и управление им в ситуации, в которых
управление мирным населением чаще всего гораздо менее важно, чем собственно стратегия ведения войны». Иными словами, солдаты новых войн, подобно революционерам, стремятся скорее к контролю над населением, чем к захвату территории войсками. Однако если революционеры добивались своей цели через управление освобожденными землями и смену режима, то есть средствами биополитики, то новые воины добиваются того же за счет
страха, беспорядков и постоянного напряжения — методов, которые можно назвать антибиополитикой.
Характеристики новых войн
Различия между герильями конца XX века и новыми войнами XXI века определяются различным форматом войн.
Во-первых, изменилась природа вооруженных групп. Идеологами герилий были выходцы из образованных слоев: левые, идеалистически настроенные интеллектуалы, поднимавшие на борь
бу крестьян и городскую бедноту. Они считали себя солдатами, а в основе организации войск лежали иерархия и командование. Обычно к ним со временем примыкали бывшие приверженцы политической системы, против которой они боролись; часто такие вооруженные группировки возникали в ответ на волну демократизации, прокатившуюся по миру после окончания холодной войны. Рино отмечает:
К 1990-м годам политические мятежники вышли из университетских аудиторий, отвернулись от активистских сетей… и стали полевыми командирами, процветающими в контексте междоусобной политической борьбы. Важнейшая черта полевых
командиров состоит в том, что их породили системы государственной власти, против которых они боролись.
В действительности новые сети, созданные бунтовщиками, часто состояли как из негосударственных, так и из организованных государством групп военных, к примеру из остатков регулярной армии или отрядов полиции. Они были гораздо менее строго организованы и часто объединялись в местные соседские дружины или отряды самообороны, которые затем постепенно включались в более крупную сеть отрядов. Рино называет такие группы «повстанцами местного масштаба». Новые сети чаще всего оказывались транснациональными, что давало возможности для взаимного обучения. Многие бойцы перемещались с одной войны на другую, к примеру из Боснии в Чечню, затем в Газу, Судан, Ливию; в особенности это было характерно для исламистов.
Во-вторых, произошел сдвиг в выборе целей: от смены режима к захвату контроля над конкретными сетями, дающими доступ к власти или деньгам. Новые солдаты стремились получить доступ к власти не для того, чтобы проводить новую политику, но для того, чтобы завладеть политическими и материальными ресурсами. Алекс де Вааль использует термин «политический рынок» для описания логики, доминирующей среди представителей
власти Африканского Рога, где государство воспринимается как источник дохода, а должность в правительстве гарантирует постоянную прибыль от сетей, связанных с насилием. Политический рынок во многом напоминает режимы, которые в разное время называли патримониальными, кумовскими или живущими за счет эксплуатации единственного ресурса, однако в действительности это особая монетаризованная форма, связанная с ростом частных финансовых вливаний на мировом уровне. Важно понимать, что политический рынок — это система либо логика. Для него характерна не только коррупция, обычно воспринимаемая как частное явление, но прежде всего то, что доступ к средствам является предварительным условием участия в официальной политике. Даже те, кто ставит перед собой программные цели,
вынуждены участвовать в деятельности на политическом рынке, ведь только это дает им надежду на успех.
В-третьих, этот сдвиг целей привел к смене нарратива. Если революционеры оправдывали свои действия программной политической идеологией, чаще всего социализмом, то нарратив новых
воинов скорее связан с моральным популизмом и включает воззвания к неоспоримым убеждениям, основанным на моральных допущениях, оказывающихся важнее разума, — таковы, в частности, страх перед «Другим» и ненависть к нему. В данном случае речь может идти об этнической или религиозной идентичности либо, например в Африке, о страхе перед ведьмами, вампирами или иными враждебными потусторонними сущностями. Такие нарративы — плод войн. В мирном обществе этническая идентичность редко воспринимается как единственная и определяющая, у большинства людей идентичностей несколько. Однако война рождает страх и ненависть, противопоставляя идентичности друг другу; как следствие, люди вынуждены искать защиты у своей собственной группы. Схожим образом кровопролитие и распространенные среди африканских народов духовные практики приводят к более интенсивному восприятию идентичности.
В-четвертых, новые войны радикально сменили тактику: вместо создания освобожденных зон они выбирают в качестве цели насилие в отношении гражданского населения, умышленную дестабилизацию, создание беспорядка, хаоса, которые обеспечивают новым воинам исключительный доступ к власти. Причина возникновения слабых государств вовсе не в отсталости или нехватке ресурсов, а, скорее, в умышленном применении стратегий, направленных на максимальное увеличение личной прибыли за счет доступа к государственной власти. Принудительное переселение, систематическое сексуальное насилие, разрушение
исторических и культурных памятников — все это составляющие продуманной стратегии, направленной на установление контроля через страх и террор.
В-пятых, развитие информационных и коммуникационных технологий обеспечило новым войнам особый контекст. Эти технологии позволяют создавать более свободные сети, коммуникация внутри которых идет по мобильным телефонам. Для мобилизации, распространения страха, взаимного обучения используются социальные сети. В ходе новых войн широчайшее распространение получили самодельные взрывные устройства — традиционное оружие боевиков, террористов и анархистов; появилось множество инноваций, в частности использование мобильных телефонов в качестве удаленного детонатора. Технологии, к которым прибегают новые воины, можно назвать «народными» в том смысле, что технологические нововведения основываются на характерных для конкретной местности умениях и подручных материалах (это могут быть удобрения, бутылки со взрывчатым веществом, средства, применяемые в домашнем хозяйстве, и т. п.). Хотя большое значение имеет и умение
изготавливать бомбы, полученное, к примеру, благодаря подготовке, пройденной в ЦРУ в 1980-е годы моджахедами или другими группами боевиков, либо благодаря другим государственным программам, таким как проект Аль-Гафики, проводившийся в Ираке при Саддаме Хусейне.
Наконец, в-шестых, изменились источники дохода. Революционеры зависели от поддержки государств, будь то соседние страны или страны — члены Восточного блока; позднее, в 1980-е
годы, большую роль играла также поддержка западных некоммерческих организаций. После окончания холодной войны эти источники дохода оказались перекрыты; им на смену пришли новые внешние источники дохода, в большинстве случаев частные, а не государственные. Тем не менее помощь извне продолжала играть важную роль. К внешним источникам относятся средства от продажи нефти и полезных ископаемых, частное финансирование, получившее особое распространение после кризиса 2008 года, и коррупционные схемы, применяемые при торговле оружием и в других крупных государственных проектах. Революционеры часто облагали местное население своего рода рудиментарным налогом. Новые воины в отсутствие достаточных внешних источников финансирования часто обращаются к хищническим действиям (похищение, захват заложников, вымогательство, контрабанда и т. д.). Подобные источники дохода стали основной разменной монетой на политическом рынке. Вот почему цели и финансовые средства взаимосвязаны и взаимозависимы. Доступ к государственной власти дает возможность получить доход. Финансовая поддержка насилия обеспечивает доступ
к власти. Эта замкнутая логика воспроизводится на всех уровнях общества. В контексте новых войн молодые люди очень часто объединяются на местах и создают отряды самозащиты для
охраны своих деревень и поселений. Они вступают в полуофициальные отношения с полицией и/или войсками и постепенно (или быстро) превращаются в отряды самообороны — это позволяет им выжить.
Большинству новых войн предшествовали демократические протесты. Часто считается, что демократы присоединились к повстанцам, а новые войны приобрели форму классической гражданской войны, в которой режим противостоит мятежникам. Несмотря на то что в Сирии, к примеру, некоторые протестующие действительно примкнули к вооруженным группам, большинство несогласных продолжало настаивать на ненасилии, утверждая, что вооруженное восстание никогда не сможет противостоять военной мощи существующего режима. Аналогично предыдущее поколение гражданских активистов в Восточной Европе разочаровалось в революции как методе преобразования тоталитаризма. В действительностиже начало гражданскому обществу положили демократические движения — группы, которые создавались для посредничества, предоставления гуманитарной помощи, документального подтверждения случаев нарушения прав человека и т. д. А у истоков вооруженных групп стояли те, кого можно назвать предпринимателями-сепаратистами: их действия шли вразрез с демократизацией. По сути, стремление к демократизации оказывалось преобразованным в сепаратистский конфликт. В некоторых случаях такой процесс был связан с выборами. Требование провести выборы, часто выдвигаемое под давлением источников финансирования, провоцировало насилие, поскольку находящиеся у власти политики пытались сформировать удобный для себя электорат, устраняя или уничтожая социальные группы, которые вряд
ли стали бы за них голосовать. Именно жестокими предвыборными махинациями отчасти объясняются и геноцид в Руанде, и этнические чистки в Боснии или Багдаде.
Иными словами, новые войны правильнее рассматривать как атаку на гражданское общество, а не как конфликт между вооруженными группами. Это культура, в которой гражданское общество маргинализовано или даже полностью уничтожено. Война в Сирии стала способом подавления демократических протестов и создания межконфессионального конфликта между шиитами
и суннитами, едва ли существовавшего до того и раздутого настолько, что в худшем случае гражданское общество будет уничтожено, а в лучшем — перестанет приниматься во внимание.
Существуют ли противоречия, дилеммы, открытые вопросы, которые помогли бы нам разобраться в этой культуре? Одно из таких противоречий — глобальный характер новых войн. Эту культуру нельзя локализовать в определенных частях света; террористические акты, организованные преступные группировки (по торговле наркотиками, предметами старины или людьми), отмывание денег через офшорные компании (влияющее, к примеру, на колебания цен на недвижимость в Лондоне) — вот пути распространения новых войн, возможно способные породить сопротивление, пусть даже сегодня они чаще всего рождают ровно противоположное, например военный ответ на террористические атаки. Другое противоречие — ограниченность
хищнического поведения. Поскольку новые войны уничтожают возможности для создания ценности, основа для хищничества постепенно исчезает; это, безусловно, увеличивает давление,
способствующее распространению новых войн, но одновременно также может подчеркнуть потребность в иных видах хозяйственной деятельности. Третье противоречие — усталость, которую население испытывает в связи с царящим хаосом и беспорядком: фактор, недооцененный Аль-Каидой в Ираке, но все же не имевший достаточного веса, чтобы создать какую-либо альтернативу.
Таким образом, при отсутствии структурных сдвигов на глобальном и местном уровнях новые войны, вероятнее всего, не просто не прекратятся, но продолжат распространяться. К возможным структурным сдвигам на глобальном уровне относится, к примеру, изменение политики в области энергетики и охраны окружающей среды, которое привело бы к сокращению
сверхприбылей от продажи полезных ископаемых, в особенности нефти; снижение объемов официальной торговли оружием, реструктуризация глобальной финансовой системы. На местном уровне важно создать легитимные органы власти, связанные с ведением хозяйственной деятельности, увеличивающей добавленную стоимость: это даст населению законные средства к существованию, что, в свою очередь, обеспечит гражданские инициативы на местах поддержкой извне и отвлечет людей от призывов к насилию.
