Ловко спрыгнув на схваченную первым ледком землю, Егор улыбнулся вознице и приложил руку к козырьку. Единственный согласившийся везти его в такую глухомань мужик что-то неопределенно буркнул, надвинул на глаза шапку и, погладив длиннющую бороду, стал разворачивать телегу. Егор еще долго смотрел ему вслед, пока глаза не перестали различать очертания в зимних сумерках: парню показалось, что возница торопливо и как-то неправильно перекрестился. Плохое начало.
Оставалось только найти дом, в котором он будет квартировать ближайшие пару лет, уж никак не меньше. Егору вспомнился старый седоусый полковник с красным лицом, который все брызгал слюной и пытался втолковать ему, что рано или поздно все эти суеверия они победят, если в каждую такую деревеньку поселить одного красноармейца. Для начала выведать, не прячут ли местные попов, не построили ли церковь вместо разрушенной, не молятся ли тихонько по домам. Просвещать их надо, просвещать, Егор Алексеевич! Ты же у нас первый по этому делу, вот и поезжай! Начнешь с малого, а потом, если самому тяжко или население агитации воспротивится, только весточку подай, ужо мы по их мракобесию вдарим и серпом, и молотом…
Да уж. На словах оно, конечно, очень неплохо получается. И перспективы-то какие. Егор представил, как через пару лет приедут с проверкой, а у него тут в каждом доме вместо Христа — Ленин со Сталиным на стене! И веселый рабочий люд вечером проводит собрания, говорит о коммунизме, о советах, колхозе, стыдит какого-нибудь Пахомку-пастуха за пьянство, хвалит Фому-пасечника за перевыполненный план и другим в пример ставит. И так он замечтался, что не заметил, как совсем стемнело. Впереди виднелись огоньки домов, плыл запах сытной деревенской кухни… Благодать. Так и стоял бы, да зябко уже.
Егор уверенно зашагал по широкой, но очень уж неухоженной дороге к деревне, размышляя, с чего бы начать. Нет, одобренный начальством план у него, конечно, был. Но кто ж тут проверит до мелочей? Главное — результат! А план и изменить можно, смотреть-то надо по ситуации. И пока Егор мысленно возводил в центре деревни школу, любовно укладывая каждый камешек в ее основание, справа будто из ниоткуда появилась девчонка. Красноармеец аж вздрогнул, но тут же улыбнулся, снял фуражку, обратился к ней:
— Здравствуйте, девушка!
Она смотрела дикой кошкой, куталась в дырявый шерстяной платок какого-то бурого цвета и переминалась с ноги на ногу. Егор отметил, что одета девчонка явно не по погоде, да и не по возрасту. На вид лет шестнадцать, а вся закутана в слои поношенной, мятой одежды, как бабка столетняя. Лицо в пятнах сажи, растрепанные волосы висят вдоль лица грязными космами, не понять, какого цвета. Глаза прячет, руки судорожно перебирают дырявую корзину с какими-то травами, где в такое время года взяла? Но молчит, хотя и наутек не пустилась.
— Меня Егор Алексеевич зовут, можно и Егор, — к подобной реакции у жителей захолустных сел парень давно привык. Дикие, что с них взять. Повезет, если не староверы какие, а то запрутся в церкви, помолятся и подожгут к чертовой матери себя вместе с женами и детьми. Он о таком слышал.
А девочка не отвечала, все боялась поднять глаза, грудь поднималась от быстрого дыхания. Бежала, что ли? Да он бы ее тогда услышал, но ведь появилась же за секунду, будто из земли выросла.
— Меня к вам направили вести агитационную деятельность, разве вам не говорили на собрании? — Егор старался говорить медленно, уверенно и доброжелательно. Спугнет еще, побежит в деревню и крик поднимет. Оправдывайся потом, что ничего дурного делать с дурой-девкой не собирался.
Она внезапно решилась, подняла глаза и ответила тягучим низким голосом, слегка коверкая слова, будто речью пользовалась очень редко и говорить с другими людьми ей было непривычно:
— Так не пускают меня на собрания-то…
— А почему? — удивился Егор. — Вот так новости! Вы, гражданка, не переживайте, я тут порядок наведу наш, советский. И женщинам право голоса, и все эти архаичные пережитки вмиг…
Девушка вдруг широко распахнула глаза, оглядела его с ног до головы, и Егор понял, что лет ей не меньше двадцати, просто очень худая и робкая. Да еще в грязи какой-то.
— И не пустят… Я ведь… Знамо дело… — она пробормотала что-то невнятное, покачала головой и прижала корзинку покрепче.
Но Егор так просто никогда не сдавался — иначе и не посылали бы его в одиночку в такие дали. Он терпеливо улыбнулся и уже собирался ее успокоить, как вдруг злой старческий голос раздался впереди них со стороны деревни:
— Пшла прочь, навье семя!
Девушка съежилась, мгновенно развернулась и неслышно побежала в сторону деревни так быстро, что Егор почти сразу же потерял ее из виду.
— Ох, милок, думала, опоздала… — из темноты к нему бодро ковыляла крепкая старушка в цветистом вышитом платке. — Говорили, что приедешь, так старые мы все тут уже, и встретить некому, а еще как на грех пожар сегодня был в амбаре, совсем позабыли о тебе. Меня Зинаида Павловна зовут, вдова я старостина…
— Егор Алексеевич, очень приятно… — Парень прямо растерялся, настолько благожелательной казалась бабулька. Ему иногда и не открывали на ночь глядя, приходилось первое время в чьем-нибудь сарае спать, а здесь вон даже бабку встретить отправили.
— Пойдем, Егор Алексеевич, озяб-то поди да проголодался. Жить будешь у меня, домишко хоть не хоромы, а все получше, чем у остальных, светлее, просторнее. Я тебе комнату-то еще вчера приготовила, а баню затопить не успела, но ежели не торопишься…
— Спасибо, Зинаида Павловна, я совсем не избалован. Накормите да спать положите — уже буду очень благодарен.
Егор действительно чувствовал себя каким-то уставшим, будто весь день провел на коне, хотя в действительности валялся на душистом сене и покачивал ногой в такт мерному скрипению колес телеги.
— А девушка эта — из вашей деревни? — спросил он.
Лицо старушки скривилось в брезгливой гримасе, она сплюнула и так ловко поправила что-то на тулупчике, что, будь Егор менее опытным, он бы и не заметил. Перекрестилась. Еще одна.
— А, эта… Из нашей.
— Как ее зовут? — не сдавался Егор.
— Никак не зовем, — развела руками старуха. — Да и кому бы к ней обращаться понадобилось, к порченой… Оно, конечно, мать как-то да назвала, да ее черти болотные давно с собой за волосы утащили, а доченьку пока тут оставили. Не думайте вы о ней, Егор Алексеевич, ни к чему это.
Егору стало жаль девушку. Он попытался представить себе жизнь изгоя в глухой деревушке, жизнь девушки, которая с детства ходит в обносках, при упоминании которой люди плюются. А почему? Да просто так. Потому что живут себе поколениями вдали от мира, бьют поклоны деревянным доскам с портретами несуществующего бога, верят в болотных чертей и гнобят невинную девчонку за какие-нибудь грехи ее матери, которая тоже била поклоны, но только чертям болотным. Вот и вся разница.
— Вы же понимаете суть моей деятельности, ради которой я собираюсь у вас поселиться? — уточнил Егор. — Тут всем это мракобесие оставить придется, а с вас, Зинаида Павловна, я и начну. Зачем девочку обидели? Что она вам сделала?
Старушка как-то неприятно улыбнулась и пошла вперед по дороге. Только когда они вошли в деревню под визгливый лай собак, она слегка повернула голову и негромко сказала:
— Вы свое дело, конечно, делайте, затем вас и послали. Препятствовать мы вам не станем, да и некому. Старики здесь одни остались, нет в нас прошлой силы, нет веры. Только к девке той не приближайтесь, а то как бы и вам в наше мракобесие не удариться. Да и не поможет оно, на кого упырица глаз положит — хоть в церкви поселись, а найдет способ забрать. Наказание наше… Ну да ничего, у меня в дом нечистая не пролезет, можете не опасаться, Егор Алексеевич. Только по ночам в одиночку не ходите, да к ней не суйтесь. А в остальном… Чудно тут у нас, дышится легко, леса какие — охоться не хочу!
Пока старушка возносила хвальбы местным красотам, животворящему воздуху и невиданному обилию дичи, Егор медленно шел за ней твердым шагом и думал только об одном: не должно так быть. Значит, есть церковь. И он все исправит. Пусть старые, упрямые, религиозные — ему не в первый раз. Девушку, если надо будет, в город отправит, за что ж ей тут прозябать? Он все исправит.
На следующее утро Егор проснулся чуть свет в мягкой, хрустящей чистым бельем старинной кровати. Сам по себе вспомнился материнский дом, такие же звуки, запахи, потемневший от времени иконостас в углу… Все это было давно, еще до того, как он, осиротевший, испуганный мальчишка, вступил в партию и робко делал первые шаги для становления Советов по всей стране.
Иконостас?! Егор чертыхнулся, увидев в углу целый ряд икон. Вот ведь упрямая старуха, знала, кого селила, а все равно по-своему сделала! Он вскочил с кровати, пригладил растрепавшиеся вихры и принялся за дело.
К полудню вся деревня мрачно стояла около избы покойного старосты и недружелюбно наблюдала за Егором, с каменным лицом бросающим в кострище одну икону за другой. На поясе у него висел револьвер, которого парень то и дело многозначительно касался. Мужики в большинстве своем только скрежетали зубами и в бессилии стискивали кулаки, а вот бабы выли, как по покойнику. Детей либо не пустили на такое смотреть, либо их и вовсе не было. Зинаида Павловна, у которой Егор собственноручно обыскал весь дом и вынес каждую иконку и крест, белая, как смерть, сидела на крылечке, привалившись к лестнице и ворочая бледными губами:
— Не переживем ночь-то, касатик… Что творишь…
Когда последняя икона превратилась в пепел, Егор медленно и доходчиво объяснил, что каждый день он будет «очищать по одному дому от мракобесия и суеверий». Когда люди разошлись, он заметил вчерашнюю девушку, которая стояла в отдалении от всех и смотрела на него с таким ужасом, будто он всю ее семью сжег.
К вечеру пропали даже зеваки и женщины, пытавшиеся с плачем собрать пепел. Егор все еще смотрел на девушку, которая весь день простояла, прислонившись к дереву и вперяясь тяжелым взглядом в горящие угли. Он утер капли пота со лба и направился к ней, но девушка отшатнулась от него, как от тифозного, прошипев:
— Ох, что наделал ты, парень… Не обессудь теперь, не удержусь…
— Как тебя зовут? — при свете дня она выглядела почти что красавицей. Да, неопрятная, да, в лохмотьях. Но черты лица правильные, губы вон как горят, а глаза-то какие. Синие, глубокие.
— Нет у меня имени, не заслужила.
— Завтра утром к тебе зайду. Пора и вам здесь избавляться от пережитков. Ты только подумай, тебя ведь тут нечистью зовут, а все из-за того, что дикие, табличкам деревянным кланяются. Нравится тебе такая жизнь?
— А нечисть и есть! — девушка внезапно засмеялась, топнула стройной ногой в каких-то обмотках. — И не зайдешь ты ко мне завтра.
— Зайду непременно, — заулыбался Егор.
— Нет, — девушка посерьезнела. — Не переживешь ты эту ночь. Видишь, солнышко садится? Как сядет, так мама вернется с болота. Теперь ведь есть дом, где ей не будет больно. И я с ней приду. Пока я за себя отвечаю, то слушай меня. Уходи отсюда, а бабку с собой возьми. Без икон нас и приглашать не надо, сами зайдем. Если в доме останешься — не обессудь.
— Что они с тобой такого делали, что ты во всю эту чушь веришь? Подожди немного, закончу тут, а тебя в город отправлю. Выучишься на кого-нибудь, человеком станешь, — Егора слегка передернуло от такого быстрого перевоплощения из скромной забитой девчушки в какую-то деревенскую сумасшедшую.
— Никуда мне отсюда не деться. Меня мама от нечистого родила, сама говорила. Не крестили, не отпевали, когда померла. А ты иди, парень, да сделай лучше так, как я говорю, — сказала напоследок девушка и, медленно развернувшись, пошла куда-то за деревенский частокол, в сторону леса.
Когда Егор вошел в дом, Зинаида Павловна сидела у стола, подперев голову кулаком. Перед ней стояла внушительных размеров бутыль самогонки и блюдце с мясом.
— Присядь, — попросила она глухим надтреснутым голосом.
Егор сел.
— А теперь слушай, да не перебивай. Сама я виновата, да что теперь. Солнышко садится, а я в этом доме не останусь. Господи, всю жизнь тут прожила, мужа схоронила, детей вырастила, а теперь отдавать нежити поганой… Молчи, парень! Уже совсем скоро поймешь, что натворил. Знаешь, что сделал-то? Молчи, говорю! Никому теперь покоя не будет из-за тебя. Я тебе расскажу, пока время есть.
Давно это было, мать моя еще девицей была. И пришла к нам женщина, Баженой назвалась. Мало ли тогда пришлых было? А она бабой работящей была, привела с собой двух коров, денег тоже принесла порядочно. Приняли мы ее. Поселилась Бажена на окраине, заплатила мужикам, отстроили ей хатку. Не хоромы, конечно, но хорошую. Коров в стадо приняли, да их на следующий день волки задрали. Плевалась местная знахарка на ту Бажену, да не верили ей. И ты не веришь. А через месяц житья от нечистых не стало. Ты не подумай, в лесу живем, всегда знали, что рядом с нами обретается. То охотник не вернется, то девку леший испортит, то дети ночью в лес убегут, а их упыри задрали... Но в деревню чертям поганым ходу не было, нет. А вот Бажена поселилась — стали захаживать. В окна по ночам скребутся, покойников земля принимать перестала. До ветру сходить страшно ночью — лезут в окна сгнившие рожи… Бажена бобылкой жила, никого до себя не допускала, а уж кузнецу нашему сильно понравилась. И решил он ночью к ней пробраться, а что она сделает? Живет на окраине, кричи не кричи, а ночью на границу с лесом никто не сунется. Откуда узнать, живой ли человек кричит или черти притворяются?
Набрался смелости, да пошел к ней. Смотрит, а окошки светятся — не спит Бажена-то. И дверь открытая настежь! И стоны оттуда, будто милуется с кем-то. Вернулся кузнец с седой головой, с дрожащими руками, коня с тех пор подковать не мог. И сказывал, что заглянул в хатку. А там Бажена, да не одна… Дескать, кто-то с хвостом, страшный, черный, на лавке с ней был. Сама Бажена вся расцарапана, кровь на полу, а хватается за нечистого, обвивает ногами да кричит. И черный этот кузнеца почуял, рожу повернул, а не человек это! Клыки до подбородка, глаза кошачьи, рыло свиное! Захохотало это что-то на Бажене, да только резвее задвигалось. А кузнец, не будь дурак, побежал обратно, за крест хватаясь… Думается мне, в ту ночь и зачала она дочку-то. Знаешь, сколько лет этой девке? Да она меня старше, а выглядит сам видел как… Пока в доме кресты да иконы, не трогала. Да и силы в ней нет, как в матери её, хотя наполовину лишь человек. Да и как человек? Ведьмино отродье!
После рассказа кузнеца мужики поднялись, колья наточили… А она сидит у себя, живот гладит. Не поднялась рука. Родила сама, крестить не понесла, а потом слух пошел, что померло дитя. И лежит, мол, синее да мертвое, а Бажена над ним с травками хлопочет да приговаривает что-то. И через полгода её черти и утащили, только крик стоял, когда в болото волокли да хохотали. Девку её всей деревней вырастить хотели, чтоб не стала, как мать… А потом кормилицу ее нашли, которая все с ней возилась да и приютила. Обглоданную и обескровленную, это уж я сама видела. Десять лет девке тогда было.
А теперь ты впустил… Ох, знала, что не стоит тебя принимать, лучше бы оставили на улице! Ухожу я, парень, пойдешь со мной?
Егор тяжело вздохнул, осознавая масштаб будущей работы.
— Ваша воля, вы идите. А я тут останусь, больно у вас кровать мягкая, — попытался отшутиться он.
Бабка кивнула и выскользнула, шатаясь, в сгустившихся сумерках. Где-то вдалеке еще слышны были плач и сетования. Егор прошелся по пустому дому, чувствуя какую-то странную усталость, рухнул на кровать и закрыл глаза. Тяжело будет… Старый дом остывал, потрескивали половицы, шуршало что-то в холодеющей печи, возилось на чердаке, шныряло под полом. А Егор видел сон. Что-то мокрое, липкое и мертвое медленно шло из леса, натыкаясь на деревья и неестественно вихляя ногами, брело к селу. Во сне парень понимал, что оно направляется именно в тот дом, где спит он сам, а ему нужно бежать, потому что если это нечто до него доберется… Во сне он даже дошел до крыльца, открыл дверь, вышел и застыл: перед ним оказался не уютный бабкин двор, а его собственный, сотканный из детских воспоминаний. Только на поскрипывающих качелях сидела странная девчонка, болтая ногами и щерясь белыми зубами. Хотя на дворе должна была быть глубокая ночь, все было прекрасно видно, пусть и подернуто какой-то почти физически ощутимой дымкой с запахом болотных испарений.
— Поздно уже, не успеешь уйти-то, — отметила девчонка, с интересом оглядывая двор его детства.
— Откуда ты здесь? Я же сплю, — медленно спросил Егор.
— Ты-то спишь, а мы вот идем. Пришли бы раньше, да мама совсем плохая стала, так и норовит обратно в землю лечь. В лесах да на болотах лежать несладко, мало от нее осталось уже… Ну ничего, в доме ей полегче будет кости беречь. Ты, опять же, сгодишься здоровье поправить.
Она ничем не напоминала ту робкую оборванку, которую он встретил по дороге в деревню. Во взгляде появилась уверенность, какое-то высокомерие и чувство собственного превосходства. Над ним, над Егором… Нет, над ним, над смертным человеком. Он не знал, что сказать, хотя прекрасно осознавал, что спит. Их дом давным-давно спалили проходившие мимо деревни белые, мать не выдержала бродячей жизни и совсем скоро померла, так что он никак не мог тут быть по-настоящему. Поэтому он прошелся по двору, заглянул в пугавший его в детстве колодец, прикоснулся рукой к старой яблоне, ласковым взглядом окинул дом, тоже изменивший свои очертания и прикинувшийся его родным домом.
— Завтра я продолжу свою работу, — неизвестно зачем обратился он к девушке. — Это же надо, как тут все запущенно, что даже меня пробрало, чушь снится…
— Завтра тебя даже похоронить не смогут, милый. Мама давно голодная, костей не оставит. Путников тут и нет почти, а местные в ее болото не ходят, знают все. А хорошо тут у тебя — качели, яблоня… У меня-то такого никогда не было. Ну ничего, скоро и у нас свой дом появится, а ты просыпайся да встречай гостей.
Двор и девушка замерцали, становясь все темнее и быстро отдаляясь от него. Егор почувствовал, что летит куда-то вниз, в густую темноту, попытался найти точку опоры, но вокруг уже ничего не осталось…
Когда он с трудом разлепил веки, стояла глубокая ночь. Напридумывают же глупостей, почти испугался… В соседней комнате еле слышно тикали бабкины часы, сиротливо темнел в холодном лунном свете пустующий иконостас, нагоняя жути. Егор понял, что заснуть у него больше не получится, со вздохом встал с кровати и направился к бадье с водой, чтобы поставить чаю.
Испуг пронзил его тело мгновенно, еще до того, как скрипнула запертая на замок дверь. Кто-то возился с ключом, тяжело дыша и изредка царапая наружную сторону с тихим хихиканьем. Егор почувствовал, как волна паники поднимается по горлу, превращая его зычный бас в какой-то постыдный писк. Кто там? Неужто бабка вернулась? Так она бы уже открыла, без хихиканья и скулежа…
— Открой мне, открой мне… — голос стоящего за дверью был больше похож на женский, но будто состоящий из нескольких голосов сразу. Один из них хихикал, другой стонал, третий пытался разговаривать. — Открой мне, есть хочу, есть. Открой, живой, открой мертвому…
Егор вытащил из-под подушки револьвер, трясущимися руками зарядил. Если кто-то из местных додумался — пристрелит, один раз предупредит, на следующий говорить будет пуля.
— Если вы сейчас же не уйдете, я выстрелю. Я сюда не шутки шутить приехал, — его собственный голос все равно дрожал, как парень ни пытался говорить спокойно.
— Там он, там, говорила же, — этот голос он узнал. Девчонка. — Пусть себе стреляет, пули у него простые, мама.
— Я не буду повторять еще раз… — Егор осекся. Он внезапно осознал, что никто в замке не ковырялся. Замок сам тихонько бился о дверь, из скважины что-то металлически щелкало. Спустя секунду кусок железа, отделяющий его от чего-то жуткого, неестественного и голодного, упал на пол.
Но в проеме никого не было — только ветер пронесся по комнате, обдав парня запахом склепа и болотных трав. Егор прикрыл лицо рукавом, спасаясь от зловония, шагнул к двери, но она захлопнулась так же резко, как и открылась. Он не пытался ее распахнуть, каким-то внутренним чутьем понимая, что это впустую. Его тут заперли, только теперь он не один.
— Вот он, мама, — радостно захихикало позади него.
Егор быстро развернулся, нос к носу столкнувшись с девчонкой. Она подняла руки, положила ему на плечи, и странное оцепенение поползло по мышцам. Парень подумал, что так, наверное, чувствует себя подстреленное животное, которое истекает кровью, но все еще пытается спрятаться, хотя охотники подходят все ближе и ближе. И жертва смиряется.
Будто во сне он положил свои руки на ее тонкую теплую талию, ощутил наготу молодого тела под тонкой рубашкой. Девушка повела его в спальню, легонько толкнула на кровать. Но даже в состоянии, близком к гипнозу, Егор слышал, как что-то копошится в темном углу; он попытался повернуться туда, посмотреть, но девушка не позволила, увлекая за собой.
— Не смотри на маму, рано еще, потом успеешь налюбоваться… Иди лучше сюда, мне тоже дочка нужна.
…Губы её были липкими и горькими, будто отвар сухих степных трав, а дыхание отдавало тленом. Часть Егора в ужасе кричала, прикасаясь к сухой холодной коже, гладкой спине и тонким волосам, выбившимся из двух толстых кос. Но было в этом что-то темное, упоительное и прекрасно отвратительное, запретное, будто он всегда хотел это сделать. Когда все кончилось, она приподнялась рядом с ним на локте, взяла его за подбородок двумя пальцами и облизнулась. Теперь он все видел. По груди безымянной девушки пятнами расползалось разложение, глаза запали, нос ввалился, сползшая челюсть обнажала желтые острые зубы. Он все понимал теперь. Остальные это видели, а он нет. Теперь она родит от него такое же существо, а когда их будет трое… Она довольно вздохнула, обдав его слегка ощутимым ароматом иссохшей падали и положив руку с отслаивающимися черными ногтями на лоб.
— Натешился? Теперь и умирать, поди, не страшно… Спусти-ка руку с кровати.
Тело уже давно не слушалось, да Егор и не пытался его контролировать. Он смирился. Единственное, чего он желал, — чтобы все кончилось быстро. Но то, что еще недавно было девушкой, хрипло засмеялось.
— Нет, милый, куда торопишься? До рассвета далеко... Я-то скоро наигралась, а вот мама тебя легко не отпустит.
В руку вцепились острые зубы, Егор закричал, но больше ничего он сделать не мог. Пилящая, терзающая боль нарастала, а зубы все сжимались и сжимались, пока не оторвали кусок плоти. Раздалось довольное чавканье, темная фигура поднялась с пола, судорожно запихивая в рот кусок его запястья.
Та, кого жители звали Баженой, со времени «как черти за волосы в болото уволокли» выглядела так, что дочь ее и в нынешнем облике, если их сравнить, казалась красавицей. Гнилое мясо стекало по ней, обнажая кости, неестественно выдающуюся вперед челюсть с тяжелыми клыками; раздувшиеся алые глаза с лопнувшими давным-давно сосудами смотрели на Егора в упор. Лежавшая рядом упырица легонько погладила его по виску, а потом отхватила кусок щеки, довольно урча и брызгая кровью на чистые простыни…
С первыми петухами Зинаида Павловна, осунувшаяся и постаревшая от бессонной ночи, раскачиваясь, шла к уже не своему дому. Шагнуть за калитку она не посмела, стояла и смотрела в окна, где ничего невозможно было разглядеть от засохших брызг крови. Егор кричал всю ночь, кричал, не останавливаясь, под хруст собственных костей, под рыки и утробный хохот упыриц. Но никто за него не молился.
Упырица вышла на крыльцо, довольно погладила округлившийся живот и оценивающе осмотрела бабку. Бояться ей было больше нечего, так что даже платья не сменила. Так и стояла вся в крови и кусочках мяса на лице и в волосах.
— Сожрала парня, тварь? — тихо спросила Зинаида Павловна.
— Хорош был, но нужда придет — и до твоих старых мослов доберемся, — когтистые пальцы поглаживали живот, постукивали, прощупывали.
Бабка подняла руку, хотела перекрестить… Верхние клыки мертвой вытянулись до подбородка, она отпрянула за дверь и уже оттуда издевательски захихикала, будто мороз по хребту прошелся.
— Родится доченька — всех вас сожрем… Кричать будете, как этот кричал.
В окне замелькали тени, неразличимые из-за слоя крови, что-то заухало, завыло. Зинаида Павловна пошла прочь, равнодушная к смерти Егора, к собственной жизни, к логову нечисти в своем доме.
…А через два месяца она лежала в чужом доме холодная, спокойная, с вырванным горлом и выгрызенными внутренностями. Хозяева лежали в соседней комнате. На улице и в других домах тоже не осталось ни одной живой души. Только бродили по округе три женщины разного возраста — одна почти девочка, — звали на помощь, изображали потерявшихся, аукали в лесу, искали добычу. И рано или поздно их обязательно кто-нибудь находил и пытался помочь. Если не встречал первым бледного парня в старой одежде, с видавшим виды револьвером на поясе, с кровоточащим запястьем и рваной щекой. И те, кому повезло его встретить, говорили, что женские голоса сразу замолкали, а лес переставал казаться таким гостеприимным, жуть какая-то накатывала, будто перед разрытой могилой стоишь. Парень всегда молчал, только указывал револьвером в правильном направлении, да уходил куда-то в сторону тех голосов, будто искал кого, да найти не мог.
Автор - Елизавета Семенова
