ДЕНЬ КРАСИВЫХ ЛЮДЕЙ
Бирюзовый самокат, словно единорог из нефритовой чащи, катил по дорожке сквера – им управляла Тая, не очень ловко, внимательный бы заметил, как его водит на кочках чуть в стороны, но наездница старалась – держала поводья крепкой, коньячной хваткой. Одна рука в серебряных браслетах с листочками из глазури, другая – эбонитовая, как черная дыра; начиналась с локтя и заканчивалась кончиками тонких железных пальцев, не пальцы – а паучьи лапки; шелк, паутина, которой сплетены древние гобелены.
Нагретый асфальт скользил под колесами как масло – не нужно было прилагать усилия, особого старания, все шло само собой. Только держать концентрацию, что Тая и делала непроизвольно, как будто, жонглируя, старалась не уронить груду летающих тарелок – попеременно слизывала росу с верхней губы, соленую и острую, как чили; вкус жарких дней; запыленных одуванчиков, чужих приторных духов и клубничной газировки – химозной до ужаса, но такой желанной в духоту.
Три года назад, когда Тая заканчивала шестой класс, врачи поставили пугающий диагноз – саркома в правой руке. И мир, если не рухнул, то пошатнулся. Тая очень любила рисовать, старательно посещала художку, прекрасно работала с натурой, уже в свои неполные двенадцать – столько престижных премий – английских, французских, немецких. Реинкарнация Моне, воплощенная в маленькой хрупкой девчушке. Ей даже выделили целую комнату под мастерскую, в которой всегда пахло магией красок и скипидаром – валялись подрамники и холсты, стоял, словно портал в другие миры, белый как снегопад мольберт; и комоды-близнецы, большие, старинные, еще прадедушки, который был дворянином – в одном кисти и мастихины всех форм и размеров, в другом – тубы и баночки.
А потом объявилась саркома, как какая-то вредоносная фея из темных, народных сказок, которые вовсе не для детей. Тая ненавидела такие в детстве, ими еще пугали в детском саду, а она – ребенок-трехлетка, рисующий на обоях принцессу в пышном платье, принца со шпагой и огромного дракона на поводке – и все-все живут в одном замке и заботятся друг о друге; а в народных никаких принцев нет, принцесс нет, а драконов, очень злых, всегда убивают, и других животных тоже убивают, а если не убивают животных, то, наоборот, сами животные кого-нибудь съедают.
Саркома съела ее правую руку, но врачи и какая-то заграничная компания (самая перспективная на рынке протезов) подарили ей новую – черную и холодную, как балахон пустоты, подвижную, как насекомое; особый подарок на двенадцатилетие, почти как хрустальные туфельки.
Но, не смотря на железные пальцы, умеющие завязывать шнурки и держать ложку, дорога к рисованию все равно закрылась – захлопнулась словно ворота замка перед обреченной конницей. Тая злилась, впервые показала волчьи клычки – кусала много и больно – всех-всех, никого не жалела – ни родителей, ни друзей, не учителей. Бросила художку, взбесилась, расколотила в приступе бешенства мастерскую, которую любила как прекрасного мальчика. И успокоилась, только когда чем-то порезалась, залила кровью дорогие холсты – это стало ее последними картинами, красное на белом.
На семейном совете решено было закрыть мастерскую. Тая, конечно, просила все сжечь, вывести, продать. Но родители не согласились – отец директор крупного издательства, мать известный дизайнер; вдруг еще одумается, оклемается, в конце концов, даже ручьи, спустя столетия, вспоминают о прежнем ходе русла и возвращаются домой.
Тая возвращаться не думала, мысли о красках как мечом отрезало. Сдала артбуки любимых художников в школьную библиотеку – не пожалела даже прерафаэлитов. И стала жить как самый обычный подросток – музыка, романы – Толкин, Стругацкие, Брэдбери; море учебы, в котором затерялась капелька фантазии, где у нее – по-прежнему две мягкие, податливые руки, и где она – дворцовый художник при Людовике XIV в Версале.
Пока самокат, словно игла патефона по пластинке, катил по заезженному маршруту, Тая собирала материал. Глаза бывшего художника, не смотря на скорость, примечали особые детали улицы – где-то они были похожи друг на друга – одуванчики по краям дороги, лавочки, даже деревья; а где-то были особыми, как драгоценные камни – улетевший шарик у девочки в перламутровой юбке, собачка в смешном собачьем платьице, которая натягивала поводок и рвалась почему-то к мороженщику, две женщины как спелые наливные яблоки – точь-в-точь с полотен Серебряковой – обсуждали что-то интересное, жестикулируя как знойные испанки.
Тая не могла отметить оттенок этого майского дня, как ни пыталась. Он был очень разнообразен, количество авторских деталей покрывало количество деталей повторяющихся, базовых – такое случается очень редко. Это все похоже на торт, где начинки больше чем коржей – такой воздушный, мягкий, можно черпать ложечкой и глотать, не жуя, как молочную кашу.
В конце концов, она припарковала самокат к лавочке – теплой, как корабельное весло в засуху. И достала из рюкзака волшебное – толстый и тяжелый календарь. Он был по счету третьим с того самого дня, когда она лишилась руки. Третьим календарем в ее пятнадцатилетней жизни. Первый был с котятами и дешевый, из самого ближайшего к больнице киоска с газетами. Этот фокус посоветовал ей красивый хирург, который забрал ее руку. Его звали Фредерик, он работал по обмену, и от него пахло мятой с апельсиновой цедрой. Первое, что запомнила Тая после операции – оливковые глаза Фредерика, очень бархатные. Молодой хирург сказал ей по-французски отмечать дни в календаре до выписки, так, в шутку, наверное. Но она согласилась, и мама тут же купила ей тот самый первая календарь – с тремя котятами в корзинке.
С тех пор Тая каждый день отмечала в календаре – методично, никогда не сбиваясь. Сначала были протестующие крестики, потом черточки, потом черточки превратились в галочек, галочки замкнулись в круги, а потом, уже через несколько потоков времени после больницы, кругов не стало – их заменили слова. Каждый день обрел свой цвет, свой оттенок в палитре других дней. Так, Тая подобно тончайшему колористу наделяла каждые отведенные сутки – своим названием, своей сутью, своим именем. Делала это цепка, как кошка, и свободно, как сказочник.
Вот открыла сейчас календарь, так что железные пальцы звонко пробарабанили по обложке. Любовно пролистала, – а там каждый квадратик со своей пометкой. «Рубиновый, д. клуб. мор.» (день клубничного мороженого), «сиена желтая, д. нарцисс.» (в тот раз кругом были одни нарциссы: на клумбах, в руках, по одной по две головки, целой охапкой), «пурпур, д. улет. шаров» (в парке аттракционов во время какой-то рекламной кампании, за раз, казалось, улетел настоящий дом из одних розовых шаров – от нежнейших до самых ярких).
Или вот дни холодных оттенков: «кобальт синий, грустн. собак.» (в тот зимний день Тая, не пожалев налички, кормила грустных, уличных собак в парке), «серая пейна, д. утон. корабл. (осенью пара мальчишек в резиновых сапогах пускали корабли в глубокой луже, и один из кораблей как усталый воин пошел ко дну – прямо как у Айвазовского, шторм, буря, кто-то обязательно утонет к утру), «земля зеленая, д. плюща» (везде, где ни были в тот день Тая, обнаруживался ветвистый остролистный плющ – в коридорах на полу, на подоконниках, один даже нашелся на мусорке возле дома – пришлось взять его домой, пропадет же, жалко – все-таки вегетативное существо).
А сегодня день непонятный, как неясный узор в трубе калейдоскопа – в нем всего много, а в единую картину не складывается. Что-то от абстракционистов – угадывай по штрихам, додумывай, воображай. Раньше Тая очень любила посещать выставки абстракционизма: стоишь, недоумеваешь сначала – не картина, а слепое пятно, ничего не разглядеть, а потом вглядываешься, стараешься думать только о картине, и вот клякса распускается той самой розой с планеты маленького принца. Магия такая.
Тая закрыла календарь, положила на колени, постаралась вглядеться еще раз. Опять краски, опять шум, все зелено, ярко, кричит предвестием лета. Мол, все наступит не сегодня-завтра – практически молниеносно, как рожают кошки. И не успеешь поймать момент, очнешься в лете. Но где подходящий цвет?
Мимо прошли долговязые подростки, не особо красивые – подволакивают ноги, сутулятся, не хотят никого касаться. Один мальчик, на вид чуть помладше ее, в кожаных напульсниках с шипами и в белой рубашке – как опушка зимнего леса, – дает строгий контраст. Хочет быть отпугивающим, агрессивным, а вместо этого только притягивает взгляды. Другой, его напарник – с волосами цвета сливы, очень бледный – как свежий лепесток пиона на белой простыне. Его почему-то хочется уберечь, хрупкость почти что стеклянная. Удивительно, а ведь поначалу совсем не красивые…
Прошедшие подростки словно открыли второе дыхание – новый потаенный взгляд, который смотрел уже чуть иначе, чем просто меткое человеческое зрение. Оказалось, что на скамейке напротив сидят двое – девушка и парень. До этого их будто скрывала волшебная вуаль, плащ-невидимка. Такое особое заклинание.
Девушка читала книгу – кажется, Ремарка и очень увлеченно. Сама похожа на радужную чешую из глубин озера – лазоревые волосы, платье цвета бирюзы, босоножки отливают серебром. Пушкинская русалка. А парень доедал мороженое – то самое, клубничное из Макдональдса, в ушах – модные, беспроводные наушники. Взгляд в себя, в наслаждение, никого не замечает. Или нет?
Тая присмотрелась. И поймала особую тайну, которую как будто ей внезапно доверили – парень с девушкой дышали в унисон и только начали это замечать. Он, нет-нет, да и поглядывал краешком глаз, ловя зеленоватой радужкой отблеск ее волос. Она – улыбалась над серьезной книгой, как будто догадывалась о том, что вот-вот должно произойти – как о молнии или грозе, но не когда ты на улице, а когда дома, под одеялом, и на прикроватной тумбе стоит тарелка печенья со стаканом молока.
Сердце опустилось чуточку ниже. Как в той самой песне, Тая только что поняла, как знакомятся люди с людьми. Ей стало стыдно. Она отвела взгляд и наткнулась на мальчика лет шести, который старательно выводил мелом непонятные слова на плавленом как сыр асфальте. В них не было знакомых букв, скорее иероглифы, не китайские, не египетские – свои, конечно свои. Собственные, авторские – Тая тоже придумала собственный шифр в детстве, который выглядел как эльфийская песнь. Очень тогда старалась, но сейчас уже все забыла. Захотелось встать, подойти к мальчику и подержать его за руку – сказать, пожелать, напутствовать, чтобы он никогда не забывал свой тайный язык для общения с Вселенной. Но он бы наверняка испугался этой черной руки – девушка вздохнула полной грудью, позвенев немного железными пальцами, –мелодично, но маленькие дети редко бывают мелодичными. И перевела взгляд.
Сначала на продавца поп-корна, который не пойми зачем и откуда здесь взялся. С виду обычный, а на шее татуировка в виде изящного щупальца, скрывающегося за воротом серой футболки. Что у него там? Кракен, кальмар, что-то из Лавкрафта или он сам чудовище, красивое, гибкое, но обращающееся только в воде? Подойти и побрызгать из бутылки, но это, конечно, будет смотреться странным.
Потом на девушек-студенток в офисной одежде, с солидными портфелями или папкой диплома в подмышке, если руки свободны. У каждой – пучки на затылке, узкие, учительские очки. Как будто тройняшки – с ходу и не отличишь, только туфли на разной высоте. Холодная, серьезная красота с обложек журналов для успешных бизнес-вумен.
На мужчину средних лет, прогуливающегося с далматинцем без поводка. В легкой, простой одежде – шорты, футболка, кеды. На женщину, отвечающую на бесконечные вопросы своих детей – доброжелательно, с любовью, что сразу становится ясно, – такие ребята вырастут обязательно вежливыми и добрыми.
И еще на множества людей, прогуливающихся по скверу. У каждого, казалось, была история и какая-то изюминка. Каждый, казалось, доверяет ей свою историю. И каждый, казалось, сегодня по-особенному красивый, даже если вчера красивым не был… Красивый… Тая задумчиво сложила календарь обратно. Забравшись на самокат, тронулась дальше, напрямик домой.
Красивый… Был ли у нее такой день хоть в каком-нибудь из календарей? Она не могла припомнить. Красивый… День красивых людей. «Сирень, д. крас. люд,» –почему бы не назвать его именно так?
***
Енисей вышел на вечернюю планерку в сквер. При себе, как всегда, этюдник с множеством угольков. Было невыносимо жарко и не комфортно. Он даже боялся, что бумага начнет прилипать к ладоням и мазать штрихи. Это то самое, что не может стерпеть не один художник, работающий с графикой. Просто бррр, страшный сон.
Он устроился в тени раскидистой липы, практически у самого выхода. Стал ждать жертву своего этюдника. Ту самую бабочку, чей образ он, как смелый натуралист, отобразит на листе магией темноты. Он подготовился подобно ревностному алхимику, чтущему заповеди – наточил грифели, выволок из под листов серую, мягкую словно пластилин клячку. Стал ждать.
Енисей никогда не рисовал просто так – все, что движется. У него не было такого спортивного интереса – он как поэт предпочитал красоту наивысшей пробы.
Сегодня в парке красивых людей практически не было. Какие-то праздно шатающиеся невнятные подростки, стандартные влюбленные парочки – она с книгой, он в наушниках, орущие дети, терроризирующие родителей, собаки без поводков…
Но тут он увидел ее – на самокате цвета морской волны, с темными волосами по спине и такой же черной рукой – очень красивой, эстетичной, просто кайф. Невероятная нимфа. Быстрая, блестящая. Захотелось остановить, ну пожалуйста, ну еще мгновение. Даже протянул руку. Но она как быстро появилась, так быстро и исчезла. Оставив в голове лишь скользкую рыбку – образ, который плещется сейчас в водоеме мыслей, сверкая на солнце.
Енисей вздохнул. Принялся за работу. Но работа как назло не шла, стержень обламывался, давая ложные черты – девушка на бумаге получалась совершенно другой. Обычной. Она получалась обычной. Он перерисовывал линии десятки раз, практически изничтожив клячку, а все равно ничего не выходило.
У него не получалось сделать ее особенной. И Енисей не мог понять, в чем дело.
Он сложил этюдник и, даже не вытерев платком ладони, двинулся вглубь сквера, где сел на скамейку. На ней что-то между досками сверкнуло прямо в глаза. Зеленый листик, видимо, от какого-то ювелирного изделия – цепочки или браслета. «Красиво,» – и с этой мыслью листик завернулся в кусочек бумаги. «Наверное, я делаю что-то не то, что-то не так,» –сказал себе Енисей, убирая находку в карман. Что ж, значит, он постарается сделать все заново, с нуля.
Он закрыл глаза. Представил, как перед ним проносится незнакомка на самокате – очень быстро, черты не поймать. Тогда он начал вспоминать детали улицы, других людей.
Руки машинально открыли этюдник, взяли новый лист и начали набрасывать прохожих. Подростки, высокие, худощавые. Как грациозные опасные звери, хочется потрогать, но нельзя – могут куснуть. Девушка с парнем – зажатые, но тянущиеся друг другу, словно ползущие ветви лианы, трогательно, обворожительно, от их неловких, как будто случайных соприкосновений –неловко, но здорово – как на американской горке катаешься, верх-вниз, новый вираж.
Продавец поп-корна – обычный, но какой-то в то же время венценосный. Енисей почему-то изобразил его в виде морского чудовища. Дальше пошли мужчины, женщины, дети, даже далматинец. И вот, он добрался до нее – до своей нимфоокой бабочки. Странно, но у него начало получаться. Он смог различить черты, острые и немного вытянутые, тонкие губы. Легкие раструбы недлинного платья, кроссовки. И даже смог набросать браслеты на левой руке с листиками! Где-то он уже их видел.
Ах да, он же нашел один такой… Енисей победно улыбнулся.
Да, сегодняшний день необычайно красивый, и главное его украшение – это люди.
(с) мглистый заповедник
