saifiew

Опять встревожен мир нетрадиционного искусства. Не успело дело «Гоголь-центра» окончательно сползти из плоскости гонений на художника Кирилла Серебренникова в плоскость банально-уголовную, как на тебе – опять гонения, причём на того же Серебренникова.

На этот раз руководство Большого театра отменило (то есть перенесло на потом) премьеру балета«Нуреев», посвящённого биографии одноимённого всемирно знаменитого танцовщика. Пикантности данному решению немедленно добавил слух о том, что это на самом деле власти запретили: лично министр культуры позвонил в Большой и навёл цензуру. Минкульт и Большой театр синхронно этот слух опровергли. Но встревоженному миру нетрадиционного искусства всё равно приятнее думать про цензуру, потому что это полезно для капитализации – хотя бы медийной.

Расследование этой истории – мол, кто кому звонил и кто кому что сказал – мы проводить не будем. Потому что результаты его не имеют ровно никакого значения. Почему?

Да, широко известно неприветливое отношение лично В. Мединского к смелым творческим экспериментам с культурными ценностями на грани и за гранью приличий – он этого и не скрывает. Однако у министра культуры нет права что-то запрещать – потому что запрещена у нас как раз цензура, нравится это кому-то или нет.

Если вернуться к содержанию несостоявшейся премьеры, то да – все мы догадываемся, что Рудольф Нуреев обладает... эээ… мужским достоинством. Однако допускаем, что выдающихся успехов на профессиональном поприще он добился, скорее всего, благодаря каким-то другим своим качествам. Но художнику виднее.

В общем, дело житейское: никаких гонений, только хореография, как и сказал директор Большого Владимир Урин.

Однако к гонениям нельзя относиться легкомысленно. Конечно, государственная культурная политика не предусматривает цензуру. Но она, государственная культполитика, - куда более коварна, чем просто тупые идеологические или вкусовые запреты.

Начнём с того, что цензура у нас не практикуется не только из уважения к творческим свободам, но и потому, что это на изумление максимально неэффективный инструмент для государства. Более того, даже вредный и смертельно опасный – в чём мы смогли убедиться каких-то три десятка лет назад на собственном историческом опыте.

В своё время злоупотребление запретительно-приказными мерами сначала профанировало могучую советскую культуру и советскую идеологию (а это если не одно и то же по сути, то, как минимум, тесно переплетённый между собой сущности), потом лишило их боевитости и воли к созиданию, наделив застоем, догматизмом и имитацией, и в конечном итоге привело к катастрофе.

Сегодня цензура бессмысленна просто технически. Чтобы запретить любое, даже самое очевидно идиотское, творческое самовыражение, для начала придётся отменить интернет. Что бы ни запретила власть, это «запрещённое» всё равно окажется в свободном публичном доступе, да ещё с романтическим флёром «бунтарства», что повышает рыночную стоимость. А глупо будет выглядеть именно и только государство. Этим и объясняется ироничное отношение ответственных руководящих работников к забавной возне художественной и сектантско-монархической общественности вокруг фильма «Матильда»: государство всячески уворачивается от вовлечения его забесплатно в, по сути, оголтелую рекламную кампанию коммерческого кинопродукта.

Так что уже на первом шаге тему цензуры в культурной политике государства можно считать исчерпанной.

Но культурная политика при этом есть. И она даже не секретная – изложена чёрным по белому с гербовой печатью и подписью не кого зря, а целого президента РФ. Эти нормативные документы (Основы государственной культурной политики от 2014 г. и Стратегия её реализации от 2016 г.), собственно, и диктуют алгоритм повседневной чиновничьей работы в этой сфере – причём не только Минкульту, но и двум десяткам других министерств в ведомств, включая Минобрнауки и даже минобороны. Так что, сами понимаете, места для вкусовщины и самодеятельности отдельных должностных лиц остаётся не так уж много.

Потому что вертикаль и дисциплина.

Так вот. В этих бумагах прямо написано об праве и даже прямой обязанности государства на активную культурную политику, о продвижении и утверждении широкого набора культурно-нравственных ценностей, о культуре как инструменте гражданского воспитания и формирования самостоятельной личности. В общем, о том же самом написано, что было свойственно и советской культурной политике.

А как же без цензуры-то обойтись?

Просто обойтись: заменить её воспитанием и просвещением. Причём в первую очередь – воспитанием и просвещением почтеннейшей публики, то есть народа России.

Это продвижение и беспардонная пропаганда классических, бесспорных, исторически утвердившихся образцов искусства — вплоть до агрессивнейших приёмов маркетинга в создании моды на классическую культуру. Вот если можно втюхать моду на айфон – то кто мешает создать моду на Третьяковку? Это, кстати, и дешевле, и полезнее. Это создание и совершенствование эффективной культурной инфраструктуры: кинозалов, домов культуры, библиотек, театров, музеев и чего только ещё. И да, это адресное стимулирование произведений современного искусства, наследующих духу исторических традиций и развивающих его.

И вот в современном фольклоре воспеваются очереди на Серова.

И вот за одну ночь (два года подряд) разлетаются абонементы в филармонию.

И вот – впервые после советской эпохи – в малых городах открываться около 500 кинозалов.

И вот в тех же сёлах и малых городах сотнями возвращаются в строй советские дома культуры и строятся новые многопрофильные культурные центры – с библиотеками, детскими кружками, самодеятельными театрами и концертными залами.

И вот музеи перепрофилируются из хранилищ артефактов в интерактивные современные пространства – и откуда-то набегают в них на ставшие незаметно традиционными «Ночи музеев» миллионы людей. И вот за пять лет годовая посещаемость музеев подскакивает на 41%, а федеральных театров – на 28%. Это, к слову, тоже в миллионах человек измеряется.

То же самое происходит с концертами – и выясняется, что Чайковский с Шостаковичем и Гергиев с Мацуевым это не что-то нафталиново-малопонятное и не далёкие зарубежные звёзды, а любимцы российской публики.

Эти факты малоинтересны статусными СМИ – по крайней мере, менее интересны, чем обыски в «Гоголь-центре». О них можно узнать только из скучных бюрократических отчётов, которые всё равно никто не читает, и... из народных СМИ – в блогах, соцсетях. Ведь инстаграмные селфи в Третьяковке – это внезапно модно, круто и способствует успеху у девушек.

В общем, дело житейское, повседневное.

Так в чём же коварство? Чем эта повседневность угрожает свободам самовыражения?

Да ничем не угрожает.

Эта повседневность просто погружает мастеров современного искусства в нормальное культурное пространство, в среду конкуренции и сравнения с высшими образцами. А вердикт о соответствии выносит не цензор-чиновник-самодур, а собственно зритель/слушатель в конечном итоге. Ведь мастера искусств, включая даже и самого Серебренникова, – они же для зрителя творят, разве нет?

Вот есть в русской культуре представление о любви, и это представление естественно принято в народе. А режиссёр Звягинцев, честно пользуясь свободами и не пользуясь госсубсидиями, делает фильм «Нелюбовь». И отправляет его после приятных сердцу Канн на экзамен в ту же русскую культуру, где уже есть «Калина красная» или «Москва слезам не верит». Результат, конечно, предсказуем – но за попытку спасибо. Дерзайте дальше.

Есть в русской культуре принятые нормы отношения к собственной истории и собственным предкам, где особняком стоит Великая Отечественная. И есть в русской культуре убеждение в том, что человек – не жертва истории, а её творец. Поэтому «28 панфиловцев» вписались в компанию к «Горячему снегу» и «В бой идут одни старики», а какое-нибудь «Холодное танго» даже краешком не задело.

То же самое, в общем, и у пчёлок. В смысле — и у театральных экспериментов Серебренникова. Причём ничто ведь в жизни не окончательно: в конце концов, МХТ Станиславского тоже был бунтарски-новаторским и упрямо шёл поперёк современных ему норм театрального искусства. Но ничего, со временем стал таким же академическим, как и его оппоненты. Ведь без эксперимента не бывает классики. Так что и с этой точки зрения чиновничья цензура вредоносна для культурного национального потенциала.

Конечно, запретить – проще и быстрее, это даёт моментальный одноразовый результат. Так оно и для политической отчётности спокойнее, и для электоральной привлекательности подчас полезнее.

А воспитывать – это долго и неблагодарно. Зато надёжно. В здоровой среде нездоровые изыски самозапрещаются куда эффективнее и бесповоротнее.

https://www.nalin.ru/kak-pravilno-ustraivat-goneniya-na-tvor...

Пишет aloban / Андрей Лобанов

http://aloban75.livejournal.com/3393303.html

На суд читателей...У самого сложное отношения к тексту

Граненая ложь

Предательство памяти о Великой Отечественной войне ветеранами – самое изощренное предательство. Предательство, осуществленное рядом писателей-фронтовиков ужасно его «тиражностью», образцовым характером в качестве некоего «примера для юношества». Основная масса ветеранов не имеет возможности ответить на это предательство. Тем временем личные переживания писателя, сильно искаженные временем и частными впечатлениями, превращаются в документальные свидетельства, принимаемые на веру теми, кто формирует у граждан образ войны.

Мы коснемся лишь одного «произведения» – речи писателя Даниила Гранина перед немецкими историками в Карлсхорсте, на месте подписания акта о капитуляции гитлеровских войск. Текст выступления был опубликован «Международной еврейской газетой» (июнь 2003, №23-24).

С чего начинает писатель свою речь о войне? С подтверждения распространенного мифа о безоружности Красной Армии. Будущий писатель ехал на войну без оружия. А потом выменял за пачку «Беломора» две гранаты и саперную лопатку. Потом, правда, писатель не обмолвился, довелось ли ему воевать без оружия. Скорее всего нет. Просто ополченцев не успевали вооружить при отправке. Писатель же создает миф о безоружности и тут же обрывает повествование, переходя к другим сюжетам. Этот же сюжет считается оконченным и свидетельствующим: СССР воевал «голыми руками» против немецких танков.

Следующая нелепость – эпизод с выговором, который Гранин получил за несанкционированный выстрел из 122-мм орудия (оружие, оказывается, было!). Через полвека писателю кажется, что не было снарядов – вот ему и досталось. Но выволочка от начальства была связана, скорее всего, с другим – с преждевременным обнаружением огневой точки. Что касается снарядов, то никакой командир орудия не дал бы стрелять из пушки «для пробы», если боеприпасов действительно не хватало. Это вопрос жизни и смерти в бою. Странно было бы считать, что такого простого понимания ситуации на войне не было.

Трагедию первых месяцев войны Гранин преподносит в соответствии со своим личным опытом: мол, защищали страну только грудью, больше ничего у армии не было. Потом сравнивает рационы солдат блокированного Ленинграда и окруживших его фашистов – здесь баланда, там – коньяк к Рождеству. Оттого, якобы, и потери – нечем было воевать, нечего было жрать. Все просто. Немецким историкам это должно сильно облегчить работу – не надо знать ни о стратегических просчетах Сталина, ни о высокой боевой готовности войск Вермахта, ни о таланте немецких генералов, ни о массовом предательстве прибалтов и западных украинцев, ни о всеевропейской экономической поддержке фашистской армии. Все просто: русским нечем было воевать! Так сказал крупнейший русский писатель и очевидец!

Что больше всего привлекло внимание писателя на войне? Кофе, захваченный еще горячим в одной из немецких землянок, и рулон туалетной бумаги. «Мы понятия не имели, что такое туалетная бумага, - мы и газетами-то не могли подтираться, потому что газеты нужны были для самокруток». Это говорится, напомним, перед историками.

Потрясение от признаков чужого достатка писатель пронес через всю свою жизнь, к концу которой мысли о жратве вытеснили все остальные. Приведя подробные данные о рационе немцев, Гранин затем говорит:

«С первого дня войны мы испытывали унижение от своей нищеты. Нам лгали начальники, газеты, сводки. Мы воевали с фашистами, как тогда их называли. Но злость наша была обращена и к бездарному нашему командованию, и к тому многолетнему обману, который постепенно раскрывался перед нами».

Обратим внимание на это: «как тогда их называли». Надо полагать, что теперь Гранин фашистов так не называет, а знает какое-то другое имя для солдат, противостоящих русским в той войне.

Сразу за этим оборотом следует разоблачительная тирада в адрес своей страны, которая отражает скорее не обстановку войны, а обстановку в голове запутанного либеральной пропагандой человека, который уже готов считать свой народ источником всех бед людских – по крайне мере, не меньшим, чем фашисты. Примерно в тех же выражениях поносят Россию иные «правозащитники». Писатель здесь не оригинален.

Потом Гранин, будто опомнившись, вспоминает об уверенности в победе, которая была у советских людей с первых дней войны и никогда не пропадала. Эта уверенность каким-то образом сочетается в «катинке», рисуемой писателем, со злобой на свою страну. Откуда же взялась эта уверенность? Писатель будто не знает. И делает осторожное предположение о некоем «чувстве высшей справедливости».

И тут Гранин, профессиональным чутьем угадывая важное, приводит поразительный пример из своей боевой жизни. Один из его командиров-ополченцев остался в окопе, когда все бежали. Он сказал: «Больше не могу отступать. Стыдно». И бился до смерти. А Гранин сотоварищи, как выходит, бросили командира. Им было не стыдно. Они бежали, оставив за спиной «чувство высшей справедливости».

Может в этом-то и есть причина катастрофы первых месяцев войны – многим было не стыдно бежать? А измотали фашистов в отчаянных боях те, кому было стыдно? Да так оно и есть, иначе и быть не могло! Победа не могла быть обеспечена иным путем – злобой на свою страну и абстрактной «справедливостью». И это знают не только писатели, не только ветераны. В этом уверены и те, кто имеет внутреннее чувство правоты русской Победы, как бы ни была она тяжела, как бы не довлели над нами «разоблачения» сталинского режима и «окопная правда».

Писателю можно было бы простить саморазоблачительный эпизод, признав его запоздалым актом покаяния. Этому мешают последующие слова:

«Наша война вначале была чистой. Это потом, когда мы вступили в Германию, она стала грязной. Любая война, в конце концов, вырождается в грязную. Любая война с народом, в сущности, обречена, и это мы тоже узнали на своей шкуре – в Афганистане и Чечне».

Приведенный фрагмент выступления пред немецкими историками представляет собой прямой поклеп на Россию и русских, прямое предательство памяти павших, освобождавших Европу от фашистской чумы. Это и предательство наших солдат, воевавших в Афганистане и Чечне. Им и всей России брошено обвинение в «грязной войне». И не в сердцах в кухонной беседе, а публично. И не перед своими, которые поймут и простят горечь русской трагедии, а перед теми, кому Гранин как заказ на блюде принес «разоблачение» собственного народа, будто бы участвовавшего в «грязной войне» на территории Германии (вспомним, фашистской Германии!), Афганистана, Чечни.

Дальше – больше. Оказывается, нам Победа помешала «понять свою вину перед народами Прибалтики, перед народами, которых высылали, перед узниками наших концлагерей». Все в одну корзину ссыпал писатель – все претензии к своему народу, все басни и байки о его вине. И тем предал Победу, означив ее как невыгодную в сравнении с поражением Германии, которая потом каялась в грехах и замаливала их всеми средствами (так ли уж добровольно?). Русским Гранин вменяет нетерпимость – неусвоенность того урока, который, будто бы, пришелся ко двору у немцев. Мы, мол, нетерпимы! Потому что победили…

И чем попрекает нас Гранин – тем, что у нас кладбища воинов безымянны, а главная могила – Неизвестного солдата! В противовес – пример ухоженных немецких кладбищ. Будто не знает писатель, как «безымянными на штурмах мерли наши», будто не ведает о безымянных немецких могилах в наших просторах. Ради чего этот упрек? Для оправдания размножающихся аккуратных немецких обелисков на нашей земле, исподволь растлевающих подрастающее поколение «в нужном духе» – это уже не могилы врагов, а всего лишь могилы «жертв фашизма».

Небольшое выступление Гранина тотально лживо, оно противоестественно для фронтовика. В нем выражена болезнь духа, заплутавшего в чужой лжи и сделавшего эту ложь своей.

Слышали бы все это ветераны… Да они бы вышвырнули писателя вон, поднявшись против него на своих костылях! Они бы плюнули ему в лицо, если не смогли бы встать на ослабшие ноги. Но они уже не смогут – Гранин выступал далеко, в Карлсхорсте. Он живет не той жизнью, что несчастные русские старики, у которых отняли Родину, а теперь отнимают и Победу.

Вступиться за нашу Победу, за наших павших, за наших стариков должны мы – послевоенные поколения. Мы не можем отдать нашу Победу на поругание переживших свой талант писателей (не один Гранин раскрылся в этой теме на исходе жизни, были и другие писатели – самые славные в советскую эпоху). Вопреки обуявшему некоторых писателей маразму, мы должны сделать отношение к войне и Победе критерием оценки гражданской зрелости и нравственной полноценности. Победа – наше национальное достояние.

Защищая Победу от наветов, мы защищаем Россию и чаем новых побед в национальном возрождении.

Утешая ребёнка, набившего шишку на лбу, мамы и по сей день говорят: до свадьбы заживёт! Это шуточное пророчество когда-то имело вполне практический смысл.

Стремиться, чтобы всё зажило до свадьбы, действительно стоило – на кону стояло слишком многое.

реальности это выражение имеет самое прямое отношение к здравоохранению. Но к узкоспециальному – сохранению здоровья невесты.

«Дядюшка, брак – дело великое», – говорил Миша Бальзаминов, герой известной пьесы Александра Островского. Под его словами подписались бы многие поколения русских людей. Правда, ещё добавили бы, что подготовка к нему – дело ещё более великое и серьёзное. Часто собственно брак, то есть венчание в церкви, уходил на задний план. Поход в церковь под венец спокойно могли перенести и приурочить хоть к освящению новой избы, хоть к рождению ребёнка. В понимании односельчан брак всё равно считался законным. Главное, чтобы были соблюдены все старинные, прадедовские языческие обряды. И прежде всего – смотрины невесты.

Это было многоступенчатое и опасное действо. Первый этап – сватовство. Если по приезде сватов и первого выхода девушки всё-таки заключался предварительный сговор о свадьбе, для наречённой невесты наступали напряжённые дни. Несколько облегчало её положение лишь то, что её освобождали от тяжёлых полевых работ. Во всём остальном – целая серия запретов и ограничений. В частности, ограничивались передвижения. По своему двору – да, по родным – можно, а вот за околицу – ни-ни.

Недели через две – второй этап. Смотр приданого. В принципе ничего особенного, он проходил за один день. Но после него девушка практически переходила на тюремное положение. Да, её освобождали вообще от всех работ – даже по дому. Веретено, прялка, пяльцы, иголки и коклюшки убирались далеко. К печи она тоже не подходила. А о том, чтобы выйти со двора, не могло быть и речи. Не разрешалось даже выходить из дома. Исключение только одно – в церковь. Да и то в сопровождении родителей и по возможности всех родственников.

А всё потому, что ещё через две недели обычно назначалось самое ответственное действо. Невесту отводили в баню – и там уже будущая свекровь в сопровождении свахи или повивальной бабки осматривали её тайно.

Девственность или её отсутствие в общем-то волновали мало. Более того, даже наличие ребёнка иногда считалось плюсом, своего рода печатью «годен», поскольку подтверждало, что с основной функцией жены – рожать детей – невеста уж точно справится.

Зато малейшая болячка, царапинка, шрам и даже банальный насморк, не говоря уж о перенесённых переломах, становились серьёзным препятствием. В лёгких случаях семейство невесты могло отделаться увеличением приданого – дескать, если уж девка не вполне здорова, то извольте раскошелиться. В более серьёзных свадьба отменялась – невесту объявляли «бракованной».

Именно поэтому невесту буквально держали под колпаком, а ушибы и царапинки старались залечить именно до свадьбы.

ожет показаться, что иногда перегибали палку. Но в сбережении здоровья девушек до свадьбы был ещё и другой смысл. Всегда найдутся люди, которых данный брак почему-то не устраивает. И они запросто могли организовать «порчу невесты». В ход шло всё – от колдовства и заговоров до отравлений и чисто женских хитростей.

Свидетельством тому – целая серия скандалов, которые сопровождали браки первых царей из династии Романовых.

Царь Михаил Фёдорович изъявил желание жениться, когда ему было 20 лет. В суженые бояре рекомендовали дочь бедных коломенских дворян Марию Хлопову. Девушка ему очень понравилась, и дело шло к венцу. Но внезапно она заболела. Конкретно – «рвало и ломало нутро и опухла была. А после была ей блевота».

Причину установили быстро: банальное и неопасное пищевое отравление. Пирожные и сладости из взбитых сливок и сметаны. Но было поздно. «Порченую» невесту и всю её родню сослали в Тобольск. И только потом выяснилось, что негодную, просроченную сметану девушке подсунули с подачи матери жениха. Её не устраивала кандидатура – на сына у мамы были свои виды.

Нечто подобное произошло и с царём Алексеем Михайловичем. Первая попытка жениться окончилась конфузом. А ведь дело зашло уже далеко – невеста, Евфимия Всеволожская, получила от царя платок и кольцо. Именно так выглядело обручение на Руси XVII века. Но внезапно, уже когда её вводили в царскую палату, чтобы официально наречь царицей, она упала в обморок. Вердикт: «Девица некрепкая, для царёвой радости не годна, подсунули её воровским умыслом». Невесте и отцу – ссылка в Тюмень. А причина снова была проста: девушку «испортили». На этот раз не сметаной. Просто слишком туго заплели косу и сильно затянули шейное ожерелье. То, что она здорова, всё-таки выяснилось. Её даже вернули из ссылки. Но было поздно – царь уже женился.

То же самое произошло и в тот раз, когда Алексей Михайлович, овдовев, собрался жениться вторично. Теперь уже монарх выбирал невесту сам. Ею стала послушница Вознесенского женского монастыря Авдотья Беляева. И всё бы было ничего. Но голландского доктора, который осматривал невесту, подкупили. И он вынес вердикт, что девушка не может быть царицей, поскольку имеет серьёзный физический изъян. Какой именно, не уточнялось. Нет, он и впрямь был: «неправильный» большой палец на ноге – слишком отставленный в сторону, следствие детской травмы.

В результате Авдотье Беляевой была дана полная отставка, и царицей стала Наталья Нарышкина, которая родила мужу мальчика, будущего Петра I. А предыдущую невесту снова сослали в Сибирь. У неё, увы, «до свадьбы не зажило».