CONTRAPUNCT

Это меня и побудило написать этимологию этого глагола, а откуда возникло такое заблуждение в таких популярных пабликах, я до сих пор не могу понять.

Этимология

Для начала стоит разбить миф о том, что глагола «кушать» (“to eat”) не существует.

Сам глагол «кушать» (“to eat”) обнаруживается аж в восьми ныне здравствующих славянских языках, таких как:

русский «ку́шать» (“to eat”);

белорусский «ку́шаць» (“to eat”); 

украинский «ку́шати» (“to eat, to taste”);

болгарский «ку́шам» (“to eat”); 

македонский «ку́ша» (“to babble”); 

сербохорватский «kȕšati» (“to taste”);

словенский «kúšati» (“to taste”);

чешский «zkoušeti» (“to taste, to try”).

А также в двух ныне вымерших языках:

древнерусский «кѹшати» (“to taste, to try”);

старославянский «кѹшати» (“to taste, to try”).

Также видно, что у этого глагола практически одинаковая семантика и функция, что-то пробовать, дегустировать, употреблять еду, пробовать на вкус, а также некоторое переносное значение в македонском — болтать.

Благодаря такому сравнению с родственными славянскими языками с разной историей после распада общего праславянского можно установить, что слово действительно существует, а, соответственно, миф разрушен.

Существовал ли этот глагол до распада славянского праязыка?

Судя по двум древним языкам, письменным памятникам и такому большому разбросу одного глагола по разным языковым группам, можно сказать, что существовал.

С помощью методов сравнительно-исторического языкознания можно возвести все вышеописанные формы глагола и его семантику к праславянской форме *kušati (“to offer a meal, to give for tasting”), а также с помощью методов сравнительно-исторической акцентологии можно попытаться реконструировать аж ударение! Для этого понадобятся минимум два языка: сербохорватский и словенский, в которых присутствует музыкальное ударение, и которое исчезло во всех иных славянских языках.

В праславянском следует восстанавливать акут ( ˊˊ ) с восходяще-нисходящей интонацией с краткой, но резкой восходящей частью и с более длинным нисходящим склоном. На это указывает сербохорватский рефлекс нисходящей краткостной интонации ( ˋˋ ) в глаголе «kȕšati». Словенская восходящая долгая интонация ( ˊ ) в глаголе «kúšati» является, скорее всего, результатом удлинения рефлекса, подобного сербохорватскому в процессе удлинения неконечных ударных слогов, в период, когда он утратил уже свой отчётливо нисходящий характер.

Восстановленная праславянская форма с восходяще-нисходящим интонационным ударением — *kűšati.

На кириллице можно отобразить так — *кӳшати, но обычно реконструкция выполняется на латинице.

Знак астериска ( * ) обозначает, что эта форма реконструирована методами сравнительно-исторического языкознания, и не была засвидетельствована в письменных памятниках.

Сам праславянский глагол *kűšati является итеративным новообразованием, т. е. вид глагола, обозначающий многократное или повторяющееся действие, от праславянского глагола *kűsiti (“to taste”) с суффиксом *-jati.

Образовался новый глагол так: *kűsiti + *-jati > *kűsjati (процесс йотации *sj > *š) > *kűšati.

Сама же форма глагола *kűsiti (“to taste”) является заимствованием из готского языка глагольной формы 𐌺𐌰𐌿𐍃𐌾𐌰𐌽 (kausjan) (“to taste”).

Заимствовалось всё это дело следующим образом: готское окончание инфинитива, т. е. начальной формы глагола, -an в kausjan в праславянском отбрасывается из-за принципа незаимствования морфологии, и добавляется исконное праславянское окончание инфинитива *-iti. Путём процесса монофтонгизации дифтонгов готское -au- в kausjan переходит сначала в *-ou̯-, а далее монофтонгизируется в *-u-.

Цепь: kausjan > kaus(j)- > *kou̯s(j) + *-iti > *kóu̯siti > *kűsiti > *kűs- + *-jati > *kusjati > *kűšati.

По различным данным можно установить дату заимствования этого глагола из готского языка в праславянский язык — это III—IV века (период контактов с готами), после чего в V веке произошла вышеупомянутая монофтонгизация дифтонгов.

Всё :)

Исследования в области славянской, балтийской и балто-славянской сравнительно-исторической акцентологии привели к реконструкции балто-славянской акцентуационной

системы, которая оказалась организованной как парадигматическая акцентная система.

Типологическое сравнение этой системы с другими акцентуационными системами языков с разноместным ударением позволило выделить тип подобных акцентуационных систем, которым и было дано это название (Dybo 2009: 21—24; Дыбо 2011e: 67—84).

Под системами парадигматического акцента или парадигматическими акцентными

системами понимаются в Московской акцентологической школе такие системы, которые характеризуются двумя или несколькими типами поведения акцента в слове, именуемыми акцентными типами или акцентными (акцентуационными) парадигмами (а. п.),

по которым распределяются все слова соответствующего языка следующим образом.

1. В корпусе непроизводных основ выбор акцентного типа (акцентной парадигмы)

для каждого слова не предсказывается какой-либо информацией, заключенной в форме

или в значении этого слова, а является присущим данному слову традиционно.

2. В корпусе производных основ выбор акцентных типов определяется акцентными

типами (акцентными парадигмами) производящих основ (обычно с соответствующей

поправкой на словообразовательный тип). В балто-славянском эта поправка определялась рецессивностью или доминантностью суффикса.

Глагольная акцентная система в этих языках обычно построена подобным же образом: различные глагольные категории при этом рассматриваются как производные по

отношению к глагольной категории, положенной в начало описания.

Таким образом, балто-славянская акцентная система существенно отличается от того, что удавалось увидеть из сравнения древнеиндийского и греческого языков и сравнения первого с рефлексами глагольной акцентуации протогерманского. Главным конструктивным элементом балто-славянской просодической системы оказалась корневая морфема: от ее просодического характера зависело, какой акцентный тип выберет слово и любое производное с данным корнем: одни корни (доминантные) не допускали сдвига акцента со своего слога и сохраняли накоренное ударение во всех словоформах и производных (если только какие-либо специальные фонетические обстоятельства не вызывали этот сдвиг), другие (рецессивные) — позволяли сдвиги акцента, если за ними следовали морфемы (суффиксы или окончания), характеризовавшиеся просодическими особенностями, характерными для корней первого типа (т. е. доминантные).

Синий цвет - кентумные языки; красный цвет - сатемные языки; оранжевый цвет - языки с аугментом; зелёный цвет - языки с праиндоевропейским переходом *-tt- > -ss-; бежевый цвет - языки с праиндоевропейским переходом *-tt- > -st-; розовый цвет - языки с инструментальными, дательными и аблативными окончаниями множественного числа (и некоторые другие) в *-m-вместо *-bh-:

Ведийская и древнегреческая акцентные системы относятся в значительной мере к

системам категориального акцента. В языках категориального акцента акцентные типы

выбираются в зависимости от лексической, грамматической или лексико-грамматической категории основ. Так в ведийском презентные основы I и IV классов выбирают неподвижное накоренное ударение, VI и X классов — неподвижное насуффиксальное ударение, а презентные основы II, III, V, VII, VIII и IX выбирают подвижный акцентный тип с

ударением на окончании и на элементе, непосредственно предшествующем окончанию, и

эта акцентная сдвижка обусловлена ступенью аблаута в слоге элемента, предшествующего

окончанию; в греческом подвижный акцентный тип выбирают атематические корневые

имена. Это же обычно предполагается и для ведийского (хотя в ведийском наблюдаются

реликты и неподвижного акцентного типа у корневых атематических имен). В тематических именах как в греческом, так и в ведийском подвижный акцентный тип отсутствует,

они выбирают неподвижные акцентные типы с колонным ударением. То же относится к

­i- и ­u-основам. Это различие балто-славянской и греко-арийской акцентных систем могло бы быть воспринято как свидетельство их гетерогенности (ср. Kuryłowicz 1958), однако

уже в самом начале сравнительно-исторических исследований в области акцентологии

был замечен ряд соотношений и соответствий, указывавших на генетическую связь этих

систем. Эти соотношения очень четко описал Фердинанд де Соссюр, фактически включив

балтийскую акцентологию в индоевропейское сравнительно-историческое языкознание.

А затем Иллич-Свитыч (1963) доказал генетическое тождество акцентологических материалов, образующих эти соотношения. Дело в том, что две греко-арийские акцентные

системы (греческая и ведийская) сохраняют следы старого парадигматического состояния

в виде двух акцентных типов непроизводных имен, генетически тождественных двум типам акцентных парадигм балто-славянского. Некоторое отклонение в ведийском было

объяснено С. Л. Николаевым (ОСА Словарь: 53—74) и мной (Дыбо 2011b; 2011c, 2011d).

Наблюдения над парадигматическими акцентными системами показывают, что они

в ходе исторического развития проявляют тенденцию преобразования в категориальные

акцентные системы посредством генерализации определенных акцентных типов в определенных категориях основ. Случаев противоположного процесса пока не обнаружено.

Исследование прото-германской акцентной системы в глаголе показало ее парадигматический характер. Это надежно доказано для глаголов с корнями на нешумные (см. Дыбо 2010), а правило Клуге подтверждает парадигматический выбор акцентных типов для глаголов с корнями на шумные (см. Dybo 2011; Дыбо 2011a). Таким образом прото-германская акцентная система по своей организации оказалась значительно более близкой к балто-славянской, чем к греко-арийской. Единственно, что ее объединяет с греко-арийской, это, по-видимому, колонный характер акцентных парадигм.

Парадигматическая организация акцентной системы глагола в корпусе первичных

глаголов с корнями на нешумные обнаружена и в кельто-италийских языках. Собственно, с установления этого факта и началась перестройка балто-славянской акцентологической реконструкции. В 1961 году я опубликовал работу «Сокращение долгот в кельто-италийских языках и его значение для балто-славянской и индоевропейской акцентологии» (Дыбо 1961). В ней мне удалось показать, что 44 именам, у которых индоевропейские долготы сохраняются как долгие в латыни и в кельтских языках, соответствуют имена с ударением на корне, то есть на соответствующей индоевропейской долготе, в языках, сохранивших индоевропейский разноместный акцент или его рефлексы; а 42 именам, в которых индоевропейские долготы сократились и представлены в латыни и в кельтских языках как краткие, соответствуют в языках, сохранивших разноместный индоевропейский акцент или его рефлексы, имена с конечным ударением (т.е. индоевропейские долготы находились в предударном положении) 1. В дополнение к этим я привел 17 имен с сохранением долготы в латыни и в кельтских языках, у которых в балто-славянских соответствиях было накоренное ударение, а в древнеиндийском и греческом было конечное.

Я отметил, что акцент в балто-славянском «обычно объясняют как балто-славянскую

инновацию, возникшую в результате оттягивания ударения на предшествующий акутированный слог (закон Хирта—Микколы). Данное сопоставление, по-видимому, исключает такого рода объяснение». В данном случае я не отвергал закон Хирта, я сомневался

в том, что 5 примеров группы А (точнее 4, так как пятый — ­n-причастие) достаточно,

чтобы перенести закон Хирта на кельто-италийский. Что касается остальных имен (­to- и

­tu-основы), то их баритонеза мотивировалась акцентной парадигмой глаголов, от которых они были образованы. В разобранном материале было 7 ­tu-основ с сокращением

долгот, которым соответствовали супины балто-славянских глаголов подвижной акцентной парадигмы, и 7 ­tu-основ с сохранением долгот, которым соответствовали супины

балто-славянских глаголов неподвижной баритонированной акцентной парадигмы; было также 12 ­to-основ с сокращением долгот, которым соответствовали ­to-причастия

балто-славянских глаголов подвижной акцентной парадигмы, и 13 ­to-основ с сохранением долгот, которым соответствовали ­to-причастия балто-славянских глаголов неподвижной баритонированной акцентной парадигмы. Не решая проблемы возникновения

различий в акцентовке этих имен я рассчитывал получить объяснение двух акцентных

парадигм балто-славянского глагола: «На основании вышеизложенного можно думать,

что истоки основных акцентологических особенностей балто-славянского глагола надо

искать не в состоянии, засвидетельствованном в древнеиндийском, а в факте включения в

парадигму глагола двух различных по месту ударения категорий отглагольных имен (­to- и ­tu-основ), которые послужили основой организации акцентных парадигм глагола; остальные формы выстраивались уже по акцентной парадигме» (Дыбо 1961: 33—34).

В таком объяснении складывания глагольных акцентных парадигм не было тогда

ничего невероятного. Балто-славянские акцентные парадигмы глагола явно отличались

от глагольных акцентных типов древнеиндийского. Йонас Казлаускас в своей «Lietuvių

kalbos istorinė gramatika» (Kazlauskas 1968) объяснял это отличие безударностью финитных форм индоевропейского глагола в определенных позициях, перенося в индоевропейский особенности финитных форм древнеиндийского глагола. Остановившись на этом объяснении, я заключал: «Анализ причин образования двух акцентных парадигм отглагольных ­tu- и ­to-основ в рассмотренной выше группе индоевропейских языков может быть произведен лишь на более обширном материале, чем материал, представленный в данной статье» (Дыбо 1961: 34).

По-видимому, это заключение и побудило В. М. Иллич-Свитыча откликнуться на

мою работу статьей «К истолкованию акцентуационных соответствий в кельто-италийском и балто-славянском (о „втором правиле Дыбо“)» (Иллич-Свитыч 1962). Он полностью принял основной результат моего исследования: сокращение в кельто-италийском

индоевропейских долгот в предударном положении и сохранение индоевропейских

долгот под ударением, а те случаи, в которых кельто-италийское накоренное ударение

соответствует балто-славянскому и расходится с греко-арийским конечным ударением,

попытался объяснить законом Хирта, распространив его на кельто-италийский. Этот закон до сих пор позиционно не определен. Если его определить как перенос ударения на

предшествующий акутированный слог, то все имена с сокращенными индоевропейскими долгими гласными должны были подвергнуться этому закону.

Опираясь на работу Бонфанте (Bonfante 1934—1935) и на собственные исследования в

области латышских интонаций (Иллич-Свитыч 1961), В. М. Иллич-Свитыч спускает на

балто-славянский, а затем на балто-славянско-кельто-италийский уровень две латышские интонации, восходящие к балто-славянскому акуту (~ и ^), реконструируя фактически для западного индоевропейского три интонации долгих слогов: 1. циркумфлекс, 2. восходящую (ṓ) и 3. прерывистую (ломаную). Этим он обеспечивал позицию действия закона Хирта: перенос ударения происходил на предшествующий долгий слог с восходящей интонацией и не происходил на слог с прерывистой интонацией. Это был смелый правильный ход, ведь правило Эндзелина очень хорошо позволяет отличать «подвижный акут» от «неподвижного акута», но его интерпретация как результата процесса оттягивания ударения на предшествующий слог наталкивается на массу необъяснимых случаев: mĩļâks, il̃gâki, liẽlâks и подобные не могут объясняться оттяжкой ударения, так как первоначальное ударение находилось на корне, да и в случаях jaûnâkãs, plânâkã и подобных остается неясным на какой слог оно перетягивалось и почему сохранялась плавная интонация.

Сейчас мы принимаем два типа акута, доминантный акут (акут, построенный на высокотональном слоге) и рецессивный акут (акут, построенный на низкотональном слоге).

Но для того, чтобы объяснить все факты, в которых кельто-италийский по месту ударения согласовался с балто-славянским и противоречил греко-арийскому («второе правило»), В. М. Иллич-Свитычу нужно было объединить баритонированные ­to- и ­tu-основы

с немотивированными именами, которые подходят под это «второе правило», а этому

мешали германские ­to- и ­tu-основы, которые показывали два акцентных типа (баритонированный и окситонированный) так же, как кельто-италийский, при том, что германский не обнаруживал никаких следов действия закона Хирта. Иллич-Свитыч попытался

оспорить мою трактовку этих имен как мотивированных акцентными парадигмами

производящих глаголов, но устранить факт, что в германском два акцентных типа отглагольных прилагательных на ­to- (окситонный и баритонный), ему не удалось. В дальнейшем я представил 12 германских баритонированных причастий и ­to-прилагательных и 12 окситонированных; у 9 из первой группы устанавливается связь с балто-славянской неподвижной акцентной парадигмой, у 8 из второй группы — связь с балто-славянской подвижной акцентной парадигмой (Дыбо 2011a).

В. М. Иллич-Свитыч продолжал работать в области балто-славянской акцентологии

и очень скоро убедился, что поставленная проблема так просто не решается, и уже оттиск своей статьи подарил мне с надписью: «Володе от раскаявшегося автора». Результатом этой дискуссии было некоторое увеличение числа кельто-италийских примеров, в

которых можно усмотреть действие закона Хирта. Добавились: 1. др.-ирл. áth ‘Furt, offener Raum’ (< *i̯ā́-tu-s); ср.-валл. adwy f. ‘Bresche, Durchgang, Lücke’, брет. ode, oade f. ‘Öffnung  im Zaum für Vieh oder Wagen’ ~ слав. *i̯a̋to n. ‘стая’ (русск. диал. я́тво ‘Zug, Schwarm Fische’; болг. я́то ‘стая (птиц)’, схрв. jȁto ‘Herde, Zug (von Tieren, Vögeln)’); но др.-инд. yātám ‘Gang, Weg, Fart’, при лтш. jâju, jât ‘reiten’. Были поддержаны в этом толковании: 2. лат. grānum : ирл. grán; 3. лат. fāgus (при греч. φηγός; 4. др.-валл. di-auc ‘вялый, небыстрый’ (при др.-инд. āśúḥ, греч. ὠκύς); 5. лат. clāvus ‘запор’ (при греч. дорич. κλᾱΐς). Отпало ирл. lán ‘полный’, валл. llawn (афганский подтвердил баритонезу этого прилагательного).

Продолжение дискуссии осуществилось двадцать лет спустя, когда Фредерик Кортландт познакомил англоязычного читателя с выводами и материалом моей работы в

статье «More Evidence for Italo-Celtic» (Kortlandt 1981). Уже со статьи Фр. Кортланда

проблема была перенесена в область ларингалистики. Хотя во всех примерах речь шла о

долготе гласного и о ее сокращении, вопрос трактовался как «выпадал ли ларингал перед слогом с ударным гласным и переставлялся ли он или не переставлялся, когда ударение ставилось на следующий слог».

В моей работе, к сожалению, на очень маленьком материале (меньше полутораста

основ) была показана акцентная система языка с парадигматическим выбором акцентных типов, уже значительно продвинувшегося в направлении к категориальному выбору: 1. генерализация конечного ударения в образованиях с суффиксами на ­-k-­; 2. генерализация насуффиксального ударения в глаголах с суффиксом ­-ā-­; 3. генерализация конечного ударения в кельтских герундивах; 4. генерализация конечного ударения в кельтских причастиях на ­-tjo-­, при сохранении реликта двойственности акцентных типов (др.-ирл. snáthe). Ей противопоставлялся разбор, насколько эти выводы согласуются с выдвинутыми ларингалистскими предложениями. Эти гипотетические предложения выступали в качестве меры истинности.

В моей германистической работе, по-видимому, достаточно ясно было показано, что

все ларингалистские объяснения закона Хольцмана (Verschärfung) должны быть отброшены, а истина лежит в давно предложенном Микколой (на типологических основаниях) объяснении, которое подтверждают балто-славянские акцентологические сравнения

(Дыбо 2007). Впрочем, мое второе правило было проигнорировано, то есть сохранение

долготы не связывалось с баритонезой, да и сокращение рассматривалось как спорадическое явление, и иногда указывалось на предложенное мной правило. Акцентологические сближения (после Фр. Кортландта), как правило, не приводятся, балто-славянские особенности обычно объясняются законом Хирта, очень часто окситонеза объясняется постоянной (?) ударностью суффикса ­-to-­, некоторые исследователи считают, что все ­tсуффиксы ударны (-tu- и ­-ti-­). Так обстоит дело в двух больших работах Схрейвера (Schrijver 1991 и Schrijver 1995). То же впечатление от ряда других работ (сугубо кельтологическую литературу я не смог просмотреть в полном объеме). На отбрасывание рефлексов ­-ar- и ­-al- (< ­-r̥̄- и -l̥̄-­) я ответил в Дыбо 2007, могу добавить лишь, что очень странно выглядит отбрасывание оснóвных сближений и замены их корневыми этимологиями.

В настоящее время дискуссия продолжается. Исследователи разделились на не принимающих предложенное мной правило и принимающих это правило (по-видимому, в основном, как спорадическое сокращение в предударном положении). Но в ходе дискуссии материал увеличивается. Не принимающие правило собирают материал, фактически подтверждающий парадигматический выбор. Так 30 примеров, приводимых Isaac’ом, по его мнению опровергающих правило сокращения, достаточно точно соответствуют «второму правилу». Отбросив мои (и Педерсена!) рефлексы сокращенных *­ -r̥̄- и -l̥̄- > ­-ar-­, ­-al-­, исследователи заменили их на ­-ră-­, ­-lă-­.

Исследование С. Л. Николаевым различий в распределении акцентных типов ведийских и греческих первичных имен (ОСА Словарь: 53—74) привело к установлению позиций этого акцентологического процесса, значительно сместившего распределение акцентных типов в ведийской акцентной системе и фактически сломавшего систему парадигматического выбора в словообразовании и в глагольной системе. Мое исследование разноместного акцента в пушту показало следы гомогенности иранской системы с балто-славянской. Первичное состояние индоарийской акцентной системы достаточно полно реконструируется на материале дардских и нуристанских языков, сохранивших индоиранский разноместный акцент или его рефлексы и реликты, см. Дыбо 2011b, Дыбо 2011c, Дыбо 2011d.

В результате акцентологического анализа, таким образом, мы в определенном отношении возвращаемся к членению индоевропейской языковой территории, проведенному

А. Шлейхером. Выделяется архаическая северо-западная область: балто-славянский, германский, кельто-италийский, — и инновационная юго-восточная: индоиранский, греческий и, возможно, другие языки, от которых в настоящее время отсутствует акцентологический материал. Интересно было бы понять место анатолийской группы, но до сих пор

релевантного для акцентологических сопоставлений материала здесь также не получено.

Можно предположить, что определенное значение для резкого упрощения акцентной системы греко-арийской группы имел выход носителей юго-восточных языков в степь. Население юго-восточной группы перешло к отгонному скотоводству, что увеличило подвижность, расширило разноязыковые контакты, что ускорило изменение языка, разрушило и упростило тонкие просодические системы.

ИСТОЧНИК

Дыбо, В. А. (2013). Диалектное членение праиндоевропейского по акцентологическим данным.

Карта индоевропейских лингвистических ареалов Кентум (синий) и Сатем (красный) около 500 г до н. э.:

◊ О кошке

Кошка в славянских народных представлениях — домашнее животное с двойственной символикой и различными демоническими функциями. Часто кошка выступает в паре с другим домашним животным — собакой, а также символически коррелирует с дикими животными — с медведем и с пушными зверями: зайцем и лаской.

Кошка объединяется с собакой по одним признакам и противопоставляется по другим. Пара «кошка с собакой» фигурирует во многих словесных формулах, в поверьях и легендах. Например, для отвращения от себя сглаза и порчи у украинцев произносят заклинание: «На пса уроки — на кота помысел», у поляков: «Na psa uroki, na kota suchoty». Кошка и собака противопоставляются по признаку «женский — мужской», например, в поговорке: «Кошка да баба в избе, мужик да собака на дворе». Русские считают: «Собака обжора, а кошка сластёна»; «Собаку можно целовать в морду, а не в шерсть, кошку — наоборот». По польскому поверью, тот, кто обольет кота водой, заболеет чахоткой, и то же постигнет того, кто плюет на собаку. Македонцы первый снег, случающийся на Дмитриев день, называют кошачьим, а второй собачьим.

◊ Легенда о хлебном колосе

С кошкой и собакой связана легенда о хлебном колосе, известная у славян в белорусском и украинском Полесье, на Украине и изредка в России, а также в Малопольше: когда Бог решил наказать людей за непочитание хлеба и лишить их хлебного колоса, который раньше рос от самой земли, кошка и собака вместе упросили Бога оставить колос хотя бы на конце стебля, или это сделала для них Богородица, за что с тех пор кошке и собаке причитается первая лепешка из зерна нового урожая. В аналогичном южнославянском сюжете из Болгарии и Словении заслуга сохранения для людей колоса длиной с собачий язык приписывается одной собаке, а кошке, согласно словенской легенде, принадлежит заслуга сохранения молока, которое кошка выпросила у Бога на свою долю, умолив оставить небольшую часть коровьего вымени, которое раньше было во всю длину брюха коровы, от передних до задних ног.

◊ Вражда кошки с собакой

Вражда кошки с собакой находит символическое воплощение в любовной магии в качестве отворотного средства. Чтобы разлучить супружескую пару, у русских подкладывали кошачью шерсть, спутанную с собачьей, в брачную постель молодым; втыкали её под девятое бревно избы супругов с чтением соответствующего заговора; давали понюхать паленую шерсть, срезанную с кошки и собаки, специально для этого стравленных; у поляков — обливали супругов водой, в которой мыли вместе кошку и собаку.

Особенно часто кошку либо объединяют с собакой, либо противопоставляют ей неоднозначные представления о её чистоте или нечистоте, вреде или пользе. Согласно русским поговоркам, «У кошки шерсть погана, а рыло чисто; у собаки рыло погано, а шерсть чиста»; «У кошки шерсть чиста, но душа грязна; у собаки шерсть грязна, но душа чиста»; «Собака не то, что кот, животное нечистое». Сербы считают собаку созданием Бога, а кошку — творением Дьявола. По болгарским представлениям, кошка — прóклятое животное, а собака — благословенное: кошка радуется смерти хозяина, а собака плачет; кошка добавляет хозяину мучений в аду, раздувая пламя под его котлом, а собака носит воду и заливает огонь. Однако по другим болгарским представлениям кошка — чистое животное и потому живёт в доме вместе с людьми.

Отношение к кошке вообще неоднозначно. По-разному, как положительно, так и отрицательно, оценивается отношение кошки к человеку. Говорят: «Кого кошки любят, тот счастлив», «Кто кошку любит, будет жену любить», а мурлыканье кота считают не чем иным, как молитвой за хозяина, который его кормит. При этом нередки утверждения, что кошка человеку враг, что чихание или кашель кошки насылает на дом несчастье, что нелюбовь человека к кошке — признак его искренности и чистосердечия. Кот, увиденный во сне, толкуется как неискренний человек или враг, несчастье, неприятность или смерть. Каково бы ни было отношение к кошке, убивать её запрещено, иначе лишишь себя удачи, связанной главным образом со скотом, на семь лет навлечешь на себя проклятие, семь лет ни в чем не будешь иметь удачи, не будет везти ни в чем, у женщины не будет удаваться хлеб, повредишь себе руку, не будут рождаться дети или скот. Из других запретов распространён запрет спать с кошкой: от этого можно заболеть, в голове «заводятся лягушки» или «мошкара», т. е. происходит помутнение рассудка и человек теряет разум; ср. польское выражение wypędzić ze lba kotki [выгнать из головы кошек] ‘вернуть в разумное состояние’. Не позволялось также везти кошку лошадьми, иначе лошадь будет сохнуть и околеет, жеребая кобыла скинет жеребёнка. Лошади будут сохнуть, как бы их ни кормили, также оттого, что их ударят кнутом, которым били кошку.

◊ Происхождение кошки

С одной стороны, кошка, по народным представлениям, произошла из рукавицы, снятой и брошенной Богом или Божьей Матерью; брошенной Ноем по приказу Бога или св. Саввой. С другой стороны, происхождение кошки связывают с Дьяволом, верят, что в кошке сидит вселившийся в неё Дьявол, а чёрную кошку даже называют «Дьяволом». Согласно поверьям, Дьявол вселяется в семилетнюю кошку, и она становится нечистой; старые чёрные кошки в возрасте семи лет становятся ведьмами, а коты на седьмом году жизни превращаются в чертей; двенадцатилетнюю кошку считают полудьяволом. Кошку запрещено впускать в церковь. Коту и собаке нельзя есть пищу, освященную в церкви; если дать, они сдохнут, ослепнут или уйдут из дома и одичают. Однако, у поляков: на Пасху кошке и собаке дают освященного хлеба с маслом.

Плохая примета, если кошка перебежит дорогу или встретится в пути. Если кошка пробежит между женихом и невестой, перебежит дорогу свадебному поезду или попадется ему навстречу, брак расстроится или будет неудачным.

Охотнику и рыбаку встреча с кошкой сулит неудачу в лове. Запрещено было упоминать кошку у русских во время охоты на соболя, вместо этого ее называли запечéнка, а у сербов — во время рыбной ловли.

◊ Народная зоология

В народной зоологии между дикими и домашними животными существует взаимная соотнесенность: дикие лексически кодируются посредством домашних, их названия присваиваются домашним в качестве кличек, оппозиция «дикий — домашний» лежит в основе сюжетов некоторых сказок о животных. Кошка с собакой как пара домашних животных образуют символическую параллель паре диких зверей — медведю и волку. Медведь выступает символическим аналогом кошки в восточнославянских сказках и в лужицких быличках, где представители нечистой силы (черт, кикимора, водяной) называют медведя большой или страшной «кошкой»; чешский вариант с заменой медведя на обезьяну: и в русском поверье о том, что лешего (боровика) в облике бесхвостого медведя можно выманить посредством кошки, которую нужно принести с собой в лес и душить

◊ Народная демонология

Кошачий облик присущ многим персонажам народной демонологии. Чаще всего нечистая сила предстает в облике черной кошки. При этом сама кошка, по мнению поляков Подгалья и Вармии, способна видеть нечистую силу; польское поверье о способности всех слепорожденных животных видеть злого духа. Кошки могут видеть и смерть, невидимо посещающую любой дом. Особенно распространены и повсеместно известны поверья об обращении ведьмы в кошку. В этом облике она часто отбирает молоко у чужих коров. В образе кошки может появляться черт. Особенно опасно, по мнению боснийцев, держать полностью чёрную кошку, без единого светлого пятна, так как это точно дьявол. Боязнью, что в кошке скрывается чёрт, вызвана кашубская поговорка «Ńiχt ńe ve, co v opålonim koce seʒi» [Никто не знает, что внутри опаленной кошки], которая переносно используется и по отношению к подозрительному человеку. Часто в кошачьем облике предстают души умерших, в частности искупающих свои грехи или умерших не собственной смертью (например, души детей, умерщвленных матерями). По болгарским и другим южнославянским представлениям, покойник, через которого перескочила кошка, становится вампиром, а у восточных славян — ходячим покойником, упырём. По различным славянским поверьям, сам вампир (упырь) тоже может принимать облик кошки, иногда белой, со светящимися глазами, без головы; чешского вампира «муру», который якобы является в образе кошки. У поляков чёрный кот мог ассоциироваться с душой, покидающей тело в момент смерти, или отождествляться с самой смертью. В виде кошки показывается смерть умирающим маленьким детям. Чехи верили, что перед больным как предвестье его скорой смерти появляется «молочная кошка» — страшная белая кошка, которая неожиданно садится на подоконник и сильно мурлычет. В некоторых восточнославянских регионах в виде кошки, особенно черной, представляли «коровью смерть». У нижних лужичан вихрь в виде кошки можно увидеть, если смотреть на него через рукав. У русских кошачий облик встречается у водяного, лешего, банника, овинника; у украинцев изредка у русалки.

В кошек, белых, черных или пестрых, могут обращаться зарытые в землю клады. Деньги, зарытые в кладах, выходят на поверхность в облике кошки. В уральских легендах русских золотоискателей известен образ земляной кошки — подземного духа, охраняющего заколдованные клады. Чехи верили, что клады стерегут злые духи в кошачьем облике. В виде кота может появляться дух подземелья у поляков. У сербов, чтобы добыть клад, следовало принести в жертву его демоническому «хозяину» чёрную кошку или другое животное без единого белого пятна. Средоточием демонической силы кошки является её хвост. Для изгнания из кошки нечистой силы зажимали ей хвост в расщепленном дереве — по польскому выражению, брали koty w leszczoty [leszczota — устар. ‘расщепленная дощечка’]. Согласно кашубскому поверью, злой дух в облике кота имеет искрящийся хвост в виде метлы, которым он осыпает человека по своему усмотрению либо золотом, либо вшами. Украинцы считали кончик кошачьего хвоста «ящериным» и потому его отрубали или верили, что в кошачьем хвосте сидит гадюка, которая сосёт кота, отчего он худеет и не поправляется. Чтобы кот «не рос в хвост» и был сыт, белорусы Гродненской губ. отрубали ему кончик хвоста. Причину отрубания кошке кончика хвоста объясняли также тем, что в нём сосредоточена вся злость, ненависть к человеку и желание его задушить или находится яд, переходящий людям в виде насморка, если кошка напьется воды из посуды, из которой пьет человек. С последним поверьем связан способ лечения насморка: подпаливали кончик кошачьего хвоста и нюхали гарь;  или терли нос хвостом кошки и щекотали его кончиком в носу, терли кошачьим хвостом нос со словами: «Кошка, кошка, возьми мою насмоку». Процедура отрезания кончика хвоста для лишения животного демонической силы уподоблялась крещению: если котенка «ахрысьцiць», он станет ласковым и не будет желать человеку никакого зла. Кроме того, кончик хвоста кошке белорусы отрезали и закапывали под порог с другой целью: чтобы она знала свой дом, держалась его и не терялась.

◊ Метеорологические поверья

В славянских поверьях у кошки обнаруживается связь с громом. Русские верили, что кошка и собака черной масти оберегают дом от попадания молнии, однако и считали опасным присутствие их в доме во время грозы. Русские, белорусы и поляки, македонцы и боснийцы выгоняли кошку и собаку (иногда только чёрных) во время грозы из дома, считая, что они притягивают молнию, причём они тем опаснее, чем длиннее у них хвосты. Опасность присутствия этих животных в доме во время грозы объясняли также тем, что в грозу чёрт прячется в них от Бога. Во время грозы, считали белорусы, «Бог нячысьцика бъець», а чёрт прячется от Бога, обращаясь в кошку, собаку или другое животное, и если не выгнать кошку из хаты, Бог (или св. Илья) её может спалить. Боснийцы верили, что во время грозы чёрт превращается в кошку, ангелы на небе читают молитву, производя своими голосами гром, черти выходят насм-хаться над их молитвой, а те изгоняют их, разя громовыми стрелами. Согласно украинской быличке, лесник во время грозы увидел чёрную кошку, которую не брал гром, и застрелил её освященной двенадцать раз оловянной пуговицей, после чего ему во сне явился св. Георгий, сказавший, что он убил Сатану, который семь лет дразнил святого. Гром упоминается в связи с кошкой в кашубском выражении må očë jak kot na gřmot или na gromọvką [у него глаза как у кошки при ударе грома (в грозу)] ‘о ком-либо, у кого дикие глаза и в шутливых польских стишках: «Mówiła mucha, ze bedzie posucha, / Mówiły koty, ze bedo grzmoty» [Говорила муха, что будет засуха, / Говорили коты, что будут громы]. С кошкой связано метеорологическое поверье у жителей гданьского Поморья (в том числе у кашубов): забота о кошках и собаках обеспечивает не-вестам хорошую погоду в день свадьбы.

Кошке присущи черты домашнего покровителя, сближающие ее с лаской. «Кут — хозяин хаты. Кут пропадэ и хозяйство пропадэ. Дэ кут вэдэца, там и скотына вэдэца». По белорусскому (польскому?) поверью, чёрные собака, кошка и петух, живущие мирно друг с другом, оберегают дом от нечистой силы; сходное поверье у литовцев, по русскому — от грозы и от вора. У чехов трехцветная кошка хранит дом от пожара и других бед. Поляки считали, что если кошка пропадет из дома, то этот дом постигнет несчастье. Украинцы Галиции верили, что счастье в дом приносит краденая кошка. Хорваты Далмации полагали, что такая кошка лучше всего ловит мышей. А в несчастливом доме, по мнению поляков, кошки не ведутся. Если кошки в доме не давали потомства, мертвую кошку зарывали в землю стоя. Обычай зарывать живьем в воротах дома кошку мордой на улицу и зайца мордой во двор для того, чтобы велись овцы. У восточных славян, у поляков Малопольши при переезде в новый дом хозяева часто пускали в него сначала кошку, а лишь потом вселялись сами. Входя вслед за ней, хозяин шел в угол, который должен облюбовать себе домовой. На Терском берегу Белого моря, входя с кошкой в новую избу, приглашали домовых: «Хозяин с хозяюшкой, спасибо большое, а в новый дом пожалуйте вместе, на веселое житье». Принесенную в новый дом кошку сажали на печной столб рядом с дымовой трубой, т. е. туда, где, по распространенным поверьям, обитает домовой (связь кошки с домовым как хранителем очага отражена, по мнению Б.А. Успенского, в смолен. кошка ‘печка’. Поляки Люблина, однако, считали, что при переезде в новый дом нельзя сразу брать с собой кошку, так как с ней на новое место перенесется несчастье; забрать кошку в новое жилище можно лишь спустя несколько дней. У нижних лужичан в некоторых случаях дом после случившейся в нём смерти должен был стоять запертым шесть недель, а внутри должна находиться кошка, для того чтобы изгнать оттуда злых духов.

◊  Обращение кошки в домового

У восточных славян, особенно у русских и украинцев, нередки рассказы об обращении в кошку домового. Представление о домовом духе в облике кота встречается и у поляков. На востоке Украины верили, что домовой мяукает, как кошка. Выбор масти скота, определяемый чаще всего домовым или окраской ласки как домашней покровительницы, диктуется иногда и цветом шерсти кошки: какой масти кота, собаку и т.п. встретит хозяин во время обхода своей усадьбы в Чистый четверг, такой масти следует держать скот; под основание дома закапывали живых кошку и собаку той масти, какой желательно было иметь скотину. У русских Архангельской губ. кота считали «родственником домового», а в Ярославской губ. старались держать кошек определенной масти, что-бы угодить домовому. По мнению русских Олонецкой губ., домовой (дворенник) очень любит кошку и по ночам гладит ей шерсть. У поляков и кашубов в кошку способна обращаться «змора», которая, как и домовой, душит спящих, заплетает волосы и гривы. У чехов известна «мура», душащая по ночам людей в облике белой кошки. По представлению хорватов Далмации, «мора» в облике кошки по ночам душит спящих и сосёт у них кровь. «Мора», обращающаяся в кошку, известна и сербам. У украинцев Подольской губ. способность душить человека приписывали кошке, прожившей двенадцать лет, когда она перестает мурлыкать и становится свирепой.Облик кота, особенно черного, имеет у поляков и кашубов (отчасти также и у восточных славян) домовой дух-обогатитель, приносящий своему хозяину деньги, молоко и прочее богатство. Если такого кота убить, хозяйство придет в упадок. Считали, что дом, в котором есть черный кот, находится под опекой черта хозяйство в том доме, в котором хозяин черный и держит черных кота, петуха и собаку. В Далмации (на острове Паг) служащий своему хозяину демон-домовой, происходящий из погребенного некрещеным младенца и способный обращаться в кота, так и называется: mačić; другие «кошачьи» названия этого духа-обогатителя: мачич — в черногорском Приморье, macić (в виде ребенка, кошки или кошки с человеческой головой) — в средней Далмации.

◊ Народная магия и медицина

Кошка широко используется в народной магии и медицине. Согласно распространенному у славян поверью, у чёрной кошки или кота имеется кость, способная сделать человека невидимым. В Малопольше верили, что для того, чтобы ее отыскать, нужно заживо сварить чёрного кота, которому семь лет, семь месяцев и семь дней от роду, и пробовать брать в рот каждую его косточку, у русских полагалось делать это в бане, обычно в полночь — в Вятской губ. на Святки, в Псковской обл. — на Ивана Купалу. Чехи считали, что нижняя челюсть черного кота, задушенного и сваренного в Рождественский сочельник, может сделать человека невидимым и открыть ему клады. Согласно другим источникам, невидимым делает человека обладание сердцем черной кошки, сваренной в молоке черной коровы, а косточке, добытой из сваренного кота, чехи приписывали наделение человека наряду с невидимостью умением находить клады и обезоруживать их охрану. В волынском Полесье такая косточка делала человека всезнающим (собственные записи), а в Сербии — ясновидцем. Аналогичные действия с черным котом предписывалось также совершать для приобретения себе в услужение домашнего черта-обогатителя: нужно варить такого кота живьем и в полночь на перекрестке наколоть его костью себе палец и подписаться кровью (украинцы Холмщины); в полночь в лесу на росстанях испечь его, съесть мясо, а кости бросить за спину, призывая к себе демона. У нижних лужичан с той же целью следовало в полночь отнести в мешке черную кошку к церкви и трижды постучать в церковную дверь, тогда якобы явится черт, заберет мешок и заплатит за него монетой.У русских Воронежской губ. для получения нерастрачиваемой монеты следовало запеленать черную кошку и в полночь бросить её в баню с приговором: «На тебе ребенка, дай мне беспереводный цел-ковый!». По поверью поляков Краковского повета, умершего можно увидеть, посмотрев сквозь кость сожженной специально для этого кошки. Чтобы отомстить ведьме, отобравшей у коровы молоко, ночью в новолуние под порог ее хлева живьем закапывали пойманного кота, отчего молоко у ее коров должно было смердеть. В брестском Полесье ради хорошего урожая льна закапывали на поле котенка. В некоторых русских губерниях для предотвращения начавшегося падежа скота считалось необходимым зарывать павшую скоти-ну в хлеву вместе с живой кошкой или раздирать живьем кошку надвое. В Волынской губ. совершали опахивание от холеры на черных кошке, собаке и петухе. У украинцев был распространен способ лечения чахотки (сухотки) у детей путем купа-ния ребенка в купели вместе с кошкой, иногда черной, чтобы болезнь перешла на кошку, у чехов — путем купания ребенка в воде из девяти колодцев вместе с кошкой одного с ним пола. И наоборот: чахотка, как считалось, нападет на человека и он будет сохнуть, если проглотит кошачий волос. В Подлясье лечили опухшее вымя коровы, царапая по нему когтями домашней кошки. Болгары в Родопах, если человек подавился рыбьей костью, давали кошке подышать ему в рот, так как верили, что кошачье дыхание растворяет кость.

◊ Происхождение зайца из кошки

Считается, что кошка, как и заяц, оказывает благотворное влияние на сон. Поэтому кота кладут в колыбель, прежде чем впервые положить в нее ребенка, чтобы ребенок в ней хорошо спал, а детям поют колыбельные песни, в которых часто встречается образ кота — кота-воркота. В черниговском Полесье и в Белоруссии колыбельные песни даже называют «котами»: каты́ спяваць ката́, калышы дiтя да спявай ката, а каты ужэ разные. Человека, который любит поспать, украинцы сравнивают с котом. Сонные глаза называют у кашубов «кошачьими» —

koce očë. Что касается общего символического сближения кошки с зайцем, то оно подтверждается наличием у них обоих сексуально-эротической символики и пересечением их названий у поляков — польск. kot, kotka, словин. kot ‘заяц’, а также сербским поверьем из Хомолья о происхождении зайца от кошки и отождествлением заячьей головы с кошачей у хорватов Далмации.

В народной зоологии кошка наряду с некоторыми другими пушными животными (белкой, лисицей, хомяком и т. д.) частично вовлечена в круг зверей семейства куньих с присущим им общим комплексом представлений. Кошку связывает с этой группой животных прежде всего женская и эротическая символика (соотнесенность кошки с девушкой, невестой в фольклорных текстах, кошачье название женских гениталий: серб., хорв.мачка, как и у куньих), ткаческие мотивы и функции покровителя дома и скота. Образ кошки представлен во многих фольклорных жанрах: в пословицах, загадках, сказках, играх и т. д., с поведением кошки связано огромное количество бытовых и метеорологических примет, она часто используется в качестве жертвы как распространенная живая «разменная монета» во взаимоотношениях человека с потусторонним миром духов.

ИСТОЧНИК

Гура, Александр В. (2019). Символика кошки в славянской народной традиции. Славянский альманах 2019, Выпуск: 1-2, Издательство: Москва, С. 335-370,  → DOI 10.31168/2073-5731

Александр Викторович Гура, доктор филологических наук, ведущий научный сотрудник Отдела этнолингвистики и фольклора Института славяноведения Российской академии наук.

◊ Письменная система

Большая часть текстов была написана на тохарской письменности, производным из индийского слогового письма Брахми. Однако меньшее кол-во написано на Манихейском письме. Вскоре стало очевидным, что значительная часть рукописей была переводом известных буддийских произведений на санскрите, а некоторые из них были даже двуязычными, что облегчало расшифровку новых языков. Писали на пальмовых листьях, деревянных табличках и китайской бумаге, сохранившихся в условиях крайне сухого климата Таримской впадины:

◊ Немного о тохарском C

В 2018 году десять тохарских текстов, написанных на письменности Кхароштхи, были опубликованы и проанализированы в посмертных статьях лингвиста-тохаролога Клауса Шмидта. Они раскрыли существование третьего тохарского языка. Существование этого языка ранее подозревалось из-за слов в пракрите, таких как kilme «округ», ṣoṣthaṃga «сборщик налогов» и ṣilpoga «документ».

Фонетически тохарский C показывает сохранение праиндоевропейского лабиовелярного согласного *kʷ в слове okʷson- «бык» по сравнению с более разнообразными рефлексами в B okso and A ops-. Исходя из морфологии тохарский C более связан с тохарским B, чем с тохарским A (например, в суффиксах исходного падежа [аблатива] A -Vṣ, B -meṃ, C -maṃ; в суффиксах единственного числа третьего лица A -ṣ, B -ṃ, C -ṃ).

Эти сходства позволяют предположить, что, возможно, существовал континуум тохарских диалектов к северу от реки Тарим, начиная от тохарского B вокруг Куча и до тохарского C вокруг Лоуланя.

15 и 16 сентября 2019 года группа лингвистов во главе с Жоржем Пино и Мишелем Пейро встретилась в Лейдене, чтобы изучить транскрипции Шмидта и оригинальные тексты, и пришла к выводу, что все они были расшифрованы совершенно неверно. Хотя полный отчет о том, на каких языках представлены эти тексты, пока недоступен, их выводы, по-видимому, дискредитировали любые свидетельства тохарского C.

◊ Фонология

Фонетически, тохарские языки являются кентумными индоевропейскими языками, а это означает, что они объединяют палатовелярные согласные *ḱ, *ǵ и *ǵʰ праиндоевропейского языка с простыми велярными согласными *k, *g и *gʰ, чем палатализовать их в аффрикаты или сибилянты, как, например, это сделали балто-славянские языки.

Языки в основном встречаются в западной и южной Европе (греческий, италийские (будущие романские из латинского языка), кельтские, германские). В этом смысле тохарские (в некоторой степени похожи на греческий и анатолийские языки), по-видимому, были изолятом в «сатеме». Открытие тохарских вызвало сомнения в том, что праиндоевропейцы изначально распались на западные и восточные ветви; сегодня деление на «кентум—сатем» не рассматривается как настоящее семейное деление.

Вокализм

Обратите внимание, что, хотя и тохарский А, и тохарский B имеют одинаковый набор гласных, они часто не соответствуют друг другу. Например, звук a не встречается в пратохарском языке (реконструируемый предок всех тохарских языков). Тохарская B a получена из бывшей ударной ä или безударной ā (отраженного неизменным в тохарском A), в то время как тохарская A a происходит от пратохарских /ɛ/ или /ɔ/ (отраженного как /e/ и /o/ в тохарском B) и тохарская A e и o происходят в основном из монофтонгизации бывших дифтонгов (всё ещё присутствующих в тохарском B).

Дифтонги

Дифтонги встречаются только в тохарском B.

Консонантизм

В следующей таблице перечислены восстановленные фонемы на тохарских языках и их стандартная транскрипция. Поскольку тохарские написаны на письме, которое первоначально использовалось для санскрита и его потомков, транскрипция звуков напрямую основана на транскрипции соответствующих звуков санскрита. Тохарский алфавит также имеет буквы, представляющие все остальные санскритские звуки, но они встречаются только в санскритских заимствованных словах и, как считается, не имеют четкого произношения в тохарском языке. Существует некоторая неопределенность в отношении фактического произношения некоторых букв, особенно тех, которые представляют палатальные согласные.

1.  /n/ транскрибируется двумя разными буквами в тохарском алфавите в зависимости от положения. Основываясь на соответствующих буквах на санскрите, они транскрибируются ṃ (слово-окончание, в том числе перед определенными словами) и n (где-либо еще), но ṃ представляет собой /n/, а не /m/.

2.  Считается, что звук, записанный c, соответствует нёбному согласному /c/ в санскрите. Тохарское произношение /tɕ/ предлагается из общего вхождения кластера śc, но точное произношение не может быть определено с уверенностью.

3.  Звук, записанный ṣ, соответствует ретрофлексному сибилянту /ʂ/ в санскрите, но, скорее всего, это был постальвеолярный сибилант /ʃ/, потому что он происходит от палатализованного /s/.

4.  Звук ṅ /ŋ/ появляется только перед k или в некоторых кластерах, где k было удалено между согласными. Это явно фонемно, потому что последовательности nk и ñk также существуют (из синкопы бывшего ä между ними).

◊ Пратохарский язык

Пратохарский язык демонстрирует радикальные изменения в своих гласных по сравнению с праиндоевропейскими языком. Различия в длине в конце концов исчезли, но до этого все пары длинных и коротких гласных стали различаться по качеству и, следовательно, имели разные результаты. Многие праиндоевропейские пары гласных различаются в тохарских только по появлению или отсутствию палатализации. Например, праиндоевропейские *o и *ē оба превратились в пратохарскую *ë (возможно, /ɛ/), но праиндоевропейская *ē палатализировала предшествующий согласный и оставил y, когда не было предшествующего согласного, в то время как ни один из них не произошел с праиндоевропейского *o.

Реконструкция изменений между праиндоевропейскими и пратохарскими гласными сопряжена с трудностями, и в результате существует большое количество разногласий среди разных исследователей. Основные проблемы:

1.  Тохарские A и B относительно скудно засвидетельствованы.

2.  Обширные слияния праиндоевропейских согласных приводят ко многим неясностям в потенциальных этимологиях, лежащих в основе конкретных тохарских слов.

3.  Радикальная перестройка системы гласных означает, что немногие потенциальные изменения звука могут быть отклонены как необоснованные, независимо от того, насколько маловероятно, что они могут лежать на поверхности.

4.  Большое количество аналогичных изменений произошло как в номинальной, так и в устной системах, что затрудняет определение того, какие изменения являются регулярными.

Эволюция гласных:

Палатализация согласных:

◊ Морфология

Падежная система.

Тохарские языки полностью переработали праиндоевропейскую систему склонения. Единственные случаи, унаследованные от праязыка, — это именительный падеж и родительный падеж:

Глагол.

В противоположность этому, система глагольных спряжений довольно консервативна. Большинство праиндоевропейских словесных классов и категорий представлены в той или иной форме в тохарских языках, хотя и не обязательно с той же функцией. Некоторые примеры: атематические и тематические настоящие времена, включая 0-, -y-, -sḱ-, -s-, -n- и -nH- суффиксы, а также n-инфиксы и различные окончания гортани; o-градацию и, возможно, удлинённые классы совершенствуются (хотя и не имеют редупликации или увеличения); сигматические, дублированные, тематические и, возможно, удлинённые аористы; оптативы; императивы; и, возможно, сослагательные наклонения.

Кроме того, большинство наборов праиндоевропейских окончаний в той или иной форме встречаются в тохарских языках (хотя и со значительными инновациями), включая тематические и атемические окончания, первичные (не прошедшие) и вторичные (прошедшие) окончания, активные и медиапассивные окончания и совершенные окончания. Двойные окончания все еще встречаются, хотя они редко засвидетельствованы и обычно ограничены третьим лицом. Медиапассив все еще отражает различие между первичным -r и вторичным -i, стираемым в большинстве индоевропейских языков. И корень, и суффикс аблаута по-прежнему широко представлены, хотя и с существенными нововведениями.

Некоторые сравнения: