В корпус вошли двое людей в штатском, начали опрашивать сначала Семёна, потом Лукиничну и ребятишек. Вострикову показалось, что они недоброжелательно настроены к нему. Мужчины ушли, и дети донесли, что они сейчас разговаривают с другими взрослыми в отрядах. Явился начальник, почему-то в пиджаке в такую жару, выгнал ребятню на улицу. Но Лукинична свой пост возле вожатого не оставила, несмотря на выразительные взгляды начальства. Оказалось, что в рукаве пиджака была бутылка коньяка, и начальник предложил:

— Давай-ка сто граммов после боевого крещения.

Но взвилась Лукинична, заорала, что она Георгиевича уважает, как отца родного, но не пошёл бы он с коньяком куда-нибудь подальше, она сама парня полечит. И ведь вытолкала начальника!

— Я к тебе часов в двенадцать зайду, когда лагерь уснёт. Отвечу на вопросы, которые у тебя есть, — сказал из-за плеча Лукиничны он и добавил для воспитательницы: — Да не ори, без выпивки приду.

Странное дело, но после молока, которое вожатый терпеть не мог, как Ильич буржуазию, потянул на сон. Выспавшись, Востряков почувствовал себя в полном порядке, съел холодный обед. Лукинична так и не покинула своего поста:

— Ничего засранцы больше не учудят, они к Верке в медпункт сходили, сейчас кто шарик по столу гоняет, кто в карты режется, девки сказки рассказывают друг другу, скоро на ужин накрывать нужно идти.

— На ужин? — удивился вожатый.

— А то! Молоко с мёдом и маслом да сон — лучшее лекарство. Эта, — Лукинична кивнула в сторону девчачьей спальни, — на кровати валяется, спиной ко всем.

После ужина Семён вышел к теннисному столу и показал класс игры. Ребята смотрели на него так, как, наверное, гордятся младшие братья старшими. Семён отметил для себя слова Оли: «У Верки завтра день рождения. Она боится, что к ней никто не приедет. Родители-то развелись, новые семьи нашли. Девчонки, давайте ей хоть открытки нарисуем».

Вострикову снова стало тревожно. С чем-то эти слова связаны… Только вот с чем? Вскоре он понял: девочка может забраться в корпус, где всегда находится то, что нужно.

А потом вновь ветрище пригнал тучи, и зарядил дождь. Около двенадцати пришёл начальник, покосился на комнату Лукиничны и предложил прогуляться. Он сказал:

— Сейчас расскажу всё как есть, что будет непонятно, спросишь. Речь пойдёт о немыслимом, о котором мне, партийцу, и тебе, комсомольцу, даже думать нельзя. За это сесть можно. Или там оказаться, где Ирка должна быть. Но сегодня я в тебе своих боевых товарищей увидел, которые могли со связкой гранат под танк кинуться.

— Между прочим, Пономарева Нина так же поступила, спасая вашу Иру, — напомнил Семён.

— Моя Ира одурачила твою Нину. Ты лучше послушай. Мы с Авроркой до войны здесь работали. Жениться было нельзя. Какая уж личная жизнь и свои дети, когда у меня на руках сто двадцать ребятишек каждое лето, а в остальное время — работа с детдомовцами? В сорок первом меня призвали. В августе выделили два грузовика без скамеек, чтобы детей вывезти из лагеря в город. Соснина Ира не захотела в кузов лезть, спряталась в корпусе. Аврорке некогда было считать ребятишек по головам, она корпуса замкнула и велела рабочим заколачивать. В городе хватилась ребёнка, но смалодушничала и подала в списках как сбежавшую. А когда осознала, что натворила, ушла на фронт смерти искать. Мы с ней только в сорок третьем встретились. Исповедалась она мне. Я сказал, что это мудрое решение — искупить вину на поле боя. Выжили мы оба, в одном полку до Берлина дошли. Сначала сюда вернулся я. Так и не смог открыть неразграбленный и вообще нетронутый корпус. Всё боялся найти кости оставленного ребёнка. Потом приехала Аврорка. Однажды она после грозы ко мне пришла и сказала, что корпус открыла и нашла Ирку. Живую и невредимую. Я подумал, что допилась боевая подруга. Ан нет, она привела Ирку. Только это была уже не просто припадочная девочка. Я сдал её в клинику. В те годы, когда я её не брал в лагерь, было всё нормально, никто не умирал. Но врачи сказали, что больная, ожидая июня, становится благополучнее. И после того, как побудет рядом с детьми, перестаёт… чудачить. И я снова её вёз сюда.

— Вот это да! Вы, зная, что она убьёт, всё же везли её к детям?! Да вы ещё хуже, чем она! — закричал Семён, вспомнив горе тёти Маши.

— Если бы я видел, что она человек и убивает, пристрелил бы. Но она просто рисовала. А на рисунки слетались беды. Она умеет гипнотизировать — это я ощущаю на себе. Может, как говорили в старину, отвести глаза, заставить видеть то, чего нет. Потому что она не человек. Не смог бы ребёнок четыре года жить в корпусе без еды и воды, не замерзать зимами и оставаться двадцать пять лет двенадцатилетним. Но Аврорке казалось, что это существо — прощение свыше страшного греха. Но её больше нет…

— Так это свечение корпуса — иллюзия, созданная Ирой?

— Нет, свечение настоящее… Здесь какая-то геомагнитная аномалия.

Небо осветилось жёлтым пламенем. «Ничего себе! Жёлтая гроза, один из опаснейших видов молнии!» — подумал Семён.

— Пойдём-ка каждый к себе, — сказал начальник. — Такие сполохи всегда заканчиваются бедой.

— Я хотел бы посмотреть на заколоченное строение, — заупрямился Востряков.

— Ну давай… чёрт! — споткнулся начальник и посветил себе под ноги.

В траве лежали части обугленного тела.

— Верочка! — завопил Семён и заметался, не зная, куда бежать.

Его обогнал начальник, и Востряков крикнул ему в спину обвинения:

— Завтра у девочки день рождения! Она очень хотела, чтобы к ней приехали! А её ободок, подаренный отцом, так и не нашёлся. Она, наверное, пошла в проклятый корпус за ним!

— Заткнись, весь лагерь перебудишь, — бросил ему начальник.

Востряков глазам не поверил, когда увидел Савчу живой-здоровой на кровати в медпункте.

— Обугленный труп точно детский… — прошептал начальник. — Нужно проводить сверку по отрядам.

— А если все дети на месте, значит, чудовище решило добиться своего и вместо Вериного тела подложило останки ребёнка, который погиб раньше от молнии. И чья-то мать так и не узнала, где её пропавшее без вести дитя. Кто закапывал тела — вы или Гранитовна? Не само же чудовище махало лопатой, — так же тихо ответил Семён.

Начальник и вожатый, задыхаясь от ненависти друг к другу, обошли отряды. К счастью, никто из детей не пропал.

***

Утром Семён отправился с печальным известием о новом рисунке к начальнику. Тот сидел с опухшим лицом за столом, на котором стояла пустая бутылка и стакан.

— На асфальте была нарисована петля и написано имя, — сказал Востряков.

Начальник поднял на вожатого глаза в сеточке красных сосудов.

— Сегодня должна умереть какая-то Ира. Есть ли в лагере сотрудники с таким именем?

Начальник кивнул.

— Сами предупредите их. У меня нет больше сил заниматься старыми грехами и новыми преступлениями вашего чудовища. А ещё этот дождь… Нескончаемый дождь. Нужно снова детей держать в корпусе.

Раздался пронзительный звонок телефона. Начальник с обречённым видом поднял трубку, потом просто уронил её на стол и сказал:

— Сейчас приедут за вещами воспитателя Пономарёвой. Вы отправитесь к дознавателю с сотрудниками милиции.

Семён потребовал:

— Если у вас есть ещё рисунки, о которых вы смолчали, дайте их мне. Я ничем не могу подтвердить, что на асфальте были зловещие каракули. Пришло время отвечать за всё, Георгий Георгиевич.

Начальник молча подошёл к сейфу и достал несколько тетрадных или альбомных листков, протянул Вострякову со словами:

— И вы тоже ответите за свою позицию. Поймёте, каково это — быть запертым в психушке.

Вожатый ответил твёрдо:

— Я не смогу скрывать правду. Если за это нужно пострадать, то я готов.

После завтрака в отряд пришли люди в форме и в штатском, забрали вещи Ниночки и сказали Семёну пройти к воротам.

— Я вернусь в лагерь? — спросил он.

Один человек в штатском улыбнулся:

— Конечно. Вы просто поработаете с дознавателем. И в лагере вы нужнее, чем где-либо.

Семён взял рисунки и вышел, не оглянувшись на Лукиничну и детей. Он знал, что не один… что все сейчас с ним…

Вернулся Востриков только к вечеру.

Лукинична шепнула:

— Эта куда-то подевалась. Я не пошла её искать. Отправила Вадьку к начальнику, но он ничего не ответил мальчику.

И тогда до Вострикова дошло: сегодня должна повеситься Соснина Ира! Что-то сдвинулось в его мозгу: совсем недавно он доказывал, что виной всему чудовище, а теперь почему-то хочется защитить ту оболочку, в которой оно скрывалось — маленькую девочку. Он промучился, пока все в корпусе не заснули. Вышел на улицу без куртки, в туфлях, несмотря на ливень. Началась обычная гроза, синеватыми линиями ломавшая чёрное небо. В её свете он увидел раскрытые двери проклятого корпуса и услышал голос начальника:

— Ступайте к детям, Востриков.

Потом загрохотал гром, и последние слова Георгия Георгиевича потонули в его раскатах. Двери захлопнулись, через минуту раздался выстрел. А ещё через миг корпус взорвался в голубоватом сиянии. Семёна чуть не зашибло обломками. Он бросился в отряд, но дети даже не проснулись.

На следующий день ребятишек вывезли в санаторий. Дожди наконец-то закончились. Но Семён не освободился от слякоти в душе, потому что не знал, отправился ли начальник в мир иной один или вместе с чудовищем. А если оно говорило о мёртвой Нине, как о живой, может, жизнь не кончается со смертью. Но так нельзя думать комсомольцу! И не думать невозможно…

— Ну что за глупости, Вера? Пойдём, покажешь эту смерть.

Девочка вошла в спальню и указала на окно. До него не дотягивался свет лампочки над дверью, но всё же Востряков разглядел обыкновенный столб, поддерживающий провода. Блеснула молния. Ну столб и ничего более! Но вожатый догадался, в чём дело: на столбе-то был запрещающий знак: череп и красный зигзаг, который означал электрический разряд. Таких тьма-тьмущая и в городе, и в дачных посёлках. Семён сказал:

— Вера, ты уже большая и не могла не знать, что за знак на столбе. Испугалась картинки!

Его слова заглушили раскаты грома. Проснулись и другие девочки, завозились в постелях. Кто-то спросил:

— А в наш корпус молния не попадёт?

— Пусть попадает. Он с громоотводом, — засмеялся Востряков. — Грозу уносит ветер. Слышите, уже грохочет дальше нашего корпуса? Кстати, в туалет никто не хочет? Нет? Ну тогда спите спокойно.

Вожатый же не находил себе места от тоски. Он снова вышел на улицу. Мокрый асфальт блестел от света лампочки. А на нём… Семён подошёл поближе. На несколько раз, старательно, не жалея мела, кто-то вывел волнистые линии, которые, видимо, изображали волны водоёма, и две ноги, торчащие вверх. Рисунок был подписан именем «Аврора». И только сейчас в голове Вострякова смерти в «Черёмушках» сложились в систему: кто-то или что-то постоянно губил обитателей лагеря. Меткой скорой гибели людей были рисунки: Ниночка получила рисунок, пятнадцать лет назад возле тела сына бабы Маши нашли рисунок, а вот этот появился перед жилищем первого отряда… Допустим, старшая воспитательница в плохую погоду на речку не пойдёт, тем более ночью. А ему нужно её предупредить, чтобы опасалась открытой воды. Плевать, что она злая, не понимает и не любит ребят. Она — человек! И не допустить беды — его прямая обязанность. Главное, что заслонило тревогу: Ира здесь ни при чём. Пятнадцать лет назад её ещё на свете не было. А он уже в мыслях склонялся к тому, что не совсем психически здоровая девочка причастна к гибели Ниночки, ведь кто-то поиздевался над телом, сунул в рот кусок хлеба... А Нина приготовила его для Веры… И вожатый отправился спать. Утром удивился, что провалился в сон сразу же, как только его голова коснулась подушки.

Горн раздался только в половине девятого. Значит, отменили зарядку из-за вчерашнего дождя. Видимо, футбольное поле превратилось в гигантскую лужу. Семён подскочил, сбегал к мосткам, умылся. Олха сильно поднялась, помутнела. Печальными корабликами неслись по ней черёмуховые листья, сбитые ливнем и ветром. И вожатый решил принести ведро воды в корпус. Польёт ребятам на руки, раз такая погода. Но и в ведре вода оказалась мутной. «Обойдёмся без умывания», — решил Востряков.

В столовой, когда он разливал манную кашу по тарелкам, подошла воспитатель четвёртого, малышового, отряда и спросила:

— К вам вечером Гранитовна не заходила?

— А должна была? — удивился Семён.

— Так у неё привычка такая: прицепиться к кому-нибудь и преследовать, пока не найдёт другую жертву, — засмеялась воспитатель. — Но ты не обижайся, она фронтовичка. Мы договорились, что она вечером придёт, и я научу её вязать новый узор. Но не пришла. Я и подумала: наверное, в первом отряде застряла.

— Из-за грозы не пришла, — ответил Востряков.

— Нет, гроза позже началась. И у себя её нет.

Женщина отошла к другим работникам, и Семён ненадолго выбросил Гранитовну из головы. Но оставалась ещё загадка рисунков, и от неё отмахнуться не удастся. После завтрака вожатый раздал ребятам задания, велел из корпуса не выходить, ждать, пока всё просохнет, и снова пошёл к реке. Заглянул под одни мостки, другие… А под третьими в мутной воде колыхалось что-то тёмное, будто куски коры дерева. Или подошвы туфель. И Семён отправился к начальнику лагеря. Возле административного здания стояли оба физрука, старший вожатый, несколько женщин. Они обсуждали пропажу Гранитовны и не захотели пропускать Семёна. Он всё же прорвался к начальнику, который со злым лицом пытался дозвониться до кого-то.

— Чего тебе, Востряков? — с непривычной грубостью спросил начальник.

— Кажется, я знаю, где Аврора Гранитовна… то есть её тело. Под мостками третьего отряда… — сказал Семён.

Начальник стукнул кулаком по столу, помотал головой с покрасневшей лысиной, вытер глаза и проговорил:

— На фронте мы с ней вдвоём выжили из всей роты. До Берлина дошли… А этом проклятом месте уцелеть не удалось…

«Как будто он и себя тоже заранее хоронит», — подумал Семён.

И дождался начальственного гнева:

— А ты-то что на мостках чужого отряда делал?

Вожатый соврал:

— Ничего не делал. На своих стоял, реку оглядывал, можно ли детям умыться. Показалось: что-то в воде есть. Пошёл и проверил. Я не знаю точно, тело ли это. Но очень похоже на подошвы туфель.

— Марш к детям! Мы с мужиками посмотрим. И следи за отрядом в оба глаза! Из корпуса никого не выпускать!

Востряков вышел, направился к себе. Ребятишки не хотели заниматься делом: ни готовить отрядный уголок, ни рисовать тридцать эмблем отряда, которые потом полагалось пришить к рубашкам, ни заправлять постели. Они канючили: отпустите играть в теннис, в бадминтон, хотя бы просто погулять. Они ещё и беситься начали, перестали его слушать. Семён уселся в спальне мальчиков и стал наблюдать, как дети дурачатся. «После смерти Нины они как бы осиротели. Вот и гонят прочь горе… А может, их нынешнее непослушание — то же самое, что переживал он, когда потерял родителей. Тогда пришлось срочно повзрослеть. А если уж на тебя сваливаются взрослые обязанности, то и отношения хочется, как к взрослому. И воли поступать по своему желанию, а не по чьему-то указанию», — думал он и не замечал, что ребята потихоньку принимаются за изготовление эмблем. Когда вожатый очнулся от дум, пионеры уже занимались отрядными делами. Востряков тихонько вышел, посмотрел на часы: прошло всего полтора часа. Ребят ещё нельзя выпускать, чтобы они не увидели, как милиция несёт тело на носилках.

Девочки оказались более дисциплинированными. Они по очереди гладили свои и мальчишечьи рубашки единственным электрическим утюгом. Незанятые сидели группой и о чём-то переговаривались. Вожатый встал рядом, опершись на спинку кровати, и сказал:

— Какой-то таинственный лагерь, эти «Черёмушки»… Всё время что-нибудь случается…

— Точно! Сюда никто ехать не хочет. Но на всех мест в других лагерях не хватает, — заявила Вера.

В разговор вступила Катюшка, спокойная, послушная девочка:

— Я в «Черёмушки» третий раз приезжаю. И знаете что: всякий раз сталкиваюсь с чудом. Дома, в городе, кто-то стащил моего мишку, пока мы домик строили под деревом. За игрушку мне здорово влетело от родителей. Приехала в лагерь, и через неделю нашла своего мишку! Под черёмухой!

Как всегда, девочки начали возражать: а может, это был вовсе не Катин мишка; такого не бывает, ты, Катюшка, выдумщица.

— Можете спорить и мне не верить. Но свою игрушку каждый узнает. Маленький братик глаза Мишутке открутил, а папа их приклеил. И на ленточке я красными чернилами написала, что игрушку зовут Мишуткой.

— А ещё здесь всякий раз кто-нибудь умирает… — добавил кто-то.

Востряков рассердился на самого себя: ну вот, захотел узнать о лагере побольше и детей расстроил! А девчачьими эмоциями, ссорами он управлять не умеет и не никогда не научится.

— Катюшка, а про ещё два чуда не расскажешь? — спросил он.

— Да я уже девчонкам раз пять рассказала, поэтому у них столько возражений, — засмеялась Катя. — Во второй раз я нашла свою двоюродную сестру! В моём отряде была девочка, её тоже звали Катей. Однажды вожатый позвал её по фамилии, а она будто не услышала. Я ей сказала: ты чего, тебя вожатый просит подойти. А она ответила, что к новой фамилии привыкнуть не может. Оказалось, что её старая — такая же, как у меня. Разговорились и поняли, что мы двоюродные сёстры. Про то, как наши папы потеряли связь друг с другом, я никому не говорила и не скажу. Просто её мама второй раз замуж вышла.

«Наверное, её дядя в тюрьме сидел. Или братьев каким-то образом разлучили в детдомах. В любом случае мужчина, наверное, погиб», — подумал Востряков.

— А третье чудо мы все вместе встретили. В старом корпусе мы всегда находим то, что нам необходимо. Баночки для цветов, свои пропавшие вещи, — продолжила девочка.

Вожатый сказал:

— Я не верю. Корпус заколочен, несколько раз проверял.

— Для кого-то заколочен, а для кого-то открыт. Поэтому и чудо, — убеждённо ответила Катя.

Вожатый попросил девочку отойти на пару минут.

За дверью спросил: «Катюшка, ты здесь, считай, старожил. Значит, ты должна была раньше видеть Иру. Ты её видела? Начальник лагеря сказал, что она каждый июнь сюда приезжает».

— Ни разу! Я тоже в июне приезжаю. Прошлым летом два сезона пробыла из-за семейных проблем. Можно пойти к девчонкам?

Семён кивнул, и Катя убежала.

Он хотел было идти к себе, чтобы всё записать и систематизировать, но в отряд заглянул старший вожатый и сказал:

— Всё ещё сушите вёсла? Можно поднимать паруса. И да, лагерная линейка завтра. В одиннадцать ноль-ноль.

Востряков прекрасно его понял: ребятишек можно выпускать на улицу. Все дела на Олхе сделаны. Но спросил:

— Это была она?

Старший нахмурился и кивнул, потом сообщил:

— Девчонка ваша, Соснина, готова к выписке. Забирайте.

Вожатый в медпункте принял от сестры Иру. Её одежда была выстирана, выглажена, заштопана. Она будто стала сильнее и независимее: выдернула свою руку с подстриженными чистыми ногтями из руки вожатого, отошла от него на два шага, когда они потихоньку двинулись к своему корпусу.

— Ты рада вернуться к ребятам?

— Нет.

— А почему?

— Я их ненавижу. Они дряни.

— А старший воспитатель Аврора Гранитовна?

— Вообще дрянь.

— А Нина Ивановна, которая спасла тебя?

Ира помолчала и произнесла тихо, убеждённо:

— Её тоже ненавижу.

— Но за что? — Семён даже остановился от удивления.

Ира не отвечала дольше, чем в первый раз, но потом всё же ответила:

— Она знает, за что.

Семён развернул к себе Иру, положил ей и руки на плечи и попытался заглянуть в глаза:

— Ира, она умерла. Про неё нужно говорить «знала». И Нина Ивановна лучше всех к тебе относилась. Разве можно ненавидеть за доброту и заботу?

Девочка вывернулась из его рук и пошла впереди, не отвечая.

«Всё, теперь она больше слова не скажет. Кто же обрёк этого ребёнка на мучения, дав ему жизнь? И как помочь, неизвестно», — подумал Востряков, но неожиданно для самого себя схватил Ирину ладонь и поволок её в сторону административного корпуса.

— Не на-а-адо, — заскулила Ира и стала упираться, но вожатый, естественно, дотащил её до крыльца, на котором начальник отдавал распоряжения двум рабочим.

Он увидел их, дёрнулся скрыться за дверями, но рабочие всё ещё ждали его слов.

— Идите, потом ещё порешаем этот вопрос, — сказал начальник и обратился к Вострякову: — Что случилось, Семён Викторович?

— Ира ненавидит мой первый отряд. Ей очень плохо в нём. Думаю, нужно перевести её в другой, — ответил вожатый. — Она снова не будет ни с кем разговаривать, ребята станут злиться, вспыхнут ссоры и драки.

— Хорошо, я поговорю с ней, — сказал, еле сдерживаясь, начальник. — И сам приведу назад. Идите к детям, Семён Викторович.

Спустился по ступенькам, взял Иру за предплечье и повёл к себе. Востряков никуда не ушёл. Он стал в открытую подслушивать возле окна, створки которого были чуть распахнуты.

Раздался сильный хлопок двери. Начальник злобно произнёс:

— Ты что вытворяешь, дрянь? Каждый год одно и то же… Одно и то же! Я сам привёз тебя, сам и увезу. Будешь гнить в клинике за решёткой. И больше не стану просить врачей отпустить тебя.

Ира заскулила громче.

— Не ной, дрянь! Я всё тебе прощал, но эту потерю простить не смогу. Слушай внимательно: во-первых, ты ходишь аккуратной. Во-вторых, не раздражаешь детей. Можешь сидеть тихонько на лавке, на койке, травиться своей ненавистью. В-третьих, ты вольна в любой момент покинуть лагерь или этот мир. Таким, как ты, в нём нет места…

Семён был не в состоянии слушать дальше. Он скрылся за кустом черёмухи и побежал в отряд. Сначала зашёл к девочкам:

— Ирину приведёт начальник лагеря. Девчата! Просто не замечайте её! И ни в коем случае не трогайте.

То же самое он сообщил мальчишкам. Вадик ответил:

— Даём слово! Всё в порядке, Семён Викторович? Можете на нас положиться.

— Спасибо… — только и смог сказать Востряков и сполз по косяку двери на порог.

Поднял на ребят сухие глаза и еле произнёс:

— Какой замечательный у нас лагерь… место, где мы встречаемся с чудом… Я был в семье единственным… Потом осиротел… А здесь я нашёл, пусть ненадолго, всего на месяц, тридцать братишек и сестрёнок… Мне трудно, ребята, я ведь не педагог. Но до чего же это здорово, что вы у меня есть…

Кто-то из пацанов вдруг заревел. Да и у многих глаза стали влажными. Ему хотели помочь подняться, но Семён освободился от детских рук, встал и сказал:

— Так что не обижайтесь, если наору на вас или леща дам, как старший брат. И я на вас не обижусь за непослушание… но леща дам!

Ребятня заулыбалась.

А Востряков позвал дежурных и пошёл в столовую накрывать столы для обеда.

Перед сончасом начальник привёл Иру. Она прошла к своей койке, улеглась и повернулась к стене. Начальник пытливо посмотрел в глаза вожатому и сказал:

— С Ирой трудно, но она особенный ребёнок. Рядом с ребятами ей полегче.

— Нина за несколько часов до смерти сказала: «Снег тает на тёплой ладони». Я с ней согласен. Но есть ещё вечные снега. И ледяные руки. Как вы думаете, отчего страдает Ира — от вечных снегов или ледяных рук?

— Ира страдает оттого, что она Ира, — улыбнулся начальник, но его глаза смотрели холодно и с неприязнью.

Повернулся и вышел походкой военного.

Наконец-то Востряков мог усесться для размышлений. Он взял тетрадь и на первом листе написал «Ира». Она или дочь, или родственница начальника. Лечится в психиатрической клинике. Начальник вывозит её в лагерь, как в отпуск, — отдохнуть от палаты, скорее всего одиночной, где ей не на кого излить всю ущербность своей больной души. Наверное, это незаконно… Девочка умеет манипулировать чувствами людей. Проще всего это сделать, представившись жертвой. Она проницательна и умна. Вызвала у Ниночки нужные чувства, чуть не рассорила её с отрядом. И этой бестии открылось то, чего не заметил в девушке сам Семён. Она жалела жертву, но одновременно брезговала ею. Аккуратистка Нина не смогла даже глядеть на грязные трусы большой девчонки, которая в состоянии их постирать, если она не полная идиотка, вымыла ей голову… Скорее всего, Ира заметила отношение Нины по прикосновениям к её телу. В хлебе, затолканном в рот, можно разглядеть ответ девочки: подавись своей добротой. А вот слова «она знает», в настоящем времени о мёртвой, пока объяснить невозможно.  

Могла ли душевнобольная пройдоха нарисовать Нинин портрет с датами жизни и смерти, изобразить ноги утонувшей над водой? Запросто. А вот убить… Ниночка, конечно же, бросилась бы под ковш в любом случае, спасая ребёнка. Но как могла быть заранее уверенной в этом поступке холодная, расчётливая Ира? А вдруг бы Нина вспомнила о том, что она заменяет младшим мать? И потом, этот хлеб во рту… В какой момент он попал Ниночке в рот? И смогла ли хрупкая худышка сбросить в воду дебелую Аврору, да ещё придать её телу нужное положение?

Нет-нет, тут что-то не так. Ведь и пятнадцать лет назад рисунок смерти был, а Иры ещё и в проекте не существовало.

Значит, с Ирой убийства не связаны.

На второй странице Востряков вывел «Чудеса». На самом деле их нет. Всё зависит от направленности личности — на позитив или негатив. Вон Катюша из неблагополучной семьи, но умеет видеть хорошее в реальности. А для Иры всё в жизни дрянь. И ещё дети склонны к самовнушению. Как его друг детства Вовка. Он свято верил в то, что сочинил, и ссорился с друзьями, которые ему не верили. Девочке из бедной семьи просто поверить в то, что найденная игрушка принадлежит ей. Так что пока единственное чудо — это сарай. Да и чудо ли? Иногда явления чисто физической природы, которые люди встречают крайне редко, воспринимаются именно сверхъестественным. Возможно, что этот сарай накапливает статическое электричество в невиданном количестве. И в тёмное время суток, во время грозы, когда отрицательно заряженные ионы облаков ищут положительный заряд земли, и появляются свечение внутри строения. А вот забитые окна и двери, распахивающиеся перед теми, «кому можно», пока объяснить трудно.  Хотя и массовое самовнушение тоже может иметь место.

И всё равно, многовато «чудес» на отдельно взятый лагерь. И очень мало фактов и о «Черёмушках», и о людях. Вывод: нужно их собрать. По силам ли это ему?

Нет.

Вообще-то он сюда приехал детьми заниматься, а не вести расследование. Может, отступить?

Нет!

Помощь пришла с неожиданной стороны. На следующий день после линейки и подъёма флага прибыла шустрая и круглая, как колобок, воспитательница детского сада из села. Она обошла с тряпкой в руках все кровати, поучая ребят, как нужно убираться, «чтобы пылью не дышать», натянула верёвку между крупных веток черёмух и, насобирав по лагерю прищепок, подвесила ребячью обувь просыхать после дождливых дней. «Сегодня солнышко, у кого обуток сменных нет, шастайте босиком. Пятки я вам ототру вихоткой, зато в хате вонять не будет», — сказала Алла Лукинична. Ещё и к Ире пристала: «А ну пошла на свежий воздух! Ишь, выдумала, летом на койке валяться. Бегать нужно, играть, а не бока отлёживать». Девочка наградила её ненавидящим взглядом, на что Лукинична заявила: «Ты мне ещё позыркай тут! Вообще твою койку на улицу вытащу, чтобы свежим воздухом дышала». От её мельтешения и громкого голоса у Вострякова разболелась голова, и он ушёл в свою комнату. Но Лукинична влетела следом и не отстала, пока не протёрла всё в жилище вожатого. Семён напрягался, когда этот «колобок» оказывался поблизости: он реально боялся, что воспитательница запросто пройдётся тряпкой по нему самому.

— Женат? — спросила она деловито.

— Нет, — ответил Востряков.

— Больной чё ли?

— Молодой ещё просто, — ответил Семён.

Лукинична не утихла, поинтересовалась, «сколь лет», какая зарплата; сообщила, что у них в Большом Логе механизаторы зарабатывают в сезон вдвое больше, и вообще у неё младшая дочь ещё не замужем, так что она её с Семёном познакомит. А хочет, так пусть её в город везёт, она дочку за косу не удерживает. Узнав, что он живёт в общаге, потому что в дедову квартиру въехала тётка с детьми, Лукинична бросила тряпку на пол, уселась на стул и потребовала: «Рассказывай давай». Семён пояснил, что, когда лишился родителей, конструкторское бюро забрало ведомственную квартиру. И он переехал к деду с бабушкой. Едва закончив четвёртый курс политеха, он потерял их одного за другим. Он договорился с тётей, что она возьмёт однушку, а он денежный вклад. «А завещание?» — грозно спросила Лукинична. Востряков отбрехался, что его не было. На самом деле дед всё записал на него, но Семён не мог оставить родню без жилья. Однако не объяснять же это каждой сельской бабке.

— Женатому квартиру быстрей дадут, — заявила Лукинична.

— Я хочу в кооператив вступить. Только денег подкопить нужно.

— А вот это дело! Всё, жди мою девку завтра, — подвела итог воспитательница, высунулась из комнаты вожатого, углядела непорядок, и очень скоро её голос раздался в спальне девочек.

Семён так устал за первые дни в лагере, что уснул, только прикрыв глаза. Прибегали ребятишки, звали на обед, но он сказал, что лучше останется голодным, чем поднимется с кровати. Однако от Лукиничны не отвертишься! Она с дежурными притащила в корпус щи, овощные биточки и компот из сухофруктов. Да и ещё и горку хлеба с маслом! Сонливость вожатого прошла от удивления: откуда такой рацион? Лукинична пояснила:

— Поварихи-то все с села. А ихние детишки у меня в садике. Попробовали бы они мне маслица для молодого мужика не дать! Ешь, пока на макушку не вывалила.

Востряков глянул на воспитательницу. Она вовсе не шутила, смотрела зло и требовательно! Семён всё съел, но взял только один кусок хлеба без масла. Надо бы поговорить с этой тёткой. И вожатый спросил:

— Алла Лукинична, а вы знаете что-нибудь про этот лагерь? Когда его построили, кто им руководил и всё прочее?

— Я всё знаю! Строить его начали в конце тридцатых для областного детдома, чтобы сюда пацанву на лето вывозить. И руководил им Елин Георгий Георгиевич.

— Так он же здесь только второй год!

— Кто тебе такую ерунду напел? Он с самого начала здесь. Лет девятнадцать ему было, как на пост заступил. Зимой в детдоме воспитателем, летом — в «Черёмушках» начальником. Ох, и любила его пацанва! Когда в сорок первом его повесткой призвали, почти все мальчишки постарше из лагеря сорвались — на фронт сбежали, фашистов бить. Вместе с Георгием Георгиевичем захотели воевать. Лагерь-то только первое военное лето продержался. Потом пустым стоял. Ну, народ растащил многое — тут железо, там стекло, кровати, матрасы… Георгий Георгиевич вернулся по комиссии в августе сорок пятого. Более-менее целым остался один корпус — тот, который сейчас забит досками. Он долго стоял, лбом прижавшись к двери. Мы с девками тоже рядом были, смотрели и плакали. А пришли, чтобы на работу проситься. Знали, что начальник лагерь заново отстроит. Так и случилось.

— А правда, что его судили за смерть четырёх пионеров пятнадцать лет назад?

— Да ну… мы бы знали. Святой человек, всю жизнь детям отдал.

— Но всё же было такое: сразу четыре пионера умерли?

— Да я уж не упомню. Может, и было. Только я тебе так скажу: у нас в Большом Логе каждый год люди мрут: и взрослые, и дети, и младенчики. Кого судить, если жизнь так устроена? Если вместо врачей фельдшеры да акушерка, если скорой не дождёшься, если народ сам себя гробит? Я в группу ребёнка с соплями не беру, даже если мать слезами заливается. Один заболел — следом двадцать. У меня однажды три непривитые ребёнка от кори умерли. С тех пор лютую: если больное дитя, то пусть мать сидит дома и лечит.

— Но если в лагере всё благополучно, то почему милиция завела такой порядок, чтобы разрешение брать на выход в лес или на озеро?

— Так сам Георгий Георгиевич и завёл, — рассмеялась воспитательница. — Чтобы, если, не приведи господь, случай какой, то сразу, не теряя времени, искали.

— Хотя бы рукомойники в корпусах были, чтобы дети к опасной реке не ходили умываться. Да вы же слышали об Авроре Гранитовне?

— Так водопровода-то нет у нас. Колодцы и скважины. В рукомойники воды не наносишься на тридцать человек. Я видела, у тебя в питьевых бачках воды мало осталось, стаканы грязные. Вот об этом бы побеспокоиться. А рожи и руки можно в речке помыть. Гранитовне беленькую жрать нужно было меньше, была бы цела. Начальник прикрывал однополчанку. Но мы-то, поселковые, все знали, что она каждый день в магазине покупала. Да, я вещи-то бедной той девушки, что под бульдозер попала, собрала. Поедешь на выходные, занеси родным, им же сейчас не до них.

Семён закрыл лицо руками и спросил:

— А что у вас говорят о смерти этой девушки?

Лукинична тяжко вздохнула:

— Жалко всех: и непьющего Ваську Гусева, и девушку-вожатую… Васька клянётся-божится, что не видел никого… Мастер, рабочие тоже не видели… Работы велись по всем правилам, ограждение было…

Востриков вышел из себя:

— Ну да. Всех жалко, всё благополучно, жизнь, отданная детям… Только какое до этого дело моей знакомой тёте Маше, у которой здесь пятнадцать лет назад сын погиб? Какое дело Ниночкиной семье, в которой она заменяла мать? По мне, так нужно сровнять с землёй этот лагерь.

Лукинична даже отпрянула и покачала головой:

— Так ломай и строй новое. Помоги стольким людям, скольким Георгиевич помог. Бог даст, у тебя получится. Ты прямо как моя младшая. И говорю я не так, и делаю не так… А то, что мы с отцом выжили, шестерых родили, выучили, не считается. То, что я в мои годы работаю и за любую подработку цепляюсь, чтобы копейкой детям своим помочь, это тоже не считается.  

— Простите, Алла Лукинична, за резкость. Но я немного не о том. Весь этот лагерь — словно время, насильно возвращённое в тридцатые годы. Застывшее время. А жизнь-то идёт вперёд. И вы уж извините, с вашим героем-начальником сильно что-то не так. Последние два вопроса: была ли при начальнике какая-то девочка? В любые годы — до войны, в войну и после. И слышали ли вы про рисунки смерти?

Лукинична даже хлопнула по коленям:

— Да что же это такое-то? Одинокий Георгиевич. Нет у него никого. Но семьям сельчан помогает, оформляет в лагерь несколько детишек на лето. И про рисунки я не слышала!

«Нужно идти в милицию, — решил Востриков. — Там должны быть старые дела с этими чёртовыми рисунками». Но он не успел это сделать, очень скоро милиция сама пришла к нему.

Утро следующего дня выдалось жарким и душным. Уже после десяти часов утра мир превратился в пекло. Обвисли зелёные флажки черёмуховых листьев, солнце слепило и жгло. Олха очистилась от мути, шумливо и резво неслась в берегах, сверкала струями, которые, вспыхнув, уходили вниз, в прозрачную голубизну. После полдня ребятишки вернулись в корпуса. Только неутомимый первый отряд бросал вызов духоте и зною. Не переставая, летал целлулоидный мячик над теннисным столом, девчонки от души играли и не могли наиграться в бадминтон — первые дни в лагере были довольно ветреными. Возле качелей собрались те, чья очередь к теннисному столу не подошла. Лукинична прислала за ним девочку, дежурную по корпусу. Востряков предупредил, чтобы никто не раскачивался, пока он не вернётся.

— Ты посмотри, каким художеством кто-то занимается! — возмутилась воспитательница.

И сунула ему листок из альбома: на нём коряво были нарисованы разлетающиеся части тела и подпись: «Верка».

— Руки оторвать за такое! — разбушевалась Лукинична. — Это ты виноват, разбаловал детей с первых дней. Виданное ли дело: они тебя по имени зовут, без отчества! Нашли себе брата!

— Алла Лукинична, вы не видели в спальне Иру?

— Не видела и не хочу! Пять раз ей показала, как кровать аккуратно заправлять, а она снова воронье гнездо оставила!

Востряков взял воспитательницу за руку, сказал веско и повелительно:

— Лидия Лукинична, вы сейчас пойдёте к качелям, присмотрите за ребятами. Это очень опасная вещь, качели — высокие, на цепях, соединённые с перекладиной так, что можно сделать «солнышко». А я отправлюсь с рисунками к начальнику. То, что вы нашли, и есть рисунок смерти. У меня имеется ещё один.

Воспитательница схватилась за сердце:

— И кто на нём?..

— Наша Нина Ивановна…

Лукиничну, оторопевшую и растерянную, пришлось тащить за руку к ребятам.

А неслухи выдумали новую забаву: они всё же стали раскачиваться, причём на пике взлёта ребёнок прыгал ногами вперёд. А они ещё и замеряли, кто дальше прыгнет. Воспитатель и Семён разорались в две глотки, из ближнего корпуса выглянули пионеры и их вожатые.

— Не разрешайте им!.. — крикнул Востряков и побежал к директору с рисунками.

Крики Лукиничны не прекратились, видимо, дети не послушались. Но Семён сосредоточился на другом. Он ворвался к начальнику, шлёпнул листы на стол и, задыхаясь, спросил:

— Вы же видели такие листы раньше, так? Какая тварь их рисует? Мне кажется, что вы знаете, но умалчиваете. Я отнесу их в милицию. Но сначала вы мне всё объясните.

Начальник нахмурился, схватился рукой за подбородок и стал глядеть на рисунки, не поднимая взгляда на вожатого. Сказал сквозь зубы:

— Идите к детям, Семён Викторович. Я сам приглашу сюда наряд милиции.

— Хорошо, — согласился Востряков. — Только не забудьте пригласить меня. Я слышал ваш разговор с Ирой Сосниной. И о нём должны узнать в милиции.

Начальник даже бровью не шевельнул.

Семён вышел на крыльцо, глянул в сторону качелей, и мир вдруг стал немым и замедленным. На качелях сидела Вера. Она очень медленно раскачивалась. Очень медленно воздушный поток поднимал подол сарафанчика. Открытый рот Лукиничны застыл в немом крике. Востряков побежал, но каждый его шаг длился несколько секунд. Он чувствовал, что зависает в воздухе и не может преодолеть его сопротивление. Медленно Вера оторвалась от сиденья, медленно приземлилась, но очень неудачно, близко к качелям. Она встала на колени, но обитая железом тяжеленная доска сиденья уже летела ей в голову. Беззвучно дрожали цепи. Ещё миг — и девочку собьют качели, разнесут её вдребезги. Востряков прыгнул, умоляя воздух не быть таким густым. Он вытянул руки и коснулся плеч Веры, она повернулась к нему. Расширенные от ужаса глаза пионерки и вожатого встретились. Востряков упал, закрыв собой ребёнка и почувствовал, как доска пронеслась над ним, обдав потоком жаркого воздуха. Он вдавил голову Веры в землю, дождался обратного движения сиденья, которое снова пролетело над ними, и резко откатился с ребёнком в сторону. Детские руки вцепились в них, подняли. Семён ощутил, что задыхается. Он понял, что просто забыл дышать. И только когда мир потемнел и стал исчезать перед глазами, отпустил девочку.

— А ну тихо! — гаркнул во всю мощь лёгких Семён и ещё стукнул стулом о пол так, что послышался треск деревянных ножек, а спинка осталась у него в руках. — Что здесь происходит?!

Вера толкнула в спину свою подружку Власову Олю, и разгорячённая девочка выкрикнула:

— С воровкой разбираемся!

Когда стало тише, то до вожатого донеслось тихое поскуливание. И тут-то он вспомнил об этой Ире Сосниной!.. Надо было давно поговорить с ней, но он и Нина отвлеклись на отрядные дела.

Девочка была довольно сильно избита и поцарапана. Нос распух от кровавых соплей, плохонькое платьице повисло клочьями.

— С чего вы взяли, что Ира у вас что-то украла? — грозно спросил вожатый.

Сразу посыпались обвинения девчонок: новенькая откуда-то взялась на их голову, ни с кем словом не обмолвилась, только хныкала и руками закрывалась. Ни на зарядке, ни в столовой её не было. Девочки пришли и стали переодеваться, менять спортивную форму на платья. Сначала одна обнаружила пропажу расчёски, другая не нашла блузку, а потом все проверили содержимое чемоданов и оказалось, что у каждой пропало что-нибудь из вещей. Набросились на новенькую с допросом, а она залезла под кровать. Её вытащили вместе с чемоданом, открыли его — и надо же, среди грязных тряпок нашлась блузка! Остальное, видимо, воровка спрятала. А они всего лишь хотели выяснить, где их вещи.

Семён был так огорчён ситуацией, что не заметил, как вошли мальчишки, которые так и не дождались вожатого, чтобы ремонтировать стол. Он сказал:

— Сейчас каждая из вас зайдёт ко мне в комнату и ответит на вопрос. Только после этого я выпущу вас из комнаты. Вера, пошли. Ты первая.

В своей комнатке Востряков спросил девочку:

— Кого из девочек ты видела вот так, как меня сейчас, лицо в лицо, во время зарядки и завтрака?

— Всех, кроме новой!

— Вера, так не бывает. Кого-то мы видим краем глаза, а кого-то вовсе упускаем из виду. Я спрашиваю только о зарядке и завтраке.

— Всех, кроме новой! — упрямо повторила Вера.

— Хорошо, спасибо. Я тебе верю. Ты самая высокая, выше парней, шумная и активная. Уверен, что тебя все видели, как и ты всех. Никому не говори, пожалуйста, о чём я спрашивал! — сказал вожатый и подмигнул Вере.

Девочка неожиданно улыбнулась. Закончив опрос, Семён вышел к ребятам, развёл руками и сказал:

— Ничего не понимаю. Давайте устроим семейный совет, ведь отряд — пусть на один сезон, но ваша семья, ребята. Признаюсь, я хотел защитить самого слабого члена нашей семьи — Иру. Она новая в нашем отряде, очень робкая, необщительная. Но опрос показал, что её действительно не было ни на зарядке, ни в столовой. Однако подумайте: а вдруг какая-нибудь недоброжелательница подкинула ей вещи? Девочка ведь не может за себя постоять.

Вадик Шестаков поднял руку, как на уроке в школе. Вожатый кивнул ему.

Пионер заявил:

— А ей и не нужно за себя стоять. Пусть просто объяснит, как она здесь появилась. Мы с пацанами вообще её в первый раз видим. Ещё пусть скажет, кто её задержал или где она была вместо зарядки и завтрака. Все знают, как развлекаются старшаки в школе: закрывают кого-нибудь в раздевалке и туалете. Пусть назовёт их и не боится, никто слабого обижать не станет. А если обидит, будет иметь дело со мной.

— Кого здесь судят и в чём обвиняют? — раздался голос Нины за спинами ребят и вожатого.

Она стояла с документами в руках.

Вожатый сказал:

— Вера, объясни, пожалуйста, Нине Ивановне.

Вера сначала замялась, но потом всё же сказала:

— Мы утром увидели, что у нас в спальне новая пионерка, стали спрашивать её. А она заплакала и стала закрываться руками. Мы перестали обращать на неё внимание… Да, сказали ей обидные слова. А после завтрака выяснили, что у нас пропали вещи. Что мы могли подумать? Их взял тот, кто был не с отрядом. И мы… мы поступили плохо. Но такая злость взяла! А уж когда нашли Ольгину кофточку у неё в чемодане, то вообще… из себя вышли.

Вадик не выдержал:

— Верка, думаю, правду говорит. Мы тоже бы так поступили, если бы это в нашей спальне произошло. Если эта ваша Ира говорить не умеет, вы нам скажите, Семён Викторович и Нина Ивановна, откуда девчонка и почему она такая. А вещи… они найдутся. Сами весь лагерь прочешем и найдём.

Ира в это время сидела молча, уставившись перед собой оловянными глазами. Её голова с волосами, похожими на воронье гнездо, покачивалась на тонкой немытой шее. И столько было в ней отчуждения, отчаяния и покорности, что Семёна кольнула жалость к странному ребёнку. Ира говорить умеет, в этом он убедился утром. И почему-то изначально напугана… Боится мест, где много людей. И вот сейчас она замерла, как цыплёнок в когтях коршуна. Реакция доброй Нины, которая в каждом ребёнке видела своих младших, была бурной:

— Ну как вам не стыдно, а? Забыли про Правила юных пионеров, о том, что каждый — хороший товарищ, помогает слабым и защищает их. А вы… Я пришла от начальника лагеря. Он сказал, что Ира каждый год в июне проводит в «Черёмушках». И её поведение — результат того, как к ней относятся в отряде. А ещё по правилам лагеря, каждый выход за территорию должен быть согласован с сельским отделением милиции. Я написала заявление, директор поставил свою подпись. В сончас хотела идти в Большой Лог, чтобы заверить документ в милиции. Вот теперь уже не знаю, стоит ли выводить вас за территорию. И на душе тяжело от того, что вы поступили, как фашисты…

О, это было тяжким оскорблением для ребятишек! В один момент они из детей, влюблённых воспитателя, стали противниками Нины. Великая Отечественная война жила в каждой семье: хранились письма с фронтов, наградные листы, похоронки и фотографии погибших, страдали от старых ранений оставшиеся в живых родственники… И Девятое мая был любимым праздником народа.

— Мы не фашисты! — выкрикнул побелевший от гнева Вадик. — И мы не виноваты, что в отряде оказалась ненормальная! Пошли отсюда, пацаны!

Семён громко и строго сказал:

— Стойте, ребята! Послушайте ещё кое-что. Сегодня утром кто-то сделал подобие надгробной плиты на кровати Нины Ивановны, с её портретом и датами — годами рождения и смерти. Тысяча девятьсот сорок шестой — тысяча девятьсот шестьдесят шестой. Этот человек за что-то был очень зол на Нину Ивановну, хотел, чтобы она страдала. И знаете, как она отреагировала? Сказала, что не сердится на того, кто это сделал. Даже несмотря на то, что этот неизвестный разрыл её вещи, чтобы глянуть на паспорт. Вы верите, что это могла сделать Ира?.. Посмотрите на неё… А потом злодей подставил девочку…

Нина подошла к Ире, пригладила ей волосы и сказал ласково:

— Пойдём на речку, я помогу тебе умыться. А в сончас ты отправишься со мной в село подписывать заявление.

Воспитатель обернулась к мальчишкам:

— Простите меня, ребята. Я погорячилась… Но нельзя травить человека за то, что он не такой, как все. Нельзя считать себя лучше другого… Такие уж у меня убеждения. Может, кто-то не хочет, чтобы я была воспитателем у вас?.. Но я очень, очень хочу прожить этот месяц рядом с вами, пионерами. Причём так, чтобы вы набрались здоровья, сил, нашли новых друзей… а не… Ну, вы сами знаете.

Семён не на шутку обеспокоился. Далась Нине эта река.

Он сказал ребятам:

— Первый отряд, подождите немного… Я скажу Нине Ивановне кое-что…

Взял за руку Нину, чуть ли не оторвал от странной пионерки и почти вытащил с девичьей половины. Закрыл плотно дверь и зашептал:

— Ира прекрасно говорит, я в этом убедился утром. Но она и в самом деле не здорова… психически… И мы не знаем, на что она способна. Лучше не ходи с ней к реке, прошу тебя. Или дождись меня…

Девушка презрительно поглядела на него, вырвала свою руку и попросила:

— Как закончишь разглагольствовать, возьми дежурных и сходи в столовую. Скоро обед.

Вернулась к отряду и увела Иру.

Тут вожатый понял, что его потеснили в этих тяжёлых разборках. Вадик сказал:

— Встань-ка перед нами, Савченкова. И скажи честно, поклянись красным галстуком, что не мстила воспитательнице.

Вера неожиданно послушалась, вышла вперёд и сказала дрожавшим от волнения голосом:

— Клянусь красным галстуком, что не мстила.

Раздались возражения мальчишек:

— Ага, не мстила… Только банки расшвыривала из-за того, что мы победили!

— Всех заставила себя ждать, вышла надутая, как индюк!

— И песню «Давай никогда не ссориться» с нами не пела!

— И ни перед кем за своё поведение не извинилась!

Но всех прервал Вадик:

— Я с Савчей в одном классе учусь. Да, она психованная. Если получит четвёрку, может выкинуть свой портфель в окно и рыдать так, что завуч с медсестрой прибегают. Из-за этого учителя боятся ей оценки ниже пятёрки ставить. Хотя она в самом деле отлично учится. Но врать она не будет. Мы её несколько раз на пионерском сборе разбирали из-за ссор и драк. Она честно признавалась. А извиняться она не умеет.

Его сначала робко, потом горячо поддержали все девочки, даже те, кто кучковался отдельно от Вериной компании. А Оля предположила:

— А может, это сделал кто-то из другого отряда. Или даже взрослый. А вы тут на Верку катите бочку.

Семён вмешался:

— Хватит разбирать этот конфликт. Вы, парни, в самом деле обследуйте лагерь, поищите вещи. Только к реке не подходите. Её берега почему-то топкие. Но под мостки можно заглянуть. А сейчас выбирайте актив: командира отряда, его заместителя, ответственных за лагерные вещи, за санитарию, — словом, как у вас положено. Я уже и забыл, из кого этот актив состоит. Список дежурств по столовой и корпусу Нина Ивановна уже составила, он на двери каждой спальни. А я пойду обед накрывать.

В корпусе поднялся шум. Но споры детей Семёна уже не волновали. Он еле справлялся с ощущением удушья и тревогой. Что-то должно произойти… Очень скоро…

Когда отряд уселся за длинный стол, заставленный тарелками с борщом и кашей, пришла Нина. Она громко сказала:

— Ира не захотела есть. Вон она, посмотрите в окно, на лавке сидит напротив столовой. Это для тех, кто может про неё подумать плохое.

Половина отряда полюбопытствовала. Потом ребятишки азартно замахали ложками. Как бы хотел Семён дать им ещё по одному кусочку хлеба! Но увы, он выдавался строго по числу ребят в отряде. Нина отложила в платочек один для Иры. Девушка шепнула вожатому:

— Если бы ты знал, какая Ирка грязная! — Девушка передёрнула плечами. — Пришлось ей голову вымыть. Хорошо, что вода была не такая ледяная, как утром. На трусишки глядеть не хотелось. Но они у неё одни, сменить не на что…

— Наверное, родители живут в городе, а она — у родственников в Большом Логе. Или вообще детдомовская, — высказал свои соображения Семён.

— Не знаю, что это за родители или детдом, если у ребёнка одни трусы на весь сезон. И как она ухитрилась подложить свою путёвку в общую стопку? Пожалуй, ты прав: мы много о ней не знаем.

— Директор-то что сказал?

— А он здесь второй год. Ничего особенного про Иру не слышал. Ну ладно, ты тут с дежурными убери всё, а я с Ирой в Большой Лог. Может, разговорю девочку.

Едва вожатый с дежурными вышел из столовой, как к нему бросились Вера и три её верные подруги с охапкой вещей:

— Нашли! Мы первые нашли! А пацаны, наверное, до сих пор по берегу речки лазят! — со счастливым смехом сказала Вера.

— Где нашли? — Тревога Семёна возросла до звона в ушах.

— В старом корпусе!

— Идёмте туда, — велел вожатый, уже догадываясь, что именно они увидят.

— Ну и как вы попали в наглухо забитую дверь? — спросил он.

Девчонки очень удивились, но им заколоченный корпус был неинтересен: вещи-то — вот они.

Оля сказала:

— Да ладно вам, Семён Викторович. Раньше двери были открыты настежь, мы и вошли.

— А что ещё там было?

— Пусто!

— И стеклянные банки вы там вчера взяли?

— Ага!

— Хорошо, бегите к себе, разбирайте найденное. А я пойду к реке, скажу мальчикам, что вы их опередили в поисках.

Подружки упорхнули со смехом, а вожатый быстро зашагал к реке. Найти рациональное объяснение всего связанного со старым корпусом было невозможно. Может, стоит поговорить с сотрудниками лагеря? Не сочли бы сумасшедшим… Сейчас главное — всех детей загнать в спальни и уложить в кровати.

Но сначала пришлось их отмывать от грязи с мостков. Ребята здорово угваздались. Да ещё и разнылись, что девочки знали, где вещи, вот их опередили. Надо было вновь гасить конфликт, но Семёну пришлось воевать с беспокойством, которое перешло в недомогание. Он даже не вышел из своей комнаты, когда дети вместо отдыха стали беситься в своих спальнях. Просто сидел на стуле у стола, сцепив пальцы, и пытался выстроить логическую цепочку из всех событий.

После полдника, стакана чая с коржиком, он через «не могу и не хочу» занялся теннисным столом. Мальчики крутились рядом, заглядывая ему в лицо. И когда невысокий крепыш Слава Бобков вдруг сказал: «Что-то долго Нины Ивановны нет», получил лёгкий подзатыльник от Вадика, их отрядного командира.

Для вожатого Вострякова не стало неожиданностью появление старшего вожатого, который ещё должен был подменять коллег в выходные дни:

— Семён, тебя директор вызывает! Не знаю, по какому поводу, но в лагере участковый из села.

И Востряков поплёлся к директору, как на расстрел. Он почти не услышал, как представился милиционер, и скорее увидел картинкой, чем осознал случившееся.

Рядом с опорным пунктом работал экскаватор, рыл траншеи для фундамента Дома культуры. Нину пропустили к начальнику милиции, а вот девочку — нет. Она уселась на лавочку. Когда Нина вышла, то увидела ковш, занесённый над ямой, а в ней — ребёнка. Девушка успела спрыгнуть и вытолкнуть Иру, но Нине снесло верхнюю часть черепа. Причём в открытом рту трупа находился кусок хлеба. Участковый на «Днепре» привёз Иру в лагерь, всё равно ребёнок ничего не мог рассказать. Наверное, ненормальная. Пусть побудет пока у медработника.

Участковый ушёл, а начальник сообщил, что три дня Вострякову придётся работать на отряде одному, потом придёт воспитательница детского сада из Большого Лога.

— Могу я сходить в село… в морг… или съездить в город… к родственникам… — еле ворочая языком, попросил Семён.

— Нет, не можете. Вы должны быть с детьми. Труп увезли в область, на месте работают комиссии и криминалисты. Экскаваторщик задержан, но его вины нет. Нельзя было выводить ненормального ребёнка с территории и оставлять одного, — сурово, даже гневно сказал начальник. — Ступайте работать, наберитесь сил сдержать эмоции при детях.

— Эмоции… какие эмоции…

Начальник подал ему свой носовой платок в клеточку и сказал:

— У вас всё лицо в слезах. Погибшая Пономарёва — взрослый человек. Её жаль до глубины души. Но что было бы, если бы погиб ребёнок? Постарайтесь соблюдать все инструкции и выполнять должностные обязанности. Вы несёте полную ответственность за жизнь и здоровье каждого ребёнка.

— Я хочу уволиться…

— Нет. Вас направили сюда ваше предприятие, горком. Не будьте дезертиром. Последствия увольнения не сахар, поверьте. Будьте мужчиной, в конце концов.

Востряков вышел из административного здания пошатываясь. Почему он не остановил Нину? Почему не пошёл сам? Он даже не заметил, что ветер нагнал небольшие, но налитые грозной чернотой тучи и закапал нечастый дождик. В голове не было мыслей, только звучали строки из новой песни, которую исполняла Майя Кристалинская: «Опустела без тебя земля…»

Возле корпуса стучал шарик пинг-понга, стояли дети из других отрядов. Бобков им с важным видом объяснял, что очередь можно занять только завтра, когда наиграются свои. «Надо же, сами доделали стол», — подумал вожатый.

Семён уселся на крыльцо, подперев голову руками. К нему подошла Верка, спросила:

— Нина Ивановна не придёт… больше?

И всхлипнула.

Семён молча кивнул.

— А почему?

— Не знаю… — прошептал вожатый.

Девчонки куда-то убежали. А Вадик сказал:

— Семён Викторович, пора идти в столовую. Ужин скоро… Я бы сам вместо вас сходил, но без взрослого еду не дадут.

Вожатый поднялся и пошёл в столовую. На ужин была перловая каша с капустными котлетами. Семёну никак не удавалось подцепить вилкой разваливающуюся котлету. Одна из дежурных девочек сказала: «Давайте-ка я, Семён Викторович». И ловко справилась с проблемой.

Первый отряд явился самым последним. Заплаканные девчонки, прячущие глаза пацаны вдруг потеряли обычный волчий аппетит, вяло ковыряли капусту. И все поглядывали на вожатого. Понятно, девицы уже где-то подслушали страшную новость и разболтали парням. Потом ребята стали безобразничать: зачерпывали перловку, оттягивали ложку и резко отпускали. На столы другого отряда каша не попала, зато дети угваздали свой. Из-за «неудачи» принялись бросаться драгоценным хлебом. Подошла старшая воспитательница и стала их ругать: «Вот нахалы! Ни стыда ни совести! Нина Ивановна погибла, а вам хоть бы хны!» Еще отчитала вожатого: «Посмотрите, что ваше хулиганьё делает! Сидите и молчите, как будто ничего не происходит. Накажу я ваш отряд».

— Протест… — тихо ответил Семён.

— Какой ещё такой протест? — разоралась старшая, которая почему-то постоянно жевала семена кардамона, и от неё противно тянуло этой пряностью.

— Протест против того, что мир жесток и неправилен… Это не хулиганство…

Семён не отдавал себе отчёта, почему у него вырвались такие слова. Он был единственным ребёнком, сведений о воспитании не имел, даже с детьми свой тёти, заселившейся в дедову квартиру, не виделся пять лет.

Непонятно, что так обозлило старшую, но она снова заорала на всю столовую:

— Протест против мира?! Государство кучу денег за каждую путёвку доплачивает! Заботливая компартия всё для детского отдыха делает! А неблагодарные тва… дети протестуют! А ну пошли вон из-за стола!

— Ну и ешьте всё сами! — неожиданно взбесился Вадик. — На здоровье!

С грохотом отъехал назад на своём стуле, поднялся и пошёл к выходу. За ним вскочили все ребятишки и, толкаясь, выбежали за дверь.

— А ну вернитесь, когда с вами начальство разговаривает! — заверещала старшая.

Семён заторможенно поднялся, сделал знак дежурным приступать к уборке и сказал в побелевшее от злости лицо старшей:

— Государство платит за работу педагогам. За путёвки доплачивает предприятие родителей. Из профсоюзных взносов и прибыли.

— Это вы виноваты! — взревела старшая. — Гнать нужно таких вожатых из лагеря!

— Гоните… — вздохнул Востряков. — Я сегодня сам хотел уволиться. Мне не позволили.

Старшая, возмущаясь, потопала куда-то, а Семён с дежурными закончили работу и ушли. Никто не вступился ни за отряд, ни за вожатого. А Вострякову было всё равно. Волновало лишь одно: чем он накормит вечером голодных ребятишек? Прилетели возбуждённые девчонки и доложили: «Мы подслушали, старшая нажаловалась начальнику, только всё переврала. А он на неё наорал. И увольнять вас не будет». Несколько минут спустя пришла толстая повариха, принесла ведро с чаем и две буханки хлеба, тарелочку с кусочками масла. Печально посмотрела на ребят и поругала, только как-то по-доброму:

— Что ж вы творите-то, а? В хлебушко столько людского труда вложено! Вы-то не помните, наверное, как четыре года назад народ с вечера за мукой очереди занимал. Всю ночь костры жёг. И покупал по два кило на члена семьи. А вы хлебушко на пол… ну, орёт Гранитовна, ей так по должности положено. Коли смелые, так ответьте. А с хлебушком уважительно обращайтесь.

— Спасибо. Мы больше не будем, — как-то совсем глупо ответил Семён, только сейчас вспомнив имя-отчество старшей воспитательницы — Аврора Гранитовна.

Он обошёл всех вожатых с пятирублёвкой, прося сходить в Большой Лог за печеньем для детей. Никто не согласился. Но ребятишкам хватило хлеба с маслом. Они запили его холодным сладким чаем из поварёшки. Стаканов-то не было…

Уже после отбоя на девчонок снова навалилась хандра. Они вспомнили о чьей-то злой шутке, которая стала страшным знамением смерти Нины Ивановны. На весь корпус разрыдалась Вера. Среди вещей из забитого корпуса не нашлось её ободка с ромашками, привезённого папой из-за границы.

— Это тоже вестник смерти! — завывала, как сирена пожарной машины, истеричная девочка. — Я умру!

— Верочка, ты посмотри на ребят: своих подружек, пацанов! Разве мы отдадим тебя смерти? Да никогда! — сказал ей Семён.

Тогда у него ещё была маленькая надежда на то, что сезон закончится благополучно.

Мальчишки из-за дождя занялись игрой в запрещённые карты, а девочки стали травить страшные байки. Вера забыла о своей истерике и стала сыпать жуткими историями, которые прочла в книгах домашней библиотеки. Семён ушёл в свою комнату и засмотрелся на дождь. В десять часов он потушил в корпусе свет, предупредил, что завтра все будут заниматься подготовкой к подъёму лагерного флага, петь отрядную песню. Если кто-то после такого количества чая захочет в туалет, пусть будит его. Он запрещает выходить из корпуса ночью без сопровождения.

Очень скоро ливень стих, ребятишки спокойно заснули. Но как ему-то заснуть в первую ночь после гибели Нины? Востряков вышел на крыльцо, стал глядеть в чёрное небо. Как жаль, что он атеист и не может мечтать о новой встрече в глубинах мрака с удивительной девушкой. Словно в ответ на его мысль небо слабо полыхнуло синевой, вдали глухо пророкотал гром. Рванул ветрище, зашумела листва черёмух. Семён зашёл в корпус, накинул куртку, взял фонарик и направился к заколоченному строению. Снова подёргал доски, постучал кулаком. Делать тут нечего, нужно идти в корпус — дети-то в нём одни…