В приёмной были небольшие полочки с потёртыми книжками. Я поднялся, чтобы подойти поближе, но мои ноги – они как будто заржавели. Нет, без дискомфорта: они просто разгибались очень медленно. Целая минута ушла на подъём с дивана, ещё минута – чтобы сделать два шага до полки.

Я оглядел старые корешки и взял «Моби Дика». Руки тоже слушались плохо. Много времени ушло только на то, чтобы протянуть руку к нужной книге. Пальцы плыли к корешку настолько медленно, что мне уже стало скучно.

Я двинулся обратно к дивану и, добравшись, стал замедленно опускаться на его поверхность – будто какой-то космонавт на Луне, снижающийся на землю после прыжка. Медленно, я раскрыл книгу и принялся читать. Я начал с фразы «Зовите меня Измаил» и добрался аж до части, где Ахав швырнул свою трубку в море – а это, между прочим, уже целая тридцатая глава!

Вот тогда меня позвали.

- «Как Вы себя чувствуете?» - спросила ассистентка.

- «Всё вокруг ощущается очень медленным…»

- «Напротив: окружение выглядит так ввиду вашей скорости!»

- «Но ноги и руки – они будто в замедленной съёмке.»

- «Вам кажется будто тело медлительно из-за скорости вашего мозга. Сейчас он работает в десять или двадцать раз быстрее, чем обычно. Вы думаете и воспринимаете в повышенном темпе. Но тело ваше всё ещё ограниченно законами биомеханики. На самом деле вы двигаетесь куда быстрее обычных людей, - объяснила она, изображая бег. «Однако ваш мозг работает так быстро, что даже резвая ходьба кажется медлительной».

Я обдумывал снижение на диван. Даже если мои движения замедлились, притяжение всё равно действовало также. Но тогда, казалось, даже гравитация ослабла настолько, что я будто опускался в замедлении. Мой мозг разгонялся до масштабов суперкомпьютера. Вот как я за четверть часа прочитал три журнала и тридцать глав «Моби Дика».

Мне предложили несколько тестов. Двигательные тесты меня позабавили: меня просили жонглировать тремя мячиками. Затем четырьмя. Затем шестью. Я поддерживал в воздухе все шесть безо всяких проблем, ведь они перемещались так медленно. Я даже устал наблюдать, как каждый из шаров проходит свою траекторию, чтобы медленно попасть мне в пальцы и снова подняться в воздух; они подбрасывали в воздух крошечные сладкие колечки, а я ловил палочками для суши; просыпали горсть монет, а я подсчитывал общую сумму до их падения на пол.

Мыслительные тесты были посерьёзней, но очень познавательные: головоломка на нахождение пятидесяти пяти слов (три секунды). Прохождение хитрого лабиринта с полстены (две секунды). Просмотр видео по десять картинок в секунду и ответы на точные вопросы об увиденном (95% правильных).

Мне сказали, что мой результат превысил 250 по шкале Кнопфа. Это где-то в конце сверхчеловеческих показателей мышления.

Затем меня отправили домой. «Эффект пройдёт через несколько часов» - успокоили они. «Для вас он будет длиться гораздо дольше. Можете воспользоваться остаточным временем, прочитать все письма по работе – пока ваше мышление ускоренно!»

Поездка до дома была пыткой. Квартира была всего в трёх станциях метро, и чтобы добраться до неё хватало получаса, но с моим медикаментозным разгоном я провёл в ней несколько дней… За одними только выходом из центра и дорогой до метро прошёл, казалось, час. Я выбежал из кабинета, пытаясь двигаться как можно быстрее. Но «законы биомеханики» были неумолимы: я не мог заставить конечности работать быстрее возможного.

Огромные различия между восприятием и реальным миром сделали из перемещения испытание. Я с трудом понимал, когда нужно притормозить, повернуть или отклониться. Было похоже, будто по коридорам носится впечатлившийся Матрицей нарик. На пути к лифту я не рассчитал и на приличной скорости влетел в стену рядом. Я двигался, вытянув руку к кнопкам лифта и вдруг осознал, что стена приближается слишком быстро. Я попытался отвести руку, но мог лишь смотреть, как указательный палец тяжело впечатывает в стену. Взрыв боли. На обычной скорости ощущения продлились бы секунд тридцать, не больше. Но я оставался с этой болью как минимум полчаса.

Затем ненавистная поездка на лифте. Я оказался заперт в голом алюминиевом коробе на пять-шесть часов.

Я выбежал из здания к станции метро. Пожалуй, эта часть мне даже понравилась. Оказалось, что даже таким страшно замедленным телом можно очень точно управлять: я мог чётко выверять, куда сделать следующий шаг, как выбросить руку для равновесия, как повернуть корпус… Всего за пару кварталов я уже приноровился к двадцатикратному ускорению мозга. Дальше я практически танцевал на бегу, ныряя между пешеходами и в сантиметрах уворачиваясь от едущих машин, ползущих для меня словно улитки.

А дальше снова пошла скука: целый час прошёл на эскалаторе метро и в спринте до платформы; затем ожидание поезда домой, к концу красной ветки, заключённое в шесть минут тягостной бесконечности. Пусть даже здесь было, на что отвлечься – в отличие от лифта, – ожидание всё равно было мучительно скучным. Надо было спереть Моби Дика…

Нужный поезд наконец стал вползать на станцию со смазанным рёвом. Обычно высокий скрип тормозов расплывался в протяжный низкий гуд, словно от монотонной тубы.

Понижение частоты получил не только стонущий поезд: все звуки стали настолько низкими, что их едва получалось разобрать. Исчезли голоса, растянувшись в медленный гул. Услышать получилось только младенца, надрывавшегося где-то в общей реальности вагона: до меня его крики доходили заунывной китовой песней. Другие резкие звуки, вроде гудков или стука колёс, раскатывались где-то вдалеке, словно гром.

В лаборатории я ещё мог общаться и воспринимать речь, но сейчас это стало совершенно невозможным. Действие препарата всё ещё усиливалось.

Казалось, я был заключён в этом вагоне несколько дней. Дней, под аккомпанемент китовых песен и духового соло тормозов. Пропали за пределом восприятия голоса. Запахи остались. Моё обоняние никак не исключало все эти мерзкие запахи метро: дух потливых тел, вонь тормозной жидкости, смесь порченного воздуха и прочих запахов, текущих по вагонам.

И вот, наконец-то, я оказался дома. Даже влетая в прихожую сломя голову, я всё равно ощущал лишь расслабленный дрейф, будто лёжа на воде под лёгким ветерком.

Каким же облегчением было вернуться. Дома я хотя бы мог чем-то заняться. Я нашёл свою книгу, «Сто лет одиночества». Дочитал до конца. Я листал так быстро, что отрывал страницы, но даже так мне казалось, что больше времени ушло на переходы, чем на чтение. Прошло три минуты как я пришёл.

Я попробовал зайти в интернет – господи, эти компы загружаются вечность – но всё это было так изнурительно медленно: я будто часами ждал загрузки каждой страницы, а прочитывал их за мгновение. Сотня статей во вкладке новостей закончилась ещё за три минуты.

Я перешёл к книгам, взятым «на потом», прочитал две. Четыре минуты долой.

Я попробовал просто переждать это ускоренное время во сне. К сожалению, часть мозга, воспринимающая всё в ускоренном режиме, не соотносится с той, что управляет сном. Так что несмотря на мнимое бодрствование на протяжении уже нескольких дней, физиологически мой мозг всё ещё был настроен на 13:25 дня. Я не хотел спать.

Что ж, я всё равно попробовал. Где-то за час я медлительно перетёк в спальню и отпустил себя в кровать, начав мягкий спуск к её поверхности. А дальше, закрыв глаза, я лежал. Лежал долго. Очень долго – пока всей моей сущности это не стало противно. Лежал десять минут. Сон вс  ё не приходил. А впереди меня ждали, может быть, недели беспрерывного нахождения в этой безвременной тюрьме.

Так что я принял снотворное.

С отвращением я ощущал, как таблетка Амбиена спускается по заполненной водой глотке. Сгусток, не дающий вдохнуть, словно слизень, сползающий по пищеводу.  

Я читал. Прошло десять минут. Начал ещё одну книгу. Всего восемнадцать минут прошло после приёма снотворного. Меня это достало. Я с остервенением швырнул книгу в другой конец комнаты. Та медленно поплыла, раскрываясь и закруживаясь, словно лист, мягко подхваченный ветром. Она встретилась со стеной в глухом, растянутом скрежете – единственном за много часов звуке – а затем стала опускаться к полу, будто утонувший в бассейне шлёпанец.

Несмотря на моё положение, мировая сила притяжения оставалась прежней. Не решили измениться и законы физики. Сошло с ума только моё восприятие. Значит, я мог оценивать влияние препарата по скорости падения предметов. И по движению брошенной книги я осознавал, что влияние всё ещё усиливается.

Я брался за журналы. Я включал телевизор – каждый кадр изображения надолго задерживался на экране, будто ленивое слайд-шоу. С раздражением гасил экран.

Я снова решил почитать. На этот раз – два тома Черчилльской «Истории англоязычных народов». Такое на ночь не возьмёшь: тяжелейшая вещь. Но другая возможность – тянуть время в безынтересном путешествии до книжной полки – казалась столь утомительно скучной, что сидеть с Черчиллем было всяко лучше. Или по крайней мере не столь плохо.

После принятия Амбиена прошло уже тридцать пять минут. Я отложил книгу и лёг. Закрыл глаза. Шло время. Я вдохнул – часы прошли, пока воздух накапливался в лёгких. Шло время. Я выдохнул. Прошло больше.

Я. Не. Мог. Заснуть.

Нужен был новый план. Я решил вернуться в центр, где мне выдали препарат. Может им удастся снять его действие. Или чем-то усыпить меня, пока всё не пройдёт.

Я как можно быстрее покинул квартиру, в моём восприятии растянув выход на много часов. Закрывать дверь на ключ не стал – слишком долго.

Вниз по лестнице – бежать по ней быстрее, чем на лифте; через фойе, за парадную дверь и на улицу. За всеми этими задачами я будто провёл целый день в офисе.

Скоростной забег по улице, финты и лавирования в людском потоке – со стороны, должно быть, с нечеловеческой ловкостью. Нырок в метро, по первому лестничному пролёту. Поворот на лестничной площадке. Затем вниз по второму. Здесь и сработал Амбиен.

Амбиен не вызвал сонливость. О, нет. Он вступил с препаратом в сильнейшую реакцию. Я перемещался вниз по второму пролёту, пусть в замедлении, но верно приближаясь ко входу на станцию, как вдруг... мир остановился.

Глухой гул улиц и метро исчез, впустив самую чистую тишину, какую я знал. Движение вниз полностью прекратилось. До действия Амбиена время для меня шло, пожалуй, в несколько сотен раз медленнее обычного. После того, как Амбиен подействовал, время потекло в тысячи раз медленнее. Каждая секунда шла несколько дней. Одна только перемена взгляда оказалась тягуче-медленным перемещением через бескрайнее поле моего зрения.

В этот полдень мне пришлось освоить ходьбу, бег и прыжки на ментальной скорости в сто раз быстрее обычной. Но теперь, с замедлением, возведённым в несколько степеней, управлять телом становилось невозможно. Я начал падать. Даже со всем моим восприятием, зависнув над следующей ступенькой, я не мог ничего приказать мышцам. Я часами намеревался вытянуть ногу, ещё часами – возвращал её обратно, когда она ушла слишком далеко. Ещё больше ушло на корректировку угла ступни, на пере-корректировку…

Несмотря на все мои усилия, я подвернул лодыжку на следующей же ступеньке. И моё замедление ничуть не уменьшило боль. Сначала на лодыжку много часов увеличивалось давление. А затем… Видимо, болевая система работает отлично от ушных нервов. Звуковая энергия связывалась с временем, отчего рассеиваясь до полного затухания. Боль текла в мой мозг без изменений. Через много часов напряжения в подвёрнутой лодыжке, пришли мучения. Много и много часов, наедине с усиливающейся и усиливающейся болью.

Моё тело накренилось, напрочь утратившее всякое управление. Ещё много дней меня перемещало вперёд. За это время я успел изменить положение тела, дабы защитить голову от столкновения с бетонным полом. В какой-то момент я осознал, что правое плечо соприкоснулось с плиткой. С этим вновь пришло давление, неумолимо усиливаясь, перерождаясь в заполняющую мозг боль. Затем пришло отвратительное тянущее ощущение внутри руки, и сила удара начала сыро вытаскивать плечо из сустава.

По прошествии дней моё падение завершилось, оставив меня свернувшимся на полу, со взглядом в потолок. Плечо всё ещё бесконечно рвалось болью свежей травмы. У меня было много времени подумать за время падения. Если каждая секунда для меня шла много дней, то каждая минута будет длиться годами. Даже если действие лекарства закончится через два-три часа, я оказываюсь запертым в этом кошмаре на сотни лет.

Когда я соприкоснулся с землёй, у меня уже был план действий. Я постараюсь оказаться на платформе и отправлю себя под поезд.

Перемещение на четвереньки. Весь этот путь моё плечо не умолкало. В итоге оказалось, что я придерживался неверной траектории и, как результат, перекатился на спину. Я начал заново, в этот раз вдавив в бетон лицо, стараясь разобраться в управлении телом с поистине тектонической скоростью отклика. После месяцев работы я был вознаграждён: моё тело на четвереньках возвышалось над полом.

Я посудил: если встать на четвереньки было настолько сложно, то идти или бежать становилось бессмысленно. Так что я полз. Полз через вечный туннель метро. Неделями на мне висели изумлённые взгляды толпы. Я прополз турникет и прибыл на эскалатор.

Наполненная лестница выцеживала волны людей на платформу со скоростью таяния ледника. Во время нескончаемого пребывания в глубине этого потока я успел глянуть на платформу. В расписании поездов говорилось, что следующий не придёт ещё двадцать минут. Насколько ещё растянулось моё заключение? Мне предстоит провести годы на этой платформе, в ожидании смерти.

Я преодолел путь с эскалатора до ближайшей бетонной скамьи, снова провожаемый идиотскими взглядами пассажиров. Я свернулся возле неё, пытаясь прийти к положению, снизившему бы боль в плече. Здесь мне снова стало хуже. Непомерно хуже.

Колоссальное замедление на лестнице было лишь началом взаимодействия. Я ощутил полный эффект здесь, лёжа под скамьёй. Я моргнул. Наступили годы темноты. Я уже ничего не слышал, а теперь утратил ещё и зрение. Оставалась только боль, пришедшая с падением.

***

Мои веки вновь начали движение. Через много недель в них зародилось чуть-заметное мерцание. С месяцами оно росло, расширялось до тоненькой полоски света. В какой-то момент она сформировалась в узкое окно на мир, приоткрыв мне вид на станцию метро: обувь и щиколотки людей вокруг и рекламное объявление на дальней стене.

Я утвердил новое направление действий. Много десятилетий прошло, пока я извлекал и поднимал сотовый телефон из глубин кармана. Как же мне облечь вам ту скуку, в которой я пребывал всё это время? Боль в плече – ничто в сравнении с ней… Каждая возможная мысль была продумана сотни раз, от и до. Всё это время передо мной – лишь несменяемый, недвижимый вид на ноги и объявление. Скука разлагает меня каждое мгновение, гирей из металла и камня скапливается в моей голове. И ничто не спасает от неё.

Что мне делать? Если я доползу до рельс и брошусь туда безо всякого поезда, я не умру. Будет ещё больше боли от метрового падения, а затем за мной наверняка полезет какой-нибудь добродел, вытащит меня и не даст действовать, когда поезд наконец придёт. В этом случае я буду мучаться всю оставшуюся вечность.

Так что я жду. Жду возможности к избавлению. Когда я наконец окажусь под поездом, то проведу тысячи лет в агонии от давящих мою голову колёс, пока, когда-нибудь, искра жизни не покинет мой мозг и не завершит моё существование.

Я встретил сотни жизней у подножия этой скамьи. В душе я старше любого когда-либо жившего. И большая часть моего восприятия – это вечное мгновение боли, холода и бетона метро, с неизменным видом на ноги и рекламу.

Это сообщение – мой вспомогательный план. Выстрел в темноту. Шанс один к миллиону. Жизни ушли, чтобы написать это и убедить хоть одного человека прекратить мои страдания. Человека неподалёку, здесь, на платформе. Человека, который найдёт меня: свернувшегося под скамьёй, приползшего сюда с эскалатора, и избавит. Убьёт так быстро, как сможет. Одной пулей в висок.

Прошу, если у вас есть оружие и вы на станции Гленмонт – застрелите меня.

Оригинал сообщения: https://www.reddit.com/r/nosleep/comments/cokl1l/if_youre_ar...