Что ты мне предложишь, никчёмный демон,

В час, когда я лучше бы спал без задних?

Может быть, решишь за меня проблемы,

Из костей их выстроишь палисадник?

Может, нарисуешь дорогу к дому,

Что не так надавит на грудь уютом?

Или вместе выпрыгнем в омут-кому –

Овцам так и надо, раз волки люты!

Что ни предложи – не возьму, истрачу.

Может, лучше чаю, а то и водки?

Вечер идеально дождлив и мрачен,

Не хватает вёсел к подводной лодке.

Черти не устанут рядиться нами,

Солнце не остынет за пыльной сеткой.

Осень заигралась с полутонами,

Отобрав ключи у зимы-соседки...

Может, ты мне лучше насыплешь снега

Полный воротник и чуть-чуть под ноги?

Будет видно полосы для разбега,

Станут все нехожеными дороги.

Сделается лёгким свежо и колко,

Взгляду нестерпимо, а мыслям ново.

Ты ведь, как и я, и не демон толком.

Вечный продавец, да и то хреновый.

/2015/

Как-то раз по осени проезжал я через Дрягвин. Край это совсем дикий, сплошные топи да нехоженые леса, и лишь кое-где можно встретить редкие следы человеческого присутствия. Иной раз можно было целый день ехать по заросшему большаку, да так и не повстречать ни единой души. И вот как-то в сумерках въехал я в село – вернее сказать, в деревеньку захудалую, но по местным меркам считавшуюся большим селением. Там и корчма была – какой-никакой, да приют для путника. Хозяин, краснолицый лысеющий мужик с волосатыми руками, принял меня с неожиданным радушием – видно, редко к нему захаживали гости издалека. Пока я ел постный рассольник, он от скуки подсел ко мне за стол с явным намерением завязать разговор. Я, впрочем, и сам был не прочь развлечься беседой – скучно же так целыми днями скакать через эти болота, не слыша не единого человеческого слова.

- А вы, господарь, видать издалёка будете?

- Из Бортова путь держу.

- У! Даль-то какая! У нас-то здесь глушь совсем, дикость, что ж на свете белом деется и не знаем совсем. А что в Кнёве? Что в Волокше? Слыхали мы, войну с Здежиным по весне затеяли опять? Вы ж, выходит, как раз проезжать там должны были.

- Верно. Только война кончилась уже. В июне сошлись они на Змиевом холме, это недалеко от Сутейника такое местечко есть, ну и разбил волокшан там здежинский князь Преслав. Я через неделю краем поля проезжал, видел, что там осталось от волокшанских. Ох и посекли их там… Так и кончилось всё: Волокша теперь под Преславом вся. Ну а Кнёв… стоит себе вроде, во всяком случае, не слышал, чтобы там стряслось чего.

- Дела… - С многозначительным видом пробасил хозяин.

- А у вас, говоришь, вообще тут никто не ездит? С чего ж ты корчму держишь?

- Да проезжают, конечно, только редко… Всё больше местные мужички заглядывают – жженки там купить, ну или медовухи. У них и денег-то нет – всё норовят яичками да молочком расплатиться. Ну вот до вас к примеру тип какой-то горбатый захаживал, голос еще такой скрипучий-скрипучий. Хлеба да лучку только купил, и даже на ночь не остался, так в ночь и ушёл! А нет бы: остаться, поговорить, порассказать чего…

– И вот так все у вас так за хлебом да лучком только заходят?

- Да вот не все. Был у меня года два назад постоялец один… Ну как постоялец – помню, пришёл он, сам такой весь маленький, плешивенький, а глаза большие-большие, всё равно как у ребёнка. Было у него за душой пара грошей – испросил ночлега и бутыль жжёнки, ну и под неё мне всю свою историю и выложил. Он сам из Лисьина был, академию там даже кончил, колдуном, лекарем был. Практику свою имел, людей лечил. Вот только к этой самой жжёнке пристрастился еще по молодости, она-то его по миру и пустила. С того времени он по миру как последний бродяга и скитался. Ну, пожалел я его, конечно, вот думаю и всё – переночует в тепле, да и побредёт себе дальше. Ан нет – на другой день уж смеркается, а он все сидит у оконца робко так, словно бы воробушек какой. А звали его Гюнтером, значится. Думаю, думаю – как мне с ним быть? Другого бы и прогнал как водиться – а его словно бы и совестно. Думаю: подойду я сейчас к нему, скажу: „Ступай-ка ты, Гюнтер, вон. Нечего тебе у меня задарма лавки просиживать!” А он мне на это что? Другой бы в драку полез, или обругал хоть – а этот только глазенками свои водянистые подымет, будто б и не слыхал меня, да так тихонько и выйдет за дверь. Ну не губить же человека-то! И вот что я с ним решил – многого он у меня всё равно не съест – утром каши да хлеба ломоть, вечером так же – а к делу его какому приспособить может и выйдет. Он не смотри что пропоец – а все же академию кончал. Будет мне снадобья варить, мужиков лечить – в округе всё равно никакого ворожея нету, а я с того свой процент иметь буду. Если уж и всю премудрость лекарскую ему жжёнка из башки отшибла – на худой конец будет пол в корчме мести, лавки протирать, словом, без дела не останется. Только жжёнки зарёкся ему ни капли не давать – она для него словно яд теперь. Стал он так у меня жить – с ворожбой, правда, ничего не вышло, позабыл всю науку Гюнтер мой. Работник из него тоже ни ахти какой вышел: пол метёт – только пыль поднимает, к колодцу пойдёт – по дороге всю воду и выплещет. Однако же поправился он на моих харчах немного, посветлел – но нравом всё такой же кроткий оставался, лишнего слова не скажет, глазёнок не подымет. А как все же подымет – так такая щенячья благодарность на лице написана, словно бы я его в золотой дворец поселил и целый день яствами одними кормлю.

Так он у меня до самой зимы прожил. А год тот неурожайным вышел, зима тяжёлой обещала быть. Тут лишь бы самому ноги не протянуть, да семью сберечь – у меня же и жена, и ребятишек трое. Я на шее у меня еще этот Гюнтер висит, чуть ли не задарма хлеб мой трескает. Долго думал я, долго собирался – ну и как-то вечером взял да и выставил его со двора. И неловко так выставил, как у других людей и не выставляют – у самого голос едва не вздрагивает, как на него взгляну, сам всё больше в пол гляжу. Ну ничего – ушёл он, ничего по своему обыкновению ни сказав даже.

День проходит, а на другой у меня сынишка в болото едва не провалился – они с сестрой ходили хворост собирали в низину, ну он и наступил в топкое место. Домой пришёл – и на вечер в горячке уже весь лежал. Вижу я: плохо дело, так и помереть мальчонка может. Ну я и разослал по окрестным селениям мужиков – пусть поспрашивают, может, знахарь какой объявился, ну или травы у кого-нибудь от жара есть. Весь следующий день мальчишка был ни жив, ни мёртв – думаем, ночью помрёт совсем, ни дать ни взять помрёт. Только стемнело – открывается дверь, внутрь мой Гюнтер заходит. Сам весь замерший, грязный, еще хуже чем когда ко мне в первый раз пришёл. А я-то весь на нервах из-за ребёнка, схватил его за грудки и прижал к стенке. „Сказано ж тебе – вон пошёл. Не видишь – горе у нас, нет тебе здесь места! Убирайся!” А он берет и тихонько так говорит мне: „Пусти меня, Рызь, я не отягощу вас больше. Я по ремеслу своему здесь – слышал, что с сыном твоим приключилось, вот пришёл, может, помочь чем сумею.” Ну, родитель-то за любую соломинку хвататься готов, когда о его ребёнке речь – пустил я Гюнтера, подвел к лавке, где мальчик лежал. Он его ощупал всего, в рот заглянул зачем-то, потом вышел, не сказав ни слова. Как воротился – в руке травки какие-то нёс. Испросил у жены котелок, ступку и пестик – перетёр их и с водой на огонь поставил. Варил он всё это, варил – кашица сероватая получилась. Накормил ею мальчика, а пока тот живал Гюнтер все по лбу его пальцами своими водил и приговаривал чего-то не по-нашему. За ночь ту пять раз он сына моего кормил кашицей этой – а к рассвету жар и утихать стал. А мы с женой всю ночь тихо-тихо в углу сидели и смотрели на это как заворожённые, наверное, даже и не шелохнувшись ни разу. Только когда светать стало и Гюнтер отошёл от мальчика, жена моя осмелилась встать и к лавке, где сынок лежал подойти. Села у неё прямо на пол, глядит на сына, ни слова не произносит, а только плечи дрожат и всё гладит его, будто не веря, что вот он перед ней, живой, настоящий, вздрагивает только и гладит. Я-то даже и не решился подойти к ним – боялся помешать. Потом к Гюнтеру пошёл – прощенья просил, остаться убеждал. Обещал по весне с мужиками дом ему отгрохать отдельный – был бы у нас ворожеем местным, всю округу бы лечил. А он кротко так, по-свойски, по-особенному отвечал – нет мол, не останусь. Говорил, мол, в Лисьин к себе вернётся, там место ему. Что теперь он и к ремеслу своему способен опять стал, и по родным местам истосковался. Насилу уговорил его взять в дорогу с собой немного денег – у нас вообще они не особо в ходу, а ему бы на первое время пригодились. Пращ еще новый отдал, сапоги – словом, чем мог, тем и отблагодарил. В другой бы раз сам за грош угрыз кого – а тут наоборот, словно бы и держать всё что моё противно. Остался он у нас только на один день – чтобы за мальчиком пронаблюдать. Всё больше по своей старой привычке у окошка сидел и думал о чём-то своём.

Всем привет, маску я отложил, ибо захотелось начать носить кольцо на пальце, но, чужие кольца мне не нужны, значит сделаю сам!

Итак, имеем, штукатурку, тугоплавкое олово, всякие инструменты и немного безумства.
Да начнётся хаос!

Вырезаем канаву в застывшей штукатурке, расплавляем на газу олово в самопроизвольном тигеле, который и не тигель от слова совсем.
Убираем сверху шлак и выливаем в форму, что б какашка получилась.

Самое страшное позади, теперь шанс получить шикарные ожоги на своём прелестном ебличике или, даже, на особо труднодоступных местах (Не забываем откуда у нас руки.), уменьшается почти полностью, но не радуйтесь.
(Правда, не радуйтесь. Лучше б горячее олово в иплище и бросить всё, чем потом мучится дальше.)

Выколупываем эту остывшую тварь (Да надо подождать, пока остынет), и очищаем от грехов, а далее, делаем обрезание.
Бокорезами, нещадно откусывая по кусочку, как самый настоящий маньяк, по маленькому кусочку. А потом насаживаешь на напильник и все заусенцы убираешь.
А потом мммм.. А потом насаживаешь на круглогубцы и зажимаешь пасатижами.
Ах! И вертишь-вертишь-вертишь!

(Ох, надо покурить после такого. Ну а как иначе? Ты или нормальный мастер или маньяк, по другому нельзя.)

Ладно, передохнули, теперь пришло время нежности.
Нежности и пздца.
Надфили.

Дальше описывать не могу, там этот процесс меня самого изнасиловал.
Просто результат:

Как-то так, вроде на этот раз получше вышло.
Всем спасибо.