LiteraturaN

Оглядываясь назад я понимаю, что этот деревенский период прошел слишком уж быстро, потому как был заполнен событиями, но такого рода, что внешняя их сторона была излишне богата деталями и подробностями, в то время как внутренняя фактически пуста. Все те игры, которые я вел с другими ребятами, учение в школе и труд, будь то рубка дров или запасание воды в баню, были лишены какого-то смыслового содержания, и скорее всего происходили по наитию, сами собой. Но положение дел кардинальным образом менялось, когда я оказывался один.

Обыкновенно мои одинокие прогулки совершались зимой. Я вставал на лыжи и отъезжал далеко-далеко от дома, в безлюдные места ближе к лесу и катался так, поглощенный собственными мыслями. Катясь по широкому лугу, всему покрытому снегом и окруженному с двух сторон лесом, я как будто бы отстранялся от всего на свете и связывался с чем-то потусторонним, с миром заключенным во мне самом. То были часы грез, когда я видел себя римским полководцем, отправившимся на разведку, с целью выведать в каком именно лесу притаились дикие галлы. Всякий раз оказываясь наедине с самим собой я представлял именно это. Никаких других фантазий у меня будто бы и не было, лишь это видение сечи, где люди в сверкающих доспехах режут друг друга на части, заливая и землю и небо багровой кровью.

Осенью, когда все кругом начинало желтеть и лес шедший вокруг деревни напоминал золотую с медным отливом стену, я покончив с занятиями шел на опушку за школой и оглядываясь по сторонам, чтобы убедиться, что никто меня не видит, заходил в самую чащу.

Я мог часами ходить по лесу, ни о чем не думая и даже не отдавая себя отчета в том, для чего я все это делаю.

Но потом в мою беззаботную жизнь вторгся чужак и я как не странно был совершенно к этому не готов. Этого неизвестного я ждал, и более того имел в голове некоторое представление о том, как он выглядит, с каким выражением смотрит в мои глаза. Я даже знал какой у него должен быть голос, и представлял, что буду чувствовать когда возьму этого чужака за руку.

Наступило лето, отчего беззаботность моя всё росла в размерах и достигла такого масштаба, что я ни о чем другом кроме как о развлечениях думать не мог. Большую часть времени я проводил на лугу за школой, где мы с ребятами устроили поле для игры в футбол. По несколько часов к ряду мы носились под палящими солнечными лучами, изнывая от зноя и обливаясь потом, но такие счастливые и веселые, что и не замечали всего этого. Когда же становилось совсем невмоготу, мы садились на велосипеды и всей ватагой ехали на речку.

Вода в Зинихе всегда была холодной но нас это не останавливало и мы подолгу плескались в её чуть желтоватых водах, играли в салки и на берег вылезали только тогда, когда ноги уже сводило от судорог.

С посиневшими губами, все дрожащие мы поднимались на мост и укладывались на раскаленный солнцем асфальт, для того чтобы согреться. Водители перевозящие на своих грузовиках лес, казалось приходили в ярость и исступленно сигналили нам, но в действительности же они вспоминали себя в нашем возрасте и просто просили подняться и уйти с дороги. Согревшись мы садились на велосипеды и отправлялись на поле.

Этот круг повторялся до самой ночи, которую мы встречали у костра на берегу Зинихи, возле которого все дружно согревались и обсыхали после долгого купания в прогревшейся на поверхности воде, которая весь день впитывала в себя тепло солнечных лучей.

В одну из таких ночей когда я придя домой и отужинав жареным картофелем и салатом из помидор и огурцов лег спать, чужак уже двигался по направлению ко мне. Я не помню точно, но наверняка он снился мне в ту ночь, как и во все предыдущие, ведь я так желал встречи с ним. Удивительно смотреть за этим сейчас и видеть как маленький ребенок плетется на прохладную ночную террасу, укладывается в постель и засыпает крепким сном, в то время как другой человек, за много километров от него мчится в поезде и быть может не спит, смотрит в окно и часто выходит в тамбур с папиросой в руке.

Утром я проснулся и собирался бежать на поле, но бабушка, против обыкновенного никуда меня не отпустила. Я смутился, не обнаруживая в лице Розалины Андреевны того молчаливого упрека, который всегда можно было увидеть в её строго смотрящих глазах и в белизне крепко сжатых губ, когда она сердилась на меня. Нет же, она улыбалась и просила меня остаться и дождаться небольшого сюрприза. Сюрприз? - настороженно спросил я самого себя, не услышав обычного, сухого "Нет" от своей бабушки. Дело в том, что всякий мой проступок с её стороны сопровождался холодностью и даже равнодушием к моей персоне. Досадуя на меня, бабушка могла несколько дней молчать и даже не менять своего каменного выражения лица в моем присутствии. Это было невыносимо. Два или три дня кряду я мог услышать от неё лишь "Пора есть" и "Нет", не взирая на все уверения мои и раскаяния, сопровождающиеся иной раз и рыданиями. Но потом Розалина Андреевна отходила и как ни в чем не бывало, улыбалась, шутила со мной и по возможности баловала. Но сейчас она вела себя как обычно, ведь я ничем перед ней виноват не был, и удерживала меня, будто бы чего-то не договаривая. Я испугался, предчувствуя грядущие перемены, которые будут иметь огромное для меня значение.

В час пополудни я, глядя в окно, увидел приближающихся к нашему дому женщин, которые заприметив меня стали приветственно махать руками. Я ответил им и стал пристально вглядываться в их лица. Ничего кроме широких улыбок я не увидел, круглые, с черными стеклами очки скрывали глаза, а из-за солнца все черты их сливались в нечто бледное.

Затворив за собой калитку, неизвестные пошли по дорожке к входу в дом. Проходя мимо окна у которого я сидел, каждая из женщин одарила меня воздушным поцелуем, отчего мне стало совсем уж не по себе.

Я с замиранием сердца ждал когда входная дверь откроется и они появятся на пороге. Прокручивая в голове все возможные варианты кем бы они могли быть, я открещивался от любого возможного и невозможного развития событий. Это были посторонние мне люди, и даже не видя их лиц, я чувствовал меж нами огромное расстояние, миллионы и миллионы километров, целую бездну, и мне было страшно помыслить, что они могут иметь какое-то ко мне отношение. Представив себе, что кто-то из них назовется моей матерью, я пришел в ужас от того, что какой-то чужак будет предъявлять на меня свои права.

- Сынок! - воскликнула одна из женщин и с пугающей быстротой стала приближаться ко мне, расставив в разные стороны свои руки. Я решил не сопротивляться и потому тут же был заключен в объятия. Осыпая меня поцелуями эта женщина, что-то нервно бормотала голосом в котором можно было услышать сдерживаемое рыдание. Я незаметно стянул с её носа очки и стал пристально всматриваться в это лицо. Сопоставляя его с воспоминаниями о матери и с тем образом, который составился в моей голове из писем ей присланных, я находил этого человека не похожим на ту, которую желал увидеть. От обиды на то, что эти взрослые стоят передо мной и улыбаясь пытаются меня обмануть, тело моё затряслось мелкой дрожью. Она даже на ту Катерину, что на поминках в нашем доме была, не похожа! - сверкнуло у меня в голове и слезы градом полились из самого сердца, минуя глаза, стекая по щекам и испаряясь в раскаленном летнем воздухе.

Я вырвался из этих крепких объятий и побежал прочь, сам не зная куда. Они обманывают меня! - повторял я на бегу, и от этого беспрестанного проговаривания на душе становилось все горше.

Ноги сами привели меня в недостроенное здание районного комитета, где в это время дня никого быть не могло. Забравшись на крышу и подойдя к самому краю я взглянул на свой дом, но будто бы не видел его. Перед глазами моими возникал образ какого-то зачарованного замка, в котором обитало зло, ставящее целью своей погубить меня. Сев в тени на холодную и чуть влажную поверхность кирпича, я утирая слезы стал размышлять над происходящим. Взывая к своей памяти, я понимал, что она бессильна и не может дать мне никаких ответов. Воспоминания мои о матери были настолько скудны и размыты, что не будь их вовсе было бы много лучше. То были призраки, блуждающие в тумане и оглашающие голые пространства кругом меня, каким-то неразборчивым гулом. У них должны были быть одинаковые лица, но я и голов их то не видел.

Осознав всю тщетность своих усилий, я вернулся к письмам ради которых выучился и чтению и письму. Тысячи строчек проплывали у меня перед глазами, и разбирая каждую букву на сегменты, я составлял из полученных черточек и завиточков какую-то фигуру, столь не похожую на увиденную мной сегодня женщину.

Очевидно исчерпав возможности всех источников, которые могли бы убедить меня в том, что та неизвестная и вправду моя мать, разум мой обратился к области снов, виденных мною в последнее время. Видения эти обладали такой силой, что я моментально переместился в один из снов и будто бы видел его наяву. Крыша, небо и ощущение собственного существования исчезли оставив в замен себя лишь чертей, которые громко хохоча тащили меня неизвестно куда. Я кричал и бился, пытаясь вырваться из их цепких лап, но у меня ничего не выходило. Сверху, возвышаясь над этим адом, растянулось поразительно синее небо, с белоснежными облаками, на которых сидели ангелы в своих белых одеждах. Я взывал к ним, но они лишь жалостливо смотрели на меня так, как на человека которому требуется помощь, но помогать которому запрещено по указу какой-то высшей силы. Сон закончился и я оказавшись в комнате, увидел себя же, с фотографией в руках и заливающегося горючими слезами. Приблизившись я рассмотрел на карточке себя сидящего на коленях у какого-то мужчины, которого бабушка называла моим отцом, совсем еще карапузом. Слева от нас сидела женщина, в которой я тут же узнал неизвестную. Мама! - вспыхнуло у меня в мозгу, и поднявшись я сломя голову побежал домой, на ходу придумывая чем бы оправдать себя.

Наша встреча повторилась. Я и мама плакали. Не зная чем объяснить все это, я лишь повторял "Прости" как-то рывками пробивающееся сквозь слезы.

Когда все пришли в себя и рыдания сменились оживленным разговором и смехом, мама объявила, что совсем скоро я отправлюсь домой.

- Как домой? - спросил я, не совсем понимая о чем она - Ведь я и так дома.

- Нет сынок, - улыбаясь ответила мама - я говорю о другом доме. Скоро ты все сам увидишь.

Впереди была неизвестность, которая в общем-то нисколько меня не пугала. Из газет я знал, что на свете есть люди лишенные дома, и что они от этого очень страдают, у меня же только что появился второй дом, и кто знает, быть может впереди меня ожидает еще большее их количество.

Впереди был самый отвратительный участок дороги, когда грунтовка переходила просто в песок. Велосипед заносило в разные стороны, колеса увязали и приходилось прикладывать максимум усилий чтобы продвинуться вперед. Вместо одного оборота я делал полтора – на моем советском велосипеде болтались педали. Хорошо, что вечером не было слепней в отличии от утра, это было бы совсем невыносимо.

- Не понимаю, как ты на этом дерьме ездить можешь, - бросил Тема, сделал вокруг меня круг и помчал вперед на своем новеньком скоростном велосипеде.

Вот же сука рыжая, - подумал я - не понимает он. Никто не понимает, а что с этим сделаешь. Глаза боятся, одним словом.

Наконец-то асфальт. Перед въездом в поселок большое кладбище по обе стороны дороги, все могилы в венках и издали все это напоминает какой-то праздничный парад среди берез. Почти сразу за кладбищем стоит частный дом, за забором которого мы оставляем велосипеды.

Избавившись от своих “стальных коней” мы деловито движемся в центр, где располагается “Бар!!!”. Каждую пятницу мы приезжаем сюда, одетые с иголочки во всем самом новом и моднявом, чтобы, минуя “Бар!!!”  отправиться на дискотеку. Стоило бы задать вопрос почему именно в пятницу, а не в субботу, например, и вопрос этот был бы более чем разумным. Действительно, почему в пятницу? А все предельно просто, именно в этот день, “Столовая” возле площади превращалась в “Бар!!!” и хотя внутри совершенно ничего не менялось, даже отвратительные майонезные пиццы перекочевывали из дневного меню в вечернее, ощущалось все иначе.

В “Баре” мы чувствовали себя настоящими королями. Всю неделю с утра до ночи на жаре мы грузили лес, чтобы в этот день погулять на широкую ногу. В целом, каждый день для нас заканчивался подобного рода весельем, когда потные и довольные, мы выцепив ящик пива мчали на речку, в которой купались до глубокой ночи, но “Бар” был чем-то большим, это был самый настоящий ритуал.

У нас был хороший заработок, даже сейчас спустя практически 20 лет — это вполне себе приличные деньги, и в “Баре” мы брали самое дорогое пиво. Возможно нам и продавали то его только по этой причине, нужно было хоть кому-то сплавить этот ваш Carlsberg, основная масса посетителей брала баллоны с “Толстяком” или “Ярпиво”.

Шибанув несколько бутылок, мы хмельные разбредались кто куда, мои товарищи шли на дискотеку, а я, прихватив с собой бутылку-другую шел на озеро, где мне удалось даже завести знакомство со сверстниками из Нижнего Новгорода, приехавшими сюда на отдых. На дискотеке мне не нравилось. И музыка не та и танцевать я не умел.

В тот вечер никого из нижегородских не было, и я просто сидел на скамейке, пил пиво и вел какую-то увлекательную переписку с человеком, которого никогда не видел и не увижу.

На пруду было хорошо в это время, где-то вдали виднелся лес, в глади воды отражались огни поселка и было в этом что-то простое и волшебное одновременно.

Подтянулись с дискотеки мои товарищи, и мы, усевшись на скамейке стали оживленно о чем-то болтать.

- Такую девушку красивую там увидел, прям невозможно – начал Тема, его язык заплетался, он агрессивно размахивал руками.

- А ты чего? – спросил я.

- А он нищиво, - прошепелявил Саня – пошмотрел в шторонке и как дебил один таншевал.

- Валет! – бросил ему Тема, у Сани было такое прозвище, почему именно такое никто не знал – Завали, а!

- Да Валет то дело говорит, об........я ты, - подхватил Женя, у которого было еще более непонятное прозвище Нюсик.

- Да я бы подошел, но я х.. знает, как с ними вообще быть, - огорченно подытожил Тема и мы стали говорить о других вещах.

В то время только стали появляться телефоны, с которых можно было слушать музыку и поэтому мы в четыре руки достали свои телефоны и разом включили свои песни. В тошнотворной какофонии этой мы еще и подпевали и получалось совсем уж ужасно. Больше всех старался Нюсик пытаясь вторить песням зарубежных исполнителей, его вымышленный английский, как и всегда в таких случаях был просто смешон.

“Энд, айм кнов! Ай мой энд апп фалинг то! Бут ай кнов! Влау влау влау!” – пел Нюсик и когда совсем уж не знал слов, то просто напевал какие-то вымышленные слова с английским акцентом.

Тема с Валетом совсем утомились и легли на скамейку, а мы сидели и обсуждали какие-то великие планы на жизнь. Когда я стану взрослым. А действительно, когда?

- Я буду жить в Москве, - проговорил Нюсик как-то загадочно – там наверняка столько всего интересного.

- Наверняка, - согласился я, в Москве я ни разу не был и толком ничего не мог о ней сказать, мои родители ругали этот город и приговаривали всегда “Русь оттого многострадальная, что Москва златоглавая”. Мне по большому счету было все равно, мне и на пруду тут было хорошо, можно было бы, всю жизнь на этом месте прожил бы.

- А чем заниматься будешь? – спросил я.

- Как чем? – удивился Нюсик – В футбол буду играть, за Локомотив.

- Какой тебе Локомотив, ты же жирный! – я засмеялся.

- У меня низкий центр тяжести, - обиженно процедил Нюсик – меня хера лысого с ног собьешь!

И это было чистой правдой, на ногах он крепко стоял и вообще был достаточно быстрым, хоть и быстро выдыхался из-за излишнего веса и курения, к которому пристрастился.

Он закурил.

- А вообще знаешь, - протянул он мечтательно, выпустив клуб дыма – хочется много денег, и чтобы не работать.

- А ты я смотрю не дурак, - смеясь проговорил я – да только так не бывает.

- Бывает! Ты же Тому знаешь? – спросил он.

- Ту страшненькую из Наро-Фоминска? – переспросил я.

- А чего страшненькую то? У неё знаешь мать какая, мы за ней в бане подглядывали с Айратом, ох! – он прям покраснел весь.

- Ты давай с одного на другое не перескакивай, - толкнул я Нюсика в плечо – причем тут ее голая мать и деньги?

- Ну вот она не работает и денег у нее много, - заключил Нюсик.

- И поэтому она в вашей вонючей деревне отдыхает? Сомнительно, - проговорил я – у всего своя цена есть, даже у безделья.

- Да ну тебя, - отмахнулся Нюсик – книжек своих начитался, хер тебе что докажешь.

Он всегда считал меня немного придурковатым, и особенно в этом мнении укрепился, как-то пролистав мой томик Ницше.

Начинало светать и нужно было собираться домой. Мы растолкали Валета, он поднялся и усевшись на скамейку что-то мычал себе под нос. Тема вставать отказывался, он отмахивался от нас и под конец заорал “Оставьте меня тут!”. Недолго думая, мы встали и пошли за своими велосипедами.

Когда мы уже подходили к тому самому дому возле кладбища, мне пришла смс от Темы “Я вам припомню, кидалы!”. И хотя я вполне осознавал себя как трезвую личность, в действительности это было очень далеко от истины. Я был пьян и прочитав это послание, разозлился и энергично размахивая руками пошел за Темой. Останавливать меня никто не стал.

Решив срезать путь, я решил пойти к пруду вдоль домов, чтобы не делать круга по основной дороге. Я резво шагал по тропинкам, даже не обращая внимания на то, что почва под моими ногами предательски хлюпает.

Хлюп-хлюп-хлюп и я по самый подбородок проваливаюсь в какую-то жижу. Ницше об этом ничего не писал и пришлось вспомнить уроки ОБЖ. Моментально протрезвев, я осмотрелся вокруг и обнаружил лежащее поблизости полено, ухватился за него и вытянул себя на твердую землю. Встав и сложив все исходные, я решил, что сделать круг не так уж и плохо и пошел по направлению к основной дороге.

Темы на пруду уже не было. Я даже зашел в воду и подсвечивал ее фонариком от телефона для верности, его не было совсем. Посидев немного на скамейке, я отправился обратно и по пути мне встретился Нюсик на своем велосипеде.

- Тема вернулся,- произнес он, сблизившись со мной – все нормально.

- Да ну его, - буркнул я и запрыгнул на раму велосипеда, и мы покатили обратно.

Весь сырой и в тине я чувствовал себя очень глупо и совершенно не слушал своего извозчика, хотя он что-то активно рассказывал.

Мы подъезжали к дому где оставляли велосипеды. Издали я увидел, как Тема беснуется вокруг своего велосипеда, лежащего на земле и лупит по нему ногами. Я соскочил с рамы и подошел к Теме. Он увидел меня и тут же оставил велосипед в покое.

- Какого х....?! – вопил он – Вы ушли! На меня напали! Чуть телефон не отобрали! Где вы были, суки?!

Тема скакал передо мной как заведенный. Он был почти на голову ниже и представляя, как это выглядит со стороны, внутри себя я смеялся.

Устав слушать его причитания, я хорошенько замахнулся и приложился ему ладонью по щеке. Он оторопел, схватился за лицо и смотрел на меня ошалевшими глазами.

- Ты чего?! – завопил он.

- Заткнись, - буркнул я – я из-за тебя чуть не утонул, придурок.

Он тщательно осмотрел мою нелепую фигуру с ног до головы и захохотав повалился наземь.

- Во ты чмо болотное! – покатываюсь со смеху орал Тема и мы все засмеялись.

Чуть успокоившись мы сели на велосипеды и поехали домой, все мои приятели спать, а я получать по шее от матери, которая как назло меня встречала.

- А знаешь, что, - скажет Тема лет через 10, когда мы будем эту историю вспоминать – на меня ведь никто не нападал. Я просто проснулся, смотрю, а вас нет, так обидно стало.

Проговорив это он на некоторое время перестал крутить педали катамарана и отпил пиво из бутылки.

- Значит моя смерть была бы еще глупее в таком случае, - ответил я и осмотрелся вокруг. Мы заплыли на середину озера, можно было нырять. Я отпил пива, поднялся и встав на край катамарана – нырнул. Тема продолжил крутить педали.

Воткнувшись в воду на половину тела, я почувствовал, что дальше никак продвинутся не могу. Что за херня?! От страха я открыл глаза и увидел перед своим носом лопасти катамарана, тянущие меня к себе. Опять?! Ницше об этом не писал, на ОБЖ тоже ничего об этом не рассказывали, и я начал паниковать.

Яростно махая руками, я отталкивал себя всеми силами от лопастей и наконец мне удалось вынырнуть.

- Б...., Тема! – заорал я и снова погрузился в воду.

Через секунду, казавшуюся для меня вечностью я почувствовал, что наверху кто-то шаманит над моими ногами. Одно мгновение, и я уже полностью погружаюсь в воду и выныриваю.

- Ты чего, дурень?! – заорал Тема с катамарана.

- Это ты чего, не слышишь н.... что ли?! – заорал я в ответ.

- А что я должен был услышать? – он не понимал.

- Да иди ты на х..! – буркнул я и нырнув поплыл от катамарана в противоположную сторону.

Было бы весело утонуть в Святом озере, зацепившись шортами за болт катамарана и умереть с размолотым лопастями катамарана лицом.

- А помнишь, как мы с тобой иконы пытались из домов выносить? – спросил Тема, когда я вернулся обратно на катамаран.

- Ну как пытались, у нас очень даже получалось, - ответил я – только в тех домах икон не было.

- Да там вообще ничего не было, зря только замки ломали, - подытожил он.

- Зато весело было, - произнес я – как ты думаешь будет ли так же весело когда-нибудь?

- Может быть и будет, но только по-другому, - предположил он – а помнишь…

Мы медленно болтались на середине озера и растянувшись под лучами жаркого летнего солнца потягивали пиво и вспоминали, вспоминали. Разговор наш совсем не клеился, мы не виделись более 10 лет и сильно изменились. Лишь воспоминания еще хоть как-то поддерживали на плаву нашу незатейливую беседу, как катамаран поддерживал нас на глади теплых вод Святого озера.

История эта началась с очевидной глупости, и сейчас прокручивая все в голове от начала и до конца, я в очередной раз удивляюсь непредсказуемости того, что происходит с людьми. Человек живет, а значит рассказ о нем обрастает все новыми подробностями, повороты становятся круче, и бытие человека вдруг обращается в ту самую повесть, о которой скажут, что это сплошь выдумки и неправда. Но стоит мириться с этим, и чуточку доверившись рассказчику пожить его жизнью несколько часов, и может быть что-то из этого извлечь.

В тот самый день, когда солнце только - только поднялось из-за горизонта и подобно голодному зверю набросилась на еще пустынные по-утреннему улицы Тирасполя, Мила вылезла из-под одеяла и преобразившись, после увиденного сна, подошла ко мне и я увидел на её лице ту самую улыбку, в которой губы её растягивались всякий раз, когда она собиралась о чем-то меня просить. Предвидя это, я не мог не отдавать себя отчета в том, что своего она добьется, не взирая на все мои возражения и протесты.

- Почему бы тебе не взяться за перо? - мило пролепетала она, чтобы усилить эффект произведенный на меня её улыбкой.

Я ожидал чего угодно, но только не этого. Что за глупость? И ради подобной ерунды она тратила на меня эту самую улыбку, которой пользовалась столь редко.

- Что? Да с чего ты взяла, что я способен писать? У меня ни таланта нет, ни образования. Ведь этому учиться надо, освоить технику, разработать свою. Как я могу?

Мила засмеялась подобно ребенку, отчего мне всякий раз становилось как-то не по себе. Глядя на неё, я невольно задумывался о том, что не способен смеяться так же, и в очередной раз корил себя за бездушие. Увидев моё замешательство она тут же взяла себя в руки и глазами полными нежности впилась в мои, такие, как мне казалось, холодные и мутные.

- Тебе стоило бы попробовать, - проговорила она вкрадчиво - сейчас каждый человек, научившийся в школе без ошибок писать "что" занимается писательством. Нисколько не мучаясь заданными тобой только что вопросами, они на всеобщее обозрение выставляют свои работы. До того порой доходит, что иной деятель со всеми гадкими подробностями на десять страниц расписывает как он уборную посещал. Но это же отвратительно, а тебе есть, о чем рассказать, ты ведь столько интересного повидал.

- Возможно ты и права, но мне не хотелось бы уподобляться этим остальным. Я не уверен в том, что могу, а сора и так много как ты говоришь, зачем же больше?

- Ты наговариваешь на себя - улыбнувшись произнесла она тихо, и я понял, что никак не могу ей отказать.

С этого все и началось. Теперь я каждый день предавался воспоминаниям и вычленяя из них особенно важные для меня моменты, брался за письмо. Выходило как мне казалось плохо. Мысли, кишащие в моей голове и казавшиеся столь огромными при переносе на лист, становились незначительными и мизерными. Смущало меня и то, что я не в достаточной мере их описывал. Всякий раз важные нюансы той или иной истории куда-то исчезали, а вспомнить их я не мог. Но писательство до поры до времени скрашивало мой досуг, и я особенно не роптал на себя, осознавая при этом всю тщетность моих попыток.

Каждый вечер Мила возвращаясь с института принималась читать то, что я написал за день и как не странно, ей мои очерки нравились, иной раз доходило и до восторга, которого я по некоторым причинам понять не мог. Одобрение её смущало меня, и всякий раз как она говорила "это восхитительно" я невольно подозревал её во лжи. Эту похвалу я объяснял прежде всего нашей близостью и раздражался от того, что Мила врет. Но стоило ей вдруг выругать меня за почерк, корявый и неразборчивый, как я тут же выходил из себя. Её это чрезвычайно веселило, а я не мог понять каким образом происходит так, что критика желанна, но тяжела, и почему я не могу принять её одобрения, хоть и нуждаюсь в нем. Я и подумать не мог, что наконец-то нашел то, что мне действительно нравится, и теперь дорожил этой находкой. Мила же сразу это поняла и потому к моим язвительным высказываниям и обвинениям в моменты обиды относилась как к чему-то само собой разумеющемуся.

Но однажды череда разрозненных жизнеописаний, над которыми я без устали работал, выстроилась в определенной последовательности так, что я невольно задумался. Пробежав глазами все листы, исписанные буквами, этими кривыми закорючками, я швырнул все письменные принадлежности в стол и скрутив папиросу вышел на балкон.

Через дорогу, напротив дома в котором я занимал квартиру, стоял, весь залитый солнечным светом и от того едва различимый, Собор Рождества Христова. Звонили к обедне, отчего на душе стало еще тревожнее. Этот звон был неразрывно связан с чем-то траурным и печальным. Когда я был маленьким, то очень часто на летние каникулы уезжал к бабушке в деревню. Деревенские воспоминания эти, а о них я так же писал, всегда были переполнены теплотой и светом, настолько, что меня охватывала тоска когда я сравнивал их с моей нынешней жизнью. Но однажды, в деревне вспыхнула неизвестная эпидемия и очень многие из деревенских, не получив вовремя помощи, отдали Богу душу. Как сейчас, я помнил, что всю неделю после погашения эпидемии звонили колокола, а в дом с улицы проникал запах ели, чьими ветвями были покрыты все дороги в деревне. Не понимая тогда сути происходящего в полной мере, я отчетливо помню, что процессии плачущих людей, одетых в черное, которые я видел каждый день, ввергали меня в ужас.

- О, еще на одного деревянный макинтош нацепили, - невозмутимо произносила моя бабушка, всякий раз как мимо нашего дома проходила процессия с покойником. Её спокойствие передавалось и мне, отчего страх отступал, и жизнь снова становилась такой, какой она должна быть у ребенка, беззаботной и радостной.  

Вот и сейчас этот звон болью отозвался в сердце моем, и ощущение сковавшее меня во время просмотра записей обострилось. Моя жизнь напоминает лихорадку, - именно это и пришло мне в голову - во время которой больной большую часть времени пребывает в забытьи, и иногда лишь ввергается болезнью в буйное состояние, довольно кратковременное. И действительно, даже нынешняя жизнь с Милой являлась в некотором роде сном, о котором я бы вряд ли мог что-то сказать, но это было забытье счастливое. А ведь были времена, когда я ходил по улицам подобно сомнамбуле, ничего не понимая и даже быть может не существуя в действительности. Я мучился этим, какой-то неразрешимый вопрос причинял мне страдания. Но сейчас я помню лишь предчувствие сумасшествия переполняющее меня тогда, и более ничего. Причины по которым я терзал себя и подробности всех злоключений через которые прошел рассудок мой забылись, или же и вовсе никак не отложились в памяти.

По пробуждении же я как правило ввязывался в какую-либо авантюру, после которой мне приходилось покидать город в котором она развернулась, или же устав от всего на свете и пребывая в состоянии мало отличном от сна, я с головой погружался в разврат и жил подобно животному. Не отличаясь особой целеустремленностью, я всегда избегал путей, требующих хоть какого-либо усилия, и всегда выбирал дорогу наиболее простую. Я катился вниз по склону горы, называемой людьми жизнью, в самую бездну. Мне было и больно, и страшно, но так было проще, получалось само собой и в конце концов вело к тому, к чему мы все придем.

Раздумывая, я представил себе художника, который каждое утро подходит к своему окну и пишет, захватывая  все подробности открывшегося его взору вида. В одно и тоже время, с одним и тем же выражением лица, он брал в руки кисть, устанавливал мольберт и аккуратными движениями наносил на холст мазки краски. Я слежу за его работой, но ничего не могу понять и лишь вижу, как линии вырисовываются в силуэты, и те затем предстают предо мной во всей полноте своей формы и преисполненные жизни. Закончив он ставит готовую картину к стене, рядом с десятком точно таких же пейзажей "из окна" и чуть отойдя, всматривается в ряд одинаковых как, казалось бы, работ. Спустя минуту он улыбается, отпивает вино из стоящей на столе бутылки и закуривает. Я смотрю на него и не могу понять его радости, и оттого пуще прежнего вглядываюсь в холсты. И вот тут я понимаю, что пейзажи и в правду разные. Иной наклон ветвей у деревца, что растет у аллеи напротив; облака над ним, высоко в небе, имеют другую форму, в которой можно рассмотреть что-то для себя приятное; воздух имеет цвет отличный от вчерашнего и даже тени распластавшиеся на дорожках аллеи не такие как вчера или позавчера.

Художник покидает меня и я задумываюсь почему воображение мое создало именно этот образ и чтобы это значило? В иные минуты жизни мысль движется настолько лениво, что ты и вправду способен описать её ход досконально. Я ведь вспоминал о прошлом, заполненном периодами тревожного сна и беспамятства, и быть может тогда, находясь в забытьи я считал, что один день похож на другой, так же как и моя жизнь мало чем отличается от жизни уличной девки, дожидающейся на Думской своего звездного часа.

Вернулась Мила и как всегда улыбаясь подбежала ко мне, обвила шею мою своими руками и поцеловала в щеку.

- Много написал сегодня? - спросила она, будто бы и думать ни о чем другом не могла.

- Нет, совсем не писал, - произнес я, и задетый этим её вопросом о моей писанине нараспев, полным желчи голосом проговорил - не было вдохновения.

- Это ничего. Кстати, тебе письмо пришло, - проговорила она улыбаясь.

Я взял протянутый конверт и разорвав его стал читать письмо. Писала мать и с первых же строк меня будто бы обухом топора по голове ударили. Пора было отправляться в путь.