Космическая трилогия
По легенде поспорили как-то Клайв Льюис и Толкин о том как писать фантастику, потянули жребий и одному выпало писать про путешествия в пространстве, а другому во времени, у Льюиса вышла Космическая трилогия а у Толкина недописанный Утраченный путь.
Начало у Льюиса довольно традиционное, был целый такой жанр в начале 19 века о том как учёный создаёт яйцеобразный летательный аппарат на кейворите (Уэллс), находит спутника и летит на Марс (Аэлита) ну а там обычно угасающая высокотехнологичная цивилизация блаблабла. Наверное чем-то похоже на нынешних попаданцев))
У Льюиса несколько иная коллизия, находят наши приключенцы на Марсе не высокотехнологичную расу, а туземцев и потому здесь обыгрывается сюжет колониальных романов, когда европейский путешественники- ученый и благородный лорд едут в дикие джунгли чего-то там, где они встречают туземцев приключаются и возвращаются обратно, Затерянный мир Конан Дойля построен вот собственно по этим лекалам.
Но внезапно у Льюиса сюжет поворачивает в несколько иную степь, вдруг выясняется что туземцы никакие не дикари, а самим Марсом управляю существа сверхъестественного порядка
то есть не просто там какие-то бестелесные энергетические сгустки, а именно существа высшего порядка, ангелической природы. Здесь у автора происходит смена парадигмы с фантастики на фэнтези и во второй части герой летит на Венеру уже в хрустальном гробу))
Вообще мне кажется Льюис просто высмеивает тут научно-фантастическую парадигму. События третей части у него происходят в институте ГНИИЛИ – Государственный научно-исследовательский институт лабораторных изысканий. Институт этот занимается лженаукой, главный мотив, указывающий на это, это сюжет об отрезанной голове. Всем нам конечно известна голова профессора Доуэля, но на самом деле это не изобретение Беляева и сюжет этот был довольно распространён в фантастической литературе 19 века. Собственно если на то пошло и эксперименты такие проводили, в Союзе этим занимался Брюхоненко- пришивал собакам вторую голову и пытался как-то поддерживать жизнь головы отдельно от тела, кажется 9 минут у него выходило на камеру)) Но заметим что эксперименты Брюхоненко проводил в 40х а голова профессора Доуэля была написана в 25ом. Только у Льиса голову в институте никто не оживлял, она у него работает как радио, через которое вещаю злые силы))) Мерзейшая мощь!
В первой же части мы видим замечательную дэконструкцию колониальной философии, здесь Льюис конечно же полемизирует с Киплингом "Бремя белого человека". Квинтэссенция этой сатиры это диалог между безумным учёным и правителем Марса, где один пытается обосновать претензии белого человека нести свою цивилизацию в этот новый мир, правда во время разговора он наталкивается на лингвистические трудности, у марсиан отсутствует куча концепций и Рэнсом пытается их передать иносказательно, тем самым обличая их суть
– Я не… не… – начал тот на малакандрийском и вдруг замолчал. – Нет, на их проклятом языке мне этого никогда не сказать! – добавил он на английском.
– Говори Рэнсому, он передаст твою речь, – предложил Уарса.
Уэстон считал, что час кончины близок, и потому был полон решимости поговорить о том, что интересовало его помимо науки. Откашлявшись, физик принял величавую позу и начал:
– Возможно, в ваших глазах я выгляжу обычным бандитом, но на моих плечах лежит судьба человеческой расы. Ваша племенная жизнь с каменными орудиями, хижинами, простецкими лодками и примитивным социальным устройством ничто по сравнению с нашей цивилизацией: нашей наукой, медициной, законодательством, армией, архитектурой, торговыми связями, транспортной системой, которая стирает границы времени и пространства! Мы имеем право вас вытеснить – право более развитой расы. Жизнь…
– Минуточку, – сказал на английском Рэнсом. – Не так много, я за раз все не запомню.
И, повернувшись к Уарсе, начал переводить, правда, с большим трудом. В результате (Рэнсом и сам понимал, до чего убого это звучит) получилось примерно так:
– Среди нас, Уарса, бывают такие хнау, которые отбирают у других хнау еду и… и другие вещи. Так вот, Уэстон говорит, что не такой. Он говорит, что хочет изменить жизнь тех наших людей, которые еще не родились. Он говорит, ваши хнау одного рода живут вместе, у вас копья и хижины очень маленькие, а лодки слишком легкие. И правитель только один. Так в нашем мире было очень-очень давно, а теперь мы умеем намного больше. У нас бывает так, что одно существо вдруг слабеет и чувствует боль, и мы знаем, как ему помочь. У нас много гнилых, и мы убиваем их или запираем в больших хижинах, и у нас есть люди, которые умеют решать споры между хнау из-за домов, или женщин, или вещей. Он говорит, у нас есть хнау, которые хорошо умеют убивать других хнау, их специально этому учат. И мы строим очень большие хижины из камня и металла, как… как пфифльтригги. И мы умеем обмениваться вещами и очень быстро далеко перевозить тяжелые предметы. Вот почему, если наши хнау убьют всех ваших, это гнилым поступком не будет.
Стоило Рэнсому замолчать, как Уэстон продолжил:
– Жизнь гораздо шире любых систем морали, ее требования безграничны. Никакие племенные табу и прописные истины не позволят амебе превратиться в человека, а человеку выстроить цивилизацию.
– Он говорит, – подхватил Рэнсом, – что живые существа важнее, чем вопрос, гнилые они или нет… Нет, не так. Он говорит, лучше быть живым и гнилым, чем мертвым. То есть он хочет сказать… Нет, Уарса, я не могу это передать на вашем языке. В общем, он говорит, что главное одно: лишь бы живых было как можно больше. Прежде, до появления людей, были другие животные, и каждое новое поколение становилось лучше предыдущего. Только они рождались не потому, что взрослые рассказывали детенышам о гнилых и хороших поступках. А еще он говорит, что эти животные никого не жалели.
– Она… – начал Уэстон.
– Простите, – перебил его Рэнсом. – Я забыл: кто это – «она»?
– Жизнь, естественно! – огрызнулся Уэстон. – Она безжалостно сносит все препятствия на своем пути и устраняет изъяны. И сегодня, в наивысшей точке развития – цивилизованном человеке, и конкретно в моем лице, – она делает новый, межпланетный скачок, который, быть может, позволит преодолеть смерть!
– Он говорит, – подытожил Рэнсом, – что из этих животных одни учились новому, чему-то сложному, а другие – нет, и те, вторые, умерли. И еще он говорит, что самое замечательное животное теперь – человек, который умеет строить большие хижины, возить тяжелые грузы и делать все прочее, о чем я уже рассказывал. И что он – один из них, и если бы остальные знали, что он делает, то были бы довольны. Он говорит, если убить вас и привезти на Малакандру людей, то они смогут жить здесь, когда с нашей планетой что-нибудь случится. А когда и с Малакандрой что случится, они могут пойти в другой мир и убить всех хнау там. А потом еще и еще – и тогда они никогда не умрут.
– По праву самой Жизни, – кивнул Уэстон. – Ради ее величия я готов не мешкая воткнуть флаг земной цивилизации в малакандрийскую почву. А вслед за ней, шаг за шагом, захватить и другие планеты, другие системы, избавляясь, если придется, от низших существ. И так покуда наши потомки – какую бы форму они к тому времени ни приняли и каких бы воззрений ни придерживались – не рассеются по всей вселенной.
– Он говорит, нет ничего гнилого в таком поступке… то есть, так можно сделать… если убить всех вас и привезти сюда людей. Он говорит, что жалко ему не будет. И если мы сможем двигаться из одного мира в другой, то везде будем убивать каждого, кого встретим. По-моему, он уже о мирах, которые вращаются вокруг других солнц. Он хочет, чтобы рожденные нами существа жили везде, где только можно. Правда, какими они станут, он не знает.
– Я готов к смерти, – продолжил Уэстон. – Но покуда я жив и в моих руках ключ, я ни за что не соглашусь замкнуть врата перед будущим моей расы. И пусть будущее это столь невероятно, что его невозможно представить, мне довольно и того, что за ним что-то есть.[13]
– Он говорит, – перевел Рэнсом, – что не остановится, пока его не убьют. И хотя он не знает, что именно случится с нашими детенышами, он очень-очень сильно хочет, чтобы они жили.
Уэстон, завершив свою речь, невольно огляделся, где бы присесть. После своих выступлений он обычно опускался на стул под гром аплодисментов. Здесь, однако, стульев не нашлось, а сидеть на земле, подобно Дивайну, было ниже его достоинства, поэтому ученый лишь скрестил на груди руки и надменно обвел собравшихся взглядом.
– Хорошо, что я тебя выслушал, – заговорил Уарса. – Ибо, хоть разум твой слаб, воля не столь гнила, как я думал. То, что ты замыслил, – не ради тебя одного.
– Да, – гордо заявил Уэстон по-малакандрийски. – Я умереть. Чхеловек жить.
– Ты ведь понимаешь, что в других мирах этим существам придется стать совсем другими, не такими, как ты?
– Да, да. Совсем другими. Никто не знать. Страньше!
– Так, значит, тебе дорог не облик?
– Нет. Облик – все равно.
– Тогда я решил бы, что тебе дорог разум… Однако это не так, иначе ты любил бы всех хнау, которых только встретил.
– Другой хнау – все равно. Человек – не все равно.
– Но разум человека ничем не отличается от разума других хнау, Малельдил сотворил всех одинаковыми. И если дело не в облике… Что тогда ты зовешь человеком?
Рэнсому пришлось это перевести на английский. Подумав немного, Уэстон ответил:
– Я не все равно человек. Наша раса. Которых человек породить.
– Странно, – заметил Уарса. – Свою расу ты тоже не любишь, потому что хотел убить Рэнсома. Тебе не важен ни облик, ни разум. Любое существо угодно тебе, если только оно твоего рода – как сейчас. Сдается мне, что на самом деле тебе дорого не само существо, как оно есть, а лишь его семя. Это единственное, что остается.
– Передайте, – сказал Уэстон, когда ему перевели эти слова, – что я не пытаюсь быть философом. Я прибыл сюда не для бесплодных споров. Если он не способен понять столь простых истин, как преданность человечеству (да и вы, Рэнсом, как погляжу, тоже), что толку сотрясать зря воздух?
Рэнсом не придумал, как перевести услышанное на малакандрийский, поэтому Уарса продолжил:
– Вижу, что повелитель вашего безмолвного мира заразил тебя гнилью. Есть законы, известные всем хнау: жалость, честность, стыд… Среди них и любовь к родным. По воле своего Уарсы ты нарушаешь все законы, кроме разве что последнего, который не самый главный. Однако и он глупо извращен в твоей голове и затмевает остальное. Ты слепо повинуешься ему; а спроси, почему это так важно, и ты не найдешь ответа и не сможешь объяснить, почему другие законы для тебя утратили смысл. Знаешь ли ты, зачем ваш Уарса так сделал?
– Мой думать, никакой Уарса нет. Новый человек умный и не верить старая сказка.
– Я тебе объясню. Этот закон он оставил, потому что гнилой хнау может сотворить больше зла, чем сломанный. Тебя он заразил, а вот этого, тощего, который сидит на земле, он сломал: в нем не осталось ничего, кроме жадности. Он не более чем говорящий зверь, и для моего мира он не опаснее животного. Будь он моим, я бы рассеял его тело, потому что хнау в нем уже мертв. Но тебя я попытался бы исцелить. Скажи, плотный, зачем ты пришел?
– Я сказать. Чтобы человек жить всегда.
– Разве ваши мудрецы столь невежественны и не знают, что Малакандра старше вашего мира и что час ее кончины уже близок? Она умирает. Мой народ живет в хандрамитах, и тепла с водой все меньше. Скоро, совсем скоро я положу своему миру конец и верну мой народ Малельдилу.
– Я знать. Здесь пробовать. Потом идти другой мир.
– Разве ты не понимаешь, что умрут и другие миры?
– Человек уходить раньше в другое место. Потом еще и еще.
– А когда все миры закончатся?
Уэстон промолчал. Выдержав паузу, Уарса продолжил:
– Не хочешь спросить, почему мой народ, чей мир уже стар, не желает прийти в ваш мир и забрать его себе?
– Ха! Ха! Вы не знать как!
– Ошибаешься, – возразил Уарса. – Много тысяч лет назад, когда в вашем мире еще не было жизни, в мою харандру пришла холодная смерть. Я тогда очень печалился: не только из-за гибели моих хнау – по воле Малельдила им всем отмерена короткая жизнь, – но из-за того, что повелитель вашего мира, тогда еще бывший на свободе, вкладывал им в голову. Он хотел сделать их такими же, как вы сейчас – достаточно мудрыми, чтобы предвидеть скорую кончину своего вида, но недостаточно разумными, чтобы с этим смириться. Мой народ был готов последовать гнилым советам. Они научились строить небесные лодки. Однако Малельдил остановил их. Кого-то исцелили, других пришлось развоплотить.
– И вот что стать! – перебил его Уэстон. – Они мало сидеть в хандрамит, скоро умереть!
– Верно, – согласился Уарса. – Зато на харандре мы оставили страх. А вместе с ним недовольства и убийства. Даже самый слабый из моего народа не боится смерти. Лишь Гнилой, владыка вашего мира, попусту растрачивает вашу жизнь, заставляя бежать от того, что рано или поздно всех настигнет. Слушайте вы Малельдила, жили бы в мире и спокойствии.
Уэстон дергался, страстно желая возразить, но не умея выразить свои мысли на чужом языке.
– Вздор! Абсолютнейшая чушь! – крикнул он Уарсе на английском и, горделиво расправив плечи, добавил по-малакандрийски: – Ты говорить, Малельдил вести всех к смерть. Тот, другой, Гнилой, – бороться, драться. Я плевать Малельдил. Гнилой быть хорошо, я с ним!
Самое интересное в этом споре что Уэстон заявляет свои цели- экспансия человека и стремление к бессмертию. Марсиане не стремятся к бессмертию потому что у них нету страха смерти, они знаю что рано или поздно все умрут, умрут не только живые существа, но и миры, но Уэстон планирует бесконечно передвигаться от одного мира к другому. Уарса спрашивает Уэстона почему тот не спросит его отчего точно так же не поступили марсиане, в своей самоуверенности Уэстоне предполагает, что марсиане просто не знают как, но выясняется обратное.
Марсиане знают. Вообще на Марсе очень интересная структура рас: учёные, поэты и технократы, а курируют их всех существа ангелического порядка. В космогонии Льюиса этих ангелов нет только на Земле, здесь местный ангел пал и всё пошло наперекосяк.
– Mehercule![35] – воскликнул он. – Не слишком ли мы поспешны? Ты Пендрагон, но и я – верховный советник королевства, и я посоветую тебе иное. Если силы уничтожат нас, да свершится воля Божья. Но дошло ли до этого, сэр? Ваш саксонский король, сидящий в Виндзоре, может помочь вам.
– Он ничем помочь не может.
– Если он так слаб, почему бы его не свергнуть?
– Я не собираюсь свергать королей. Их помазал на царство архиепископ. В Логрисе я Пендрагон, в Британии – королевский подданный.
– Значит, графы, легаты, епископы творят зло без его ведома?
– Творят, конечно, но не они нам опасны.
– Разве мы не можем встретить врагов в честном бою?
– Нас четверо мужчин, пять женщин и медведь.
– Некогда Логрис состоял из меня, одного рыцаря и двух отроков. Но мы победили.
– Сейчас не то. У них есть орудие, называемое прессой. Мы умрем, и никто даже не узнает о нас.
– А как же священство? Неужто нам не помогут служители Божьи? Не может быть, чтобы они все развратились.
– Вера теперь разорвана на куски. Но если бы она и была едина, христиан очень мало. Не жди от них помощи.
– Тогда позовем людей из-за моря. Разве не явятся на наш зов все христиане Нейстрии, Ирландии, Бенвика, чтобы очистить эту землю?
– Христианских королей больше нет. Страны, о которых ты говоришь, стали частью Британии или еще глубже погрязли в неправде.
– Что ж, обратимся к тому, кто поставлен сражать тиранов и оживлять королевства. Воззовем к императору.
– Императора больше нет.
– Нет императора?.. – начал Мерлин и продолжать не смог. Несколько минут он сидел молча, потом проговорил: – Да, в дурной век я проснулся. Но если весь Запад отступил от Бога, быть может, мы не преступим закона, если взглянем дальше. В мои времена я слышал, что существуют люди, не знающие нашей веры, но почитающие Творца. Сэр, мы вправе искать помощи там, за Византийским царством. Вам виднее, что там есть – Вавилон ли, Аравия, – ибо ваши корабли обошли вокруг всего света.
Рэнсом покачал головой.
– Ты все никак не поймешь, – сказал он. – Яд варили здесь, у нас, но он теперь повсюду. Куда бы ты ни пошел, ты увидишь машины, многолюдные города, пустые троны, бесплодные ложа, обманные писания, людей, обольщаемых ложной надеждой и мучимых истинной скорбью, поклоняющихся творению рук своих, но отрезанных от матери своей, Земли, и отца своего, Неба. Можешь идти на восток, пока он не станет западом и ты не вернешься сюда через океан. Повсюду ты увидишь лишь тень крыла, покрывающего Землю.
– Значит, это конец? – спросил Мерлин.
Мне больше всего не понравилась вторая часть, в которой Уэстон окончательно сошёл с ума и стал одержимым, он там себе отращивает когти Росомахи)) и соблазняет местную венерианскую Еву. Да, все события происходят на Венере, сюжет- искушение Евы. Сама планет описана изумительно, острова которые колышутся на поверхности океана, принимая форму волны, безумный вкус фруктов, местная невинная фауна, везде сопровождающая человека и созданная чтобы служить ему. Ну понятно, что по форме это всё описание рая. Не знаю что употреблял Льюис или может быть это просто такая фантазия 19 века, не искушённая ещё компьютерной графикой блокбастеров. Описание Венеры очень крутое, но сюжет довольно нудный, так что если вам не понравится можно смело пропустить, третья часть никак не связана сюжетно.
Вообще, я сильно подозреваю, что источником вдохновения стал конечно же безумный роман Дэвида Линдсей "Путешествие к Арктуру". Здесь главный герой отращивает себе третью руку, открывает не только третий глаз, но и целых 8 дополнительно. Отращивание новых органов чувств это такая местная особенность, здесь это случается на каждом шагу и по любому поводу, съел яблочко испил водицы и глядишь из пуза торчит какая-то хрень)) новы органы открывают мир по-новому, что влечёт за собой новые ценности и иное отношение к жизни.
Быстро выпрыгнув из воды, он прислонился к камню, напряг мышцы и приготовился к надвигающейся атаке. И в тот самый момент, когда туман вновь навалился на его зрение, а он пытался с ним справиться, на лбу у него возникло целое море новых глаз. Он поднял руку и насчитал шесть, в дополнение к прежним.
Опасность прошла, и Маскалл засмеялся, поздравляя себя, что отделался так легко. Затем он задумался о назначении новых органов – хороши они или плохи. Он выяснил это, не пройдя и дюжины шагов вверх по ущелью. В момент, когда он спрыгивал с валуна, зрение его изменилось, и он машинально застыл на месте. Он одновременно воспринимал два мира. Своими собственными глазами он, как и раньше, видел ущелье, с его камнями, ручьем, растениями-животными, солнечным светом и тенями. Но вновь приобретенными глазами он видел иначе. Все детали долины были видны, но свет, казалось, пропал, и все выглядело нечетким, грубым и бесцветным. Массы облаков, заполнявших небо, закрывали солнце. Этот пар находился в интенсивном, почти живом движении. Он простирался повсюду, но был не очень густым; однако в некоторых местах плотность его была намного больше, чем в других, будто частицы в движении собирались вместе или расходились в стороны. При пристальном рассмотрении можно было различить каждую отдельную зеленую искорку из ручья, дрожа поднимавшуюся к облакам; но едва они туда попадали, похоже, начиналась жестокая битва. Искра пыталась пробиться сквозь облака куда-то выше, в то время как облака сгущались вокруг нее, куда бы она ни металась, пытаясь создать такую плотную тюрьму, чтобы дальнейшее движение было невозможным. Насколько мог различить Маскалл, большинству искр, в конце концов, после отчаянных усилий, удавалось выбраться наружу; но та, на которую он смотрел, была поймана, и произошло следующее. Ее окружило плотное кольцо облаков, и несмотря на яростные прыжки и броски во всех направлениях, – будто живое дикое создание, попавшее в сеть – нигде не могла найти она разрыва и тянула за собой окутывающее ее облако повсюду, куда двигалась. Пары продолжали сгущаться вокруг нее и стали напоминать черные тяжелые сжатые массы, наблюдаемые в небе перед сильной грозой. Тут зеленая искорка, еще видимая внутри, оставила свои усилия и некоторое время оставалась совершенно неподвижной. Облачная форма продолжала уплотняться и стала почти сферической; становясь тяжелее, неподвижнее, она начала медленно опускаться, направляясь ко дну долины. Когда она находилась прямо напротив Маскалла и от ее нижнего конца до земли оставалось лишь несколько футов, ее движение совсем прекратилось, и по меньшей мере на две минуты наступила пауза. Вдруг, как удар молнии, большое облако схлопнулось, стало маленьким, изрезанным, цветным, и растение-животное зашагало на ногах, пробуя корнями землю в поисках пищи. Завершающую стадию явления он наблюдал обычным зрением, для которого это создание чудесным образом возникло из ничего.
Маскалл был потрясен. Подавленость покинула его, уступив место любопытству и трепету. «Это в точности походило на рождение МЫСЛИ, – сказал он себе, – но кто мыслитель? В этом месте работает какое-то великое Живое Сознание.
Короче если вам хочется такой странной и необычной фантастики то обратитесь к истокам жанра: "Космическая трилогия" Клайв Стейплз Льюис, "Путешествие к Арктуру" Дэвид Линдсей