zadumov

В годы Русско-японской войны у некоторых наших высших генералов, выходцев из незнатных семейств (а таких в русской армии было достаточно много; российская общественность начала века любила разночинцев), была мода набирать себе в ближайшую обслугу – во всякие адъютанты и порученцы – молодёжь из самых что ни на есть аристократических родов. Наверное, самолюбие людей, проложивших себе карьеру лбом и трудом, тешилось лицезрением князей с громкими аристократическими фамилиями на посылках.

Начало сей традиции положил сам военный министр, потом Главнокомандующий генерал-адъютант Куропаткин. Придерживался оной и его сменщик, генерал от инфантерии Николай Петрович Линевич, по прозвищу «папаша» среди офицеров и с оттенком фамильярности «папашка» среди солдат, человек в то время известный в России (Пекин брал в 1900 году), старый солдат - вся жизнь и служба на воюющих окраинах: Кавказ, Туркестан, Дальний Восток.

Один из недавно прибывших в армию адъютантов Главнокомандующего из влиятельных петербургских князей вышел как-то из своего вагона и стал прогуливаться вдоль железнодорожной платформы, у которой собственно и стоял поезд Главнокомандующего. При этом несколько раз прошёл мимо папашиного вагона-салона.

Узрев сие, Линевич потребовал виновного перед свои начальственные очи и грозно спросил, как он посмел курить на платформе около вагона своего начальника. Заплетающимся языком испуганный новичок пролепетал, что он думал, что на свежем воздухе курить не запрещается, на что Линевич внушительно указал, что там, где стоит вагон такого высокого начальника, нет никакого «свежего воздуха».

За Линевичем водилось множество подобных историй. Их запоминали, записывали, передавали из уст в уста. Были и конфузливые. Например, история с приехавшим в Маньчжурию принцем Леопольдом Прусским. Высокого гостя встречали со всеми почестями: России во время войны с Японией было крайне важно удержать хорошие отношения с западным потенциальным то ли другом, то ли противником, оттого и почёт. Когда решили показать немцу только что прибывшие на фронт конно-пулемётные команды гвардейских полков, то пояснения принцу собрался давать сам русский Главнокомандующий. А для успеха мероприятия приказал назначить к себе самого лучшего переводчика по немецкому языку. В штабе выбрали лучшего - поручика графа Келлера (сын погибшего в первых боях генерала).

Ожидая прибытия принца, Линевич несколько раз напоминал переводчику, чтобы тот передавал его, Линевича, слова «как следует», а ничего от себя не прибавлял и не придумывал, как то делают все переводчики.

Прибыл принц; Линевич объяснял, Келлер старательно переводил, при этом Линевич как-то по-особому старательно следил за его словами и вдруг резко оборвал, схватил за рукав и приказал дать другого переводчика. Ещё и распёк офицера, упрекнув в незнании немецкого, дескать он в своём переводе употребил восемь слов, когда Линевич сказал только пять.

При этом влетело даже генерал-квартирмейстеру Оранскому, рекомендовавшему Келлера:

- Какой же это, Ваше Превосходительство, переводчик, если он не знает, как перевести по-немецки «пуд». Я ему говорю, что весь вьюк весит два пуда, а он так и переводит «пуд».

Всё это распекание подчинённых так и происходило в присутствии высокого гостя, который стоял-стоял, слушал-слушал, а потом, когда Линевич упрекнул своего начальника штаба за неумение подобрать первоклассного переводчика – дескать при таких переводчиках, как Келлер, принц мог и не понять того, что ему Линевич рассказывал, - немец взял и очень любезно сказал генералу на ломаном, но вполне понятном русском языке, чтобы генерал не беспокоился, так как он, принц, «всё понимай».

Важнейшим вопросом той войны на далёкой Маньчжурской окраине была пропускная способность нашей единственной железной дороги, на которой висело всё снабжение русской армии. Линевич решил улучшить работу железных дорог и, вызвав к себе начальника военных сообщений генерал-лейтенанта Забелина, строго его отчитал. Забелин доложил, что железнодорожные графики не выдерживают всех предъявленных перевозочных нарядов, на что Линевич внушительно посоветовал-приказал «перевозить войска по рельсам, а не по графикам». И, что удивительно, подействовало; пропускная способность дороги заметно возросла. Впрочем, удивительно только для штатских - кто служил ничуть не удивится.

И уж совсем чудная история произошла с Линевичем уже после заключения перемирия. Во время какого-то многолюдного застолья в присутствии многочисленных штабных офицеров и приглашенных кто-то из штабных чинов посетовал, что от зачастивших на фронт после окончания активных боевых действий всяких проверяющих комиссий совсем житья не стало, дескать житья не дают и всякие недочёты роют и, главное, нароют же.

Случайно услышавший это со своего конца стола Линевич откликнулся, поддержал что называется тему: «Эх, молодёжь! Ничего-то вы не умеете. У нас, на Кавказе, в моё время, если б какой понаехавший столичный фрукт попытался бы копать под нас, то уже за первым обедом ему б что-нибудь в еду сыпанули так, что и проверять некому стало!»

Возникла очень неловкая пауза, все присутствующие прятали глаза. Всё-таки его Высокопревосходительство генерал-адъютант Главнокомандующий всеми сухопутными и морскими вооружёнными силами, действующими против Японии (полный официальный титул Линевича на тот момент), так прилюдно и весело призывающий своих офицеров травить приезжающих из столицы чинов – это перебор, даже для матушки России! И честно говоря, и не знаю, как расценить: перебрал ли дедушка в своих рассказах в поисках дешёвой популярности перед молодежью, али взаправду было… кто знает?

Существует и другая версия этого эпизода. По ней не молодёжь наставлял Линевич, а заспорили генералы за генеральским столом, какая армия лучше: Кавказская или Туркестанская. В пылу спора Линевич и привёл в качестве аргумента, как ему казалось неотразимого: «Эх, вы, Кавказцы, чего хвалитесь; никогда вам не сравниться с нами, Туркестанцами: небось к вам приехал генерал Баранок, что вы сделали, - растерялись и дали ему возможность ревизовать ваши полки, а вот к нам как попробовал сунуться со своими секретными предписаниями, так ни одной ревизии не произвёл: за первым же обедом был отравлен и уже мёртвым уехал назад. Вот это было по- «Туркестански». Мы не растерялись и не испугались, а отправили его к праотцам; вот после этого и пробуйте шутить с Туркестанцами, а вы, Кавказцы, не сумели расправиться с Баранком как следовало». В этой версии генералы не смолчали и осадили старика, тот не нашёлся, что ответить.

Конечно, он не был зол. Даже наоборот. В 90-е годы в бытность Линевича командиром корпуса в городе Никольске существовала солдатская слобода. Словно перенесённые из каких-нибудь миниховских времён, слободки эти возникли на Дальнем Востоке в период освоения русскими края, когда в целях скорейшего заселения пустынной территории солдатам разрешили брать и селить рядом с казармами своих жён; начальство надеялось, что после службы эти семьи осядут на вновь присоединённых землях. Действительность, как часто это бывает в России, опровергла прекрасно-теоретические ожидания: население в них было временное, переменное, заботившееся лишь о том, чтобы повыгоднее продать при уходе в запас своё временное жильё, и слободки эти, в результате, стали источником постоянных неприятностей для местного начальства: с незаконной торговлей спиртным, с притонами для картежной игры, скупкой краденного и с буйным населением, любившим скандалы и происшествия; дежурному фельдфебелю, а то и дежурному офицеру никольского гарнизона, постоянно приходилось бегать в слободку для их прекращения.

Естественно, что в итоге начальство велело ликвидировать эти слободки, и везде это было осуществлено. Кроме Никольска! Линевич периодически откладывал исполнение приказа, отговариваясь тем, что владельцы хибарок купили свои развалюхи у предшественников, и одномоментное упразднение их разорит. Командиры размещённых в Никольске частей были готовы возместить все убытки из хозяйственных сумм, но Линевич и тут не согласился. Ларчик открывался просто: папаше нравилось самолично разбирать многочисленные и разнообразные жалобы их обитателей, а обитателям нравилось их ему приносить; любой обыватель, любая солдатка со своими проблемами шли непосредственно к старшему начальнику никольского гарнизона генералу Линевичу, и тот по всем ним выносил свои решения, добродушные, чудаческие, часто оригинальные, но всегда принимаемые всеми сторонами как безапелляционный и решающий приговор.

Отзывы о его деятельности в Русско-японскую противоречивы. Но некоторые сослуживцы считали его героем, со своей 1-й армией спасшим русские войска от окружения и катастрофы под Мукденом. А сломал он свою карьеру сразу после войны, оказавшись в числе нескольких сот высших чиновников империи, снятых со своих постов в годы Первой революции 1905 года «за бездействие власти».

Попросту в какой-то момент старик растерялся, не зная, как быть в условиях невесть откуда взявшегося парламентаризма.

По крайней мере, когда его хоронили, вспоминал очевидец: «Линевича хоронила «вся Гвардия», которой он никогда не командовал, Линевича хоронил «весь простой Петербург». Церковь Спаса Преображения была переполнена делегациями от всей Гвардии и от множества Российских полков; церковь была переполнена ранеными, калеками на костылях; все они пришли поклониться праху «Папаши». Картина была трогательная и величественная.

Вот настоящие страсти. Непридуманные! В одном замесе комедия, трагедия и мексиканская мелодрама – современным сценаристам и не снилось.

Итак, Россия. Приморье. Последняя треть XIX века. Место действия – урочище Анучино (ныне одноимённый поселок Приморского края), захолустье из всех захолустий. Недавно прибывший на службу во 2-й Восточно-Сибирский стрелковый батальон подпоручик Горохов похитил сорокапятилетнюю жену штабс-капитана Москвина. Похищение прошло по всем законам жанра – так потребовала сама похищаемая: ночью, через окно, с приставной лестницей и прочими романтическими атрибутами, присущими подобным процедурам.

От сего афронта изумился весь Анучинский гарнизон, казалось, привыкший в своей жизни на Диком Востоке ко всему. Не удивился, кажется, только Москвин. Обнаружив факт похищения, он подал командиру батальона рапорт, в коем, донося «о краже подпоручиком Гороховым своей старухи», просил оную счастливую перемену в своей жизни занести в его послужной список.

Батальоном командовал полковник Озвы Альфредович Модль, человек суровый и педантичный. Первым его распоряжением было предать Москвина суду чести «за спокойное и безразличное отношение к нанесённому ему оскорблению». Но суд сослуживцев … оправдал Москвина.

На этом комедия и мелодрама закончилась. Началась трагедия.

Горохова перевели в одну из частей Владивостокского гарнизона, и там он соблазнил дочь Москвина, гимназистку, жившую в пансионе гимназии. Когда это дошло до её отца, то он приехал во Владивосток и несколькими пулями убил Горохова. Был предан суду, уже военному, по обвинению в предумышленном убийстве.

И самое интересное… суд Москвина оправдал. Совсем. Такие тогда были понятия о границах самообороны и защиты чести и личного достоинства граждан. Хотя граждан тогда не было. Были подданные, да. А вот достоинство было.

Дело было примерно году в 1885, зимой.

Поручик Бестужев выехал на первую в своей жизни охоту на тигра. Напарником и наставником офицера был известный в Приморье тигровщик Худяков.

Недалеко от Владивостока, в том месте, где сейчас станция Океанская (а тогда ст. Хилкова), из прибрежных кустов на дорогу выскочил тигр; испуганные лошади понесли, а тигр – и впрямь кошка, – словно играя, огромными прыжками понесся рядом с санями наперегонки.

Охотники схватились за ружья, но ружья оказались незаряженными, а патроны, заваленные охотничьим снаряжением, никак не находились. К счастью, тигру скоро надоела эта забава, и он умчался опять в заросли. Но взбесившихся от страха лошадей удалось остановить только около почтовой станции.

Бестужев обратился к своему спутнику с упрёками: «Что же ты, такой опытный зверовщик, оказался без патронов?» И ещё спросил, что бы тот стал делать, если бы тигр оказался в менее благодушном настроении и кинулся прямо на них.

Последовал спокойный, сквозь зубы, ответ:

- А я спихнул бы тебя, Ваше Благородие, с саней и, пока зверь с тобой расправлялся, успел бы достать патроны, и тогда зверь был бы мой.

Как спустя много лет рассказывал офицер, сказано было с такой спокойной уверенностью в возможности, и даже справедливости подобного способа действий, что Бестужев понял, что в случае опасности его спутник ни на секунду не задумается перед тем, чтобы избавиться от опасности подобным образом. Естественно, желание продолжить охоту у него отшибло напрочь. Взяв лошадей на весьма кстати подвернувшейся почтовой станции, он поспешно вернулся во Владивосток.

Автор в далёком уже, увы, детстве ещё встречал в российских деревнях таких вот мужичков, вполне добродушных по жизни, которые, однако, не прощали и не терпели одного – сомнения в их профессиональной состоятельности. И чем больше была местная слава такого мастера, тем более он ревновал к малейшему поводу в оной усомниться. Признаться, нам думается, что и Худяков был из таких, и ответил так зло на упрёки спутнику скорее оттого, что чувствовал свою вину.

Хотя Бестужеву, конечно, видней. И спустя десять лет, рассказывая друзьям этот случай, он нисколько не сомневался в своей интерпретации поведения спутника.

Лет через десять офицер генерального штаба Аркадий Петрович Будберг, сокращая путь, пробирался лесной тропой через хребет вдоль берега Амура. В чаще над тропой зарычал тигр. Сопровождавший подполковника ротный фельдшер из местных сразу умолк, а до того трещал без умолку, ускорил шаг. Только посетовал:

- Это он кричит. И отчего мы собаки с собой не взяли!

Характерно такое почтительное обращение к тигру - «он». Уже будучи в безопасности, пояснил на вопрос офицера роль собаки: если б тигр был голоден и устроил за нами охоту, то прежде всего он взял бы из нашей компании собаку, так как предпочитает собачье мясо человеческому. Правда, ещё добавил, успокаивая, что, в общем, тигр не считается здесь очень опасным, так как почти всегда бывает сыт благодаря наличию в горах массы диких коз и кабанов, доставляющих ему обильную пищу.

Худяков действительно был личностью на Дальнем Востоке легендарной, и встречается на страницах не одних воспоминаний.

Первая слава пришла к нему в совсем ещё молодом возрасте, в те ещё дни, когда люди во Владивостоке боялись по ночам из-за тигров выходить на улицу, и если выходили, то компаниями по пять-шесть человек и с ружьями наизготовку.

Худяков бился один с тремя хищниками, с последним - уже ножом, и всех одолел; вышедшие на поиск встревоженные родичи так и нашли его без сознания, с ножом в руке между лап мёртвого зверя.

Яблоко от яблони

В высочайшем уровне подбора преподавателей в главном учебном заведении Империи Пажеском корпусе конца XIX века были и исключения. Говорили, что такая ситуация образовалась оттого, что были в корпусе несколько преподавателей-старожилов, уволить которых было просто неловко.

Одним из таких исключений был преподаватель истории Рудольф Игнатьевич Менжинский. Это был настоящий могиканин корпуса, пропустивший через себя не одно поколение учеников. С виду это был высокий, слегка сутулый старик в пенсне и с аккуратной бородкой, с пробором посередине приглаженных редеющих волос; манеры имел вкрадчивые, кошачьи, а с лица его не сходило выражение презрительности. Пажей, которые путались в ответах, он насмешливо называл «сокровище» и был не прочь поиздеваться над ними; вообще, всем обычно ставил низкие оценки, так как заранее считал, что никто из учеников больше чем на 9 знать не может (напомним, что до революции оценки ставились по 12-ти балльной шкале, что, на наш взгляд, гораздо удобнее).

Преподавание истории в то время велось по общепринятому для всех учебных заведений Империи учебнику Иловайского. Среди современников учебник критиковали, обвиняя, что это просто сухое собрание фактов и дат, без каких-либо попыток объяснить ход исторических событий или выяснить их причинно-следственные связи. Но, в конечном счёте, всё, разумеется, зависело от учителя: талантливый учитель мог и должен был легко подняться над сухими страницами казённого издания, и такие учителя в Империи были; в талантливых руках учебник Иловайского оказывался удачным материалом. Но Рудольф Игнатьевич талантом явно не был. В результате, несколько поколений пажей наблюдали, казалось бы, бессмертного наставника, для которого история заключалась в сухой хронике событий. Он даже карты на своих уроках не вывешивал.

Некоторое исключение было, когда изучение истории доходило до французской революции – любимого периода Менжинского. Тут он оживлялся, даже рассказывал анекдоты, характеризующие ту эпоху.

Параллельно с Пажеским корпусом Менжинский преподавал, и столь же долго, в нескольких других учебных заведениях столицы, и, в том числе, в женском пансионе мадам Труба. Там были изданы литографическим способом записки, отредактированные Менжинским. Счастливчики-пажи, имевшие сестру или кузину в пансионе мадам Труба, получали во временное пользование эти записки (судя по всему, записки были изданы в малом экземпляре и были библиографической редкостью), делились, конечно, с товарищами, и выгоды сказывались неизменно: Менжинский при ответе узнавал себя, таял, и счастливчик получал высший возможный балл – 9.

Менжинский был поляк! Увы, это сказывалось при изучении правления Екатерины II. Мстительный историк не мог простить ей раздела Польши, и горе несчастному ученику, который, забывшись, называл Императрицу Великой! Преподаватель вспыхивал и шипел язвительно на виновного: «Вторая, сокровище, вторая! Сенат не подносил ей титула Великой! Садитесь». И оплошавший, садясь, знал, что более семёрки сегодня ему не видать.

В это трудно поверить, но Менжинский, внушив стойкое отвращение к истории нескольким поколениям представителей имперской элиты, удалился на покой всего лишь за несколько дней до Мировой войны. Сам корпус пережил его всего на два с половиной года.

Ох, уж это непонятное русское добродушие! Читатель, наверное, уже догадался, что сын историка Рудольфа Игнатьевича Менжинского - это тот самый Вячеслав Менжинский, который соратник и преемник другого поляка, Дзержинского. Между прочим, Вячеслав Менжинский, член РСДРП с 1902 года, впервые арестован в 1906 году, бежал из тюрьмы и осел за границей.

Воистину, странная у нас страна была до февраля 1917 года. Сын - активный революционер, из тюрем не вылезает, а папа его в это время преспокойно преподаёт в главном учебном заведении государства. Сразу Сталин вспоминается, с его статьёй о членах семьи изменника Родины. Хотя Вячеслав до 37 года не дожил и умер своей смертью.

Служил в команде разведчиков лейб-гвардии 2-го Царскосельского стрелкового полка с первого года Великой войны. Выделялся выдающейся расторопностью, большой личной храбростью и почитался солдатом безукоризненной исправности по службе (все эти эпитеты - «выдающейся», «безукоризненной» - это не авторское! Именно в таких терминах характеризовали Богачова его командиры). Имел несколько георгиевских крестов и унтер-офицерское звание. Когда в 1915 году потребовалось командировать в Царское Cело несколько стрелков для обучения и дрессировки в Царском питомнике для военных целей полковых собак, то выбор старшего в команде пал на Богачова, как на исключительно надёжного и добросовестного стрелка.

Осенью 1916 года в одном из боёв Степан Богачов был ранен в голову осколком гранаты. Крови было много, стрелок решил, что умирает, и обратился к своему командиру, начальнику команды разведчиков с неожиданным признанием: «Простите, Ваше Высокоблагородие, я не Степан Богачов, а Василий Богачов! Я – беглый каторжник». Оказалось, что он действительно был сослан на каторжные работы за убийство во время драки. Как говорил, убил, защищая брата. Когда началась война, он с каторги бежал. Всякими правдами и неправдами с трудом добрался до дома, где, переночевав всего одну ночь, взял у отца его паспорт на имя Степана Богачова, подчистил и исправил в нём год рождения и уехал с этим паспортом на фронт, где поступил добровольцем в лейб-гвардии 2-й Царскосельский стрелковый полк, в котором примерной службой заслужил всеобщее уважение и любовь.

Командир полка генерал-майор Верцинский, которому офицеры доложили о нежданном признании, оказался в затруднительном положении. По закону беглого каторжника требовалось немедленно арестовать. Но генерал распорядился по-своему. Офицерам велел раненого ввиду его выдающихся боевых отличий эвакуировать обычным порядком. Самому Богачову строжайше указать никому о его прошлом не говорить и немедленно сообщить в полк, в какое лечебное учреждение он будет эвакуирован. По команде был отправлен официальный рапорт о происшедшем, но одновременно было отправлено ходатайствование на имя Его Императорского Величества о помиловании унтер-офицера Богачова за его боевые заслуги.

Рапортом генерал не ограничился. 27-го октября Верцинский уехал в кратковременный отпуск в Петербург и воспользовался случаем, чтобы подать докладные записки о Богачове инспектору пехоты Великому Князю Павлу Александровичу и Шефу полка Великому Князю Дмитрию Павловичу, прося их ходатайства за него. Более того, как он писал позже: «Боясь, что Богачова могут арестовать как беглого каторжника, я разыскал его в Петрограде в одном из лазаретов, ободрил его, обещал наше полное заступничество и в случае каких-либо осложнений велел немедленно звонить мне по телефону».

Наконец, представляясь 22 ноября Государю в ставке, генерал Верцинский доложил ему о случае с унтер-офицером Богачовым и получил обещание императора о его полном помиловании.

Вскоре в полку было получено повеление о Высочайшем помиловании унтер-офицера Богачова, который после выздоровления вернулся в полк.

В том, что совершивший уголовное преступление человек в военное время доблестно сражается за свою страну, нет ничего удивительного, подобные истории случались во все времена, и в этом смысле история унтер-офицера Богачова ничем не примечательна. Но то, как офицеры русской гвардии принимали участие в судьбе своего солдата, найдя его в глубоком тылу в госпитале и не поленясь пройти весь путь по инстанциям вплоть до самого императора, нам показалось достойно упоминания.

Пётр Львович Барк в январе 1914 года был назначен министром финансов Российской империи (управляющим Министерства финансов).

Желая улучшить деятельность Министерства, Пётр Львович решил привлечь к работе некоторых профессоров, специалистов по финансам. В числе других им был избран профессор Петербургского университета П. П. Мигулин, зять председателя думской Бюджетной комиссии, что тоже было немаловажно при выборе кандидата, хотя сам Барк и тогда, и позже отрицал влияние данного факта на свой выбор.

Но как бы то ни было, ещё до назначения друзья предупредили Барка, что Мигулин честолюбив и наверняка будет думать, что его назначение в Совет при министре финансов станет ступенью к должности товарища (заместителя) министра. Барк к предупреждениям не прислушался.

Приглашённые профессора оказались очень полезны, будучи весьма компетентными в своей области, и оказали большую помощь Министерству в проведении реформ 1914 года. При этом, опасения насчёт Мигулина полностью сбылись.

Не удовлетворяясь своим положением и мечтая о повышении, он забросал Барка различными предложениями, в частности, предлагал организовать выпуск кредитных билетов для покрытия военных расходов. Вместе с чиновниками Кредитной канцелярии Барк добросовестно изучал все эти предложения, но хода им не давал, признавая непрактичными.

Мигулин обиделся. Как и сейчас, в то время в России путь у всех обиженных был один – в оппозицию. В оную Мигулин и подался, поведя атаку на Барка в целой серии статей. Надо признать, что статьи были весьма талантливы, иногда, как признавал сам Барк, даже очень интересны. Вообще, это было время, когда нападать на правительство вновь стало модно – патриотический подъём начала войны прошел, и все революционные силы – скрытые и явные – не упускали случая лягнуть правительство.

Барк позже писал в своих мемуарах: «Я никогда не пропускал случая осведомить Государя о нападках на меня в прессе, чтобы представить объяснения по этим поводам.

Обыкновенно Государь не обращал большого внимания на такого рода критику в газетах, но статьи Мигулина его забавляли. Он расспрашивал меня о подробностях и, когда знакомился с моими пояснениями, очень смеялся вместе со мной относительно министра финансов, который платит жалованье профессору университета для того, чтобы иметь удовольствие читать нападки своего подчинённого в газетах».