В главной лекционной аудитории областной Школы Волшебства сегодня было непривычно тихо. Скамьи, предназначенные для студентов, блестели в лучах заходящего солнца отполированными досками. Голоса троих людей, занявших место на кафедре, звучали глухо и даже эхо – привычное явление для этого места, будто спряталось в дальнем углу, не желая повторять страшные слова, произносимые присутствующими.

– Ни одной! Повторяю, ни одной сданной практической работы за весь семестр! – продолжая начатый ранее разговор, сказал Джонатан Клейн – заведующий кафедрой зельеварения. – Абсолютное равнодушие к предмету, вызывающее поведение, патологическая неуспеваемость... Разве этого мало? Я считаю, что таким студентам не место в нашем учебном заведении!

Перед кафедрой стоял молодой человек лет семнадцати. Его голова была опущена, взгляд направлен на ботинки, пальцами правой руки он теребил большой палец левой, будто пытаясь оторвать его от кисти за ненадобностью. Каждое слово Клейна острой иголкой вонзалось под кожу парня, но хуже всего было то, каждая из этих иголок была правдой.

– Что вы скажете, госпожа Волошина? – нахмурив кустистые седые брови, строго спросил ректор Школы, Максимус Кацарос, у заведующей кафедры заклятий.

Полная женщина с копной кудрявых рыжих волос, сидящая по левую руку от ректора, шумно вздохнула и печально покачала головой. Несколько секунд она молчала, пытливым взглядом рассматривая поникшего студента, затем, приняв какое-то решение, заговорила:

– Я могу лишь присоединиться к словам господина Клейна. Этот студент действительно крайне неуважительно относится к предметам, изучение которых является основой нашей профессии. Истинный волшебник должен уметь варить зелья, складывать заклятья и многое-многое другое. На прошлой неделе он нахамил преподавателю волшебной эстетики, сказав, что колпаки уже никто не носит, а в традиционном одеянии волшебника можно сходить лишь на маскарад в детский сад.

– Да-да! – подтвердил Клейн. – А еще на практических занятиях по созданию волшебных палочек он заявил, что в наше время они нужны лишь для... – он на секунду замялся, бросив быстрый взгляд на ректора, – вы уж меня простите, но это его слова, не мои. Он заявил, что палочки пригодны лишь для ковыряния в ухе.

Максимус Кацарос помрачнел и, откинувшись на спинку стула, задумчиво погладил свою длинную бороду, спускавшуюся по груди на колени.

– Хорошо, что я этого не слышала, – снова покачала головой Волошина, – это просто запредельная наглость...

– Это хуже! – добавил Клейн. – Это неуважение к традициям, а также полнейшее их непонимание! Наша древняя наука, одна из самых древнейших, основывается на знаниях, которые достались нам от предков, от первопроходцев и, не побоюсь этого слова, апостолов волшебства. Интересно, что бы сказали Витиус Рогатый, Иван Чернокнижник и Джон Двенадцать Пальцев, услышав такие речи от этого... этого наглеца?

– Думаю, что они испепелили бы его на месте, – хмыкнула Волошина, – это сейчас мы носимся с этими неучами, как с младенцами, а в то время разговор был короткий, и волшебники не терпели неуважения к своему труду и науке.

Ректор Кацарос поднял вверх открытую ладонь, давая понять, что выслушал достаточно аргументов. Когда заведующие кафедрами замолчали, он медленно опустил руку на стол и в аудитории воцарилась тишина. Парень, стоявший перед преподавателями, кажется, стал еще меньше, опустив плечи и вжав острый подбородок в собственную грудь.

– Господин Клейн, госпожа Волошина, я выслушал ваши мнения. Этой информации вполне достаточно для принятия окончательного решения, – он отбил пальцами по столу какой-то зловещий ритм, – вы можете быть свободны, а вас, молодой человек, я попрошу задержаться на несколько минут.

Заведующие поднялись со своих мест и, не переставая буравить взглядом студента, направились к выходу из аудитории.

– Таким здесь не место, – у самой двери бросил ему Клейн, – мы до последнего пытались образумить вас, уважаемый студент, но вы не хотели слушать. Что же, сейчас ректор Кацарос объяснит вам всё более доступным языком.


Когда дверь закрылась, молодой человек приподнял голову, бросил на ректора взгляд исподлобья и тут же пожалел об этом. На него смотрели два обжигающе холодных глаза, которые похоронили все его остатки надежды на милосердие.

– Повторите свое имя, – медленно, по словам произнес Кацарос.

– Лешка... то есть, Алексей Филатов.

– Алексей Филатов, – повторил ректор и, поднявшись из-за стола, закинул руки за спину, сцепив их в замок, – всё, что говорили мои коллеги – это правда?

Студент кивнул и еще сильнее сжал палец левой руки. Кацарос спустился с кафедры и предстал перед Лёшкой во всем своем грозном великолепии. На голове ректора возвышался традиционный колпак волшебника с широкими полями, с плеч до самых пяток спускался плащ, расшитый золотыми нитями, а за поясом из красного бархата виднелась волшебная палочка, инкрустированная драгоценными камнями.

– То есть, вы, господин Филатов, считаете традиционные одеяния волшебников устаревшими?

Лёшка еще сильнее сжался в комок. Казалось, тронь его сейчас пальцем и он упадет на пол в той же позе, будто памятник из мрамора. Кацарос тем временем, вытащил из-за пояса палочку и махнул ею перед лицом студента.

– А наш рабочий инструмент вы считаете не более чем ковырялкой для уха, я правильно понял? Отвечать! – вдруг повысил голос Кацарос, но Лёшка уже превратился в камень. Даже если бы он и захотел, он физически не смог бы ответить. Слова застряли в его горле, а от страха, кажется, даже кровь остановилась в венах. Казалось, еще немного и он коллапсирует и превратится в маленькую черную дыру, о которых он слышал на лекциях по астрономии.

Кацарос сделал круг вокруг студента, разглядывая его со всех сторон, как хищник перед броском. Несколько минут прошли в тишине.

– Скажите, господин Филатов, в чём, по-вашему, заключается сила волшебства? – процедил сквозь зубы ректор, сложив руки на груди.

По своей природе страх отвратителен, но всегда конечен. Он не может владеть душой живого человека бесконечно, всегда наступает момент, когда он, насладившись своей работой, на мгновение отступает и именно в этот момент человек, окутанный им с головы до ног, дрожащий от ужаса, вдруг понимает, что больше не боится, что эта болезнь ослабла и потеряла свою хватку. Так случилось и с Лёшкой. Он поднял голову и посмотрел прямо в глаза ректора.

– Сила волшебства в добре.

– Вот как? – удивленно вскинул брови Кацарос.

– Ни в зельях, ни в заклятьях, ни в колпаках и палочках. Если ты делаешь мир добрее, то ты настоящий волшебник, а все остальное – чушь собачья, хоть сто колпаков на себя натяни и обмажься зельем до самой макушки.

Глаза ректора сузились, а щеки покраснели, но Лёшку уже было не остановить.

– Мы годами учим эти формулы зелий, чтобы потом меряться ими на волшебных конференциях со старыми дедами, которые могут только брезгливо морщиться и ныть о том, что при Витиусе Рогатом было лучше. Для городских олимпиад мы выдумываем заклятия, чтобы жюри, в котором сидят преподаватели из таких же школ, поставили нам галочку в ведомости. А какие это заклятия? Лучшее перемещение объекта, лучшее исчезновение объекта, лучшее растворение объекта. Одни объекты и никакой пользы для обычных людей! Да плевать я хотел на такое волшебство! Что делают наши выпускники после Школы? Одни устраиваются на обычные работы и развлекают себя тем, что лежа на диване заставляют прилететь из кухни стакан с пивом, другие идут в аспирантуру и затем превращаются в тех самых дедов-буквоедов, которые просиживают штаны в жюри волшебных конкурсов. Вот и все ваше волшебство! Какая от него польза? Отчисляйте, мне все это надоело.

Лёшка замолчал и смело посмотрел в глаза ректора. Губы Кацароса были сжаты, глаза буравили студента, а пальцы на руках будто жили своей жизнью, сжимаясь в кулаки и вновь разжимаясь. Выждав несколько мгновений, он молча развернулся и быстро зашагал к кафедре. Усевшись за стол, он принялся что-то писать на листе бумаги.

– Студент Филатов, – закончив писанину, произнёс он, – с этого момента вы отчислены из Школы Волшебства. Возьмите мой приказ.

Лёшка шмыгнул носом, незаметным движением смахнул с глаза выступившую от обиды слезинку, выхватил из рук ректора лист и, сложив его вчетверо, небрежно сунул в карман брюк, а затем направился к выходу. У самой двери он обернулся. Ему хотелось напоследок сказать что-нибудь обидное этому деду, но он так и замер с открытым ртом.

Ректор Кацарос все так же сидел за столом, держа в правой руке волшебную палочку, конец которой он засунул в ухо и с нескрываемым наслаждением ковырялся в нем.

– У вас еще остались вопросы? – улыбнулся ректор.

– Так же нельзя... – только и выдавил из себя Лёшка.

– Нельзя, – кивнул Кацарос, – но очень удобно. К сожалению, в Высшей Академии Магии, куда вы переведены моим приказом, волшебные палочки уже давно отменили, поэтому там вы будете лишены этого удовольствия.

– В Высшую Академию Магии? – прошептал Лёшка и, достав приказ из кармана, развернул его дрожащими пальцами и принялся читать.

– Факультет выберете сами. Советую присмотреться к медицинскому, спасательному или педагогическому. Волшебники в этих сферах сейчас особенно востребованы.

– А как же... а как же вы? – растерянно пробормотал Лёшка.

– А я продолжу носить спортивный костюм под плащом, ковырять в ухе палочкой когда никто не видит, выслушивать жалобы преподавателей и выискивать среди студентов Школы тех, кто действительно понимает, в чем заключается истинная сила волшебства. Удачи, будущий волшебник Филатов!

Автор - ЧеширКо

Это был самый счастливый день жизни Светки. Она ждала его весь год и вот он наступил. Летняя сессия в институте была успешно закрыта и впереди была долгожданная поездка на море! Да не просто поездка, а со своим любимым Димочкой! Что может быть лучше, когда ты молода, красива, любима и вся жизнь впереди? Это были те дни, о которых уже в тридцать начинаешь вспоминать с ностальгией о прошедшей молодости. Дни, которые глубже всего врежутся в память на всю оставшуюся жизнь.

Сборы были недолгими. Что нужно молодым? Да ничего не нужно. Две небольшие сумки на двоих со сменным бельем, зубными щётками и пастой, несколько футболок, пара шорт, полотенца и немного денег в кармане. Этого хватит на все семь дней.

Плацкарт? Плевать. Хоть на бричке с осликом, ведь впереди счастье, свобода и любовь. А эти три ингредиента, как известно, в двадцать лет заменяют жиры, белки, углеводы и все самые важные минеральные вещества в мире.

Отель? Гостиница? Полуподвальное помещение без окна? Все равно. Это просто место для сна, а какой сон на море? Вокруг столько всего, что совсем не до него.

Дима и Светка бросили вещи в номере и побежали к морю. Оно встретило их как старых знакомых, которых давно не видело – ветер ласково гладил их по растрепанным волосам, волны нежно покачивали влюбленных на своих спинах, даже солнце не обжигало их, а с усердием художника аккуратно окрашивало кожу в темный цвет, стараясь не навредить.

– Самый счастливый день, – сидя вечером у костра, который они развели на пустынном диком пляже, произнесла Светка, прижавшись к Диме, – давай запомним его на всю жизнь?

– Чтобы в старости рассказывать внукам? – усмехнулся тот и подкинул в огонь сухую ветку.

– Почему сразу внукам? А детей у нас не будет что ли?

– Дети? – Дима на несколько секунд задумался, – это кто? Те, людишки, которые принесут нам внуков?

– Дурачок, – рассмеялась Света и потрепала парня по мокрым волосам, – у нас будет двое детей – мальчик и девочка. Сначала мальчик, а потом девочка. Согласен?

– Можно приступать?

Звонкий смех снова смешался с шумом прибоя и это прозвучало так органично, будто звук гальки, перекатываемой водой, только для этого смеха и был создан. Разве можно плакать на берегу моря? Нет, только смеяться.

– А если серьёзно, Дим? Пройдет не так много времени, мы станем совсем взрослыми, мы перестанем вот так смеяться – просто так, без причины. У нас появится куча всяких проблем, нам нужно будет думать о нём.

– О ком?

– О завтрашнем дне.

– О завтрашнем дне? Мы будем думать о вторнике?

– Хуже. Мы будем думать о всех днях недели, об августе, мае, июне, январе, о погоде, магнитных бурях, дожде, авансе, хлебе, окнах, обоях, бензине, масле...

– О-о-о... Я уже забыл, что ты назвала первым.

– Вот именно, Дим. Пройдет немного времени и у нас не останется в голове места для таких простых вещей, как костёр на берегу моря на закате, поцелуй под дождём, лежание на траве. Нам нужно как-то запомнить это всё, зафиксировать в памяти, чтобы другие мысли потом не вытеснили эти и не заставили превратиться нас в этих мрачных старичков, которые только и могут, что разговаривать о политике или о чём там они разговаривают?

– Об очередях в поликлинике.

– Вот, точно.

– И как ты предлагаешь это сделать? Как нам всё это запомнить?

– Есть только один способ, – наклонившись к плечу Димы, заговорщицки прошептала Света, – просто не думать о будущем.

– Отличная идея! – подхватил мысль Дима и, вскочив на ноги, закричал, подняв голову вверх и раскинув руки в стороны, – Пошло ты на хрен, будущее!

Светка рассмеялась, завалившись спиной на гальку. Димка же забегал вокруг костра, как воинственный туземец, строя страшные рожицы и колотя себя кулаками в грудь.

– Мы не думаем о тебе, будущее! Катись ко всем чертям! Где ты, будущее? Вот ты где! Получай!

Димка схватил камень и, размахнувшись, бросил его в море.

– Что, не нравится? Уходи, будущее! Мы остаемся здесь, с настоящим, красивые и молодые, понятно? Вали отсюда! Иди сидеть на лавке у подъезда! Мы остаёмся здесь, на берегу моря!

Сорвавшись с места, Димка бросился в море, продолжая выкрикивать угрозы этому страшному будущему, всячески оскорбляя его и прогоняя. Светка, не переставая улыбаться, прикрыла глаза и набрала полные легкие этого пьянящего морского воздуха. Да и правда – пошло оно к чёрту, это будущее, – что может быть лучше такого вечера? Настоящего, во всех смыслах этого слова.

Она открыла глаза и приподнялась, оперевшись на локоть. Димка уже выходил из воды, откидывая со лба мокрые волосы, костёр потрескивал, пуская вверх яркие искорки, море пело свою вечную песню, там, где утонуло солнце, небо побагровело, а на другой, тёмной стороне неба уже появилась первая звёздочка.

– Хочу никогда не забыть этот вечер. Никогда, – прошептала Света звезде.

И в этот момент что-то произошло. Цвета потеряли свою яркость, всё стало серым и каким-то полупрозрачным, в ушах зашумело, тело перестало слушаться, затем всё свернулось в точку и тут же из неё развернулось в какую-то новую реальность. Сначала вернулся слух.

– Дмитрий Сергеевич, – совсем рядом произнёс незнакомый голос, – я всё понимаю, но в договоре, который подписывала сама Светлана Георгиевна, было указано, что мы оказываем помощь на протяжении семи дней. Если за это время... кхм... если пациент за это время... Буду говорить прямо – если пациент за это время не скончается, то мы возвращаем ее сознание в прежнее состояние.

– Но как же так? – откликнулся чей-то скрипучий голос, – доктор, неужели вы думаете, что мы подписали этот договор только для того, чтобы она вернулась в свою молодость, потому что ей больше нечем заняться? Вы же знаете, что она неизлечимо больна, что она испытывает страшные боли. Пожалуйста, давайте продлим договор?

Света открыла глаза. Она лежала на кровати в больничной палате. Её тело окутывали провода и датчики. У какого-то аппарата с кучей дисплеев и экранчиков стоял мужчина в белом халате, а рядом сидел старик, держа за руку Свету.

И тут она вспомнила всё. И свою долгую жизнь с Димой, и двоих детей, о которых они когда-то мечтали, и внуков, и обои, бензин, окна, хлеб, вторники, июли, авансы, отпуски... Она вспомнила и свою болезнь, и боль, которая тоже тут же вернулась во все тело.

– Дима? – прошептала она, – больно...

– Сейчас, Светочка, сейчас, – засуетился старик, – доктор, я вас прошу! Я доплачу сколько нужно! Прошу вас, давайте продлим договор!

Мужчина в халате вздохнул.

– Вы же понимаете, что у нас очередь на такой вид услуг на годы вперед? Мы не можем сбивать график, там такие же больные люди, которые мечтают уйти, вернувшись в самый счастливый день своей жизни.

– Я вас умоляю, доктор!

Мужчина в халате покачал головой и подошёл к кровати. Несколько секунд он молча смотрел на старую женщину, о чём-то размышляя.

– Где вы сейчас были, Светлана Георгиевна?

– Я... я была...

Слова давались ей с трудом, было видно, что боль не даёт ей говорить. Она перевела взгляд на старика.

– Дим, помнишь? Помнишь наш самый... самый счастливый день?

Старик шмыгнул носом и протёр своё лицо ладонью.

– Море, да?

– Море, – уголком рта улыбнулась Света.

Старик сжал руку женщины и зажмурился.

– Помню, Света, помню...

Доктор долго смотрел на эту парочку, а затем подошёл к аппарату.

– Ещё сутки. Это всё, что я могу сделать. Дмитрий Сергеевич, подойдите потом в бухгалтерию, переподпишем договор.

Но старик его уже не слышал. Он наклонился к самому уху Светы.

– Пошло оно на хрен, это будущее, Светочка. Пошло оно к чёрту. Мы остаёмся здесь, молодые и красивые.

За его спиной щёлкнул тумблер, датчики запищали.

Света перевела взгляд на Диму. Он уже сидел рядом, вороша палкой угли в костре. С моря дул теплый ветерок, сумерки окутывали их, не решаясь заползти за полосу света от огня, море нашёптывало свои истории, которых у него было много.

– Видела? Первая звезда на небе. Успела желание загадать?

– Успела, – улыбнулась Света и прижалась к плечу Димы, а затем, поднявшись на ноги, побежала к воде.

Море приняло её, как старую знакомую и нежно закачало на волнах.

Автор - ЧеширКо.

Тогда я активно вела ЖЖ-шечку. Спасибо за возможность вспомнить!

Оказывается, я не только путешествовала, готовилась к родам и защите кандидатской, но и постоянно ходила на концерты, открыла для себя BrBa и переводила книгу ныне знаменитого Жака Аттали про любовь.

Вот кусочек недоредактированного текста.

"Общество рассматривает свои законы, касающиеся брака, как вечные, поскольку они обепечивают условия выживания и идентичность этого общества. Думать, что существующий порядок может измениться, всегда считалось непозволительным, поэтому наступающие перемены кажутся многим немыслимыми. С разнообразием в организации любовных отношений, с этой потрясающей эволюцией нравов, кипением страстей, разочарований, противоречий, причуд, терзаний и желаний, можно ли сохранить какие-либо законы на будущее? Можно ли представить себе, какими будут завтра способы любить и быть любимым? Мир все более урбанизируется, становится кочующим, шатким, рыночным. Сохранят ли в таком мире любовные отношения свою основу — более или менее добровольный обмен сексуальных услуг на защиту и заботу о детях между двумя или несколькими существами? Увидим ли мы с распространением ислама, как многоженство снова захватит всю планету? Или напротив, развитие среднего класса в большинстве стран приведет к буржуазной моногамии? Будет ли эта моногамия результатом борьбы женщин, жертв многоженства, и сексуальных меньшинств, озабоченных интегрированием в социальную норму и соответствием ей? Будет ли, напротив, моногамный брак упразднен в той форме, которую католическая церковь установила на Западе? Вернемся ли мы к обществу без табу? Или же одиночество станет всеобщим уделом? Станет ли сексуальная связь всего лишь эгоистическим актом? Или мы окажемся в строго контролируемых сообществах, где каждый будет обязан окружающим, как при круговой поруке? Увидим ли мы, как рынок вторгнется еще глубже и не пощадит даже отношения влюбленных? Технический прогресс, который позволил уменьшить риски, связанные с родами, снизить уровень детской смертности, увеличить продолжительность жизни, контролировать рождаемость, — позволит ли он окончательно развести сексуальность и продолжение рода? Пришествие виртуальной реальности как способа общения, генетики как способа воспроизводства, — поспособствует ли все это более ярким формам любви и сексуальности, или наоборот, приведет к их исчезновению в смиренном послушании и запрограммированной тишине? В мире, где совсем исчезнут верность, альтруизм, интерес к будущему, будет ли любовь считаться таким же пережитком прошлого, какими сегодня для многих являются милосердие, преданность, целомудрие? Или же напротив, каждый поймет, что он — ничто без другого, и мы увидим, как право на любовь станет первым требованием человека?..

Борьба развернется в первую очередь за статус женщины и за свободу в любви. В Азии, как и в Африке, желание свободы для мужчин и женщин приведет многочисленный средний класс к следованию по тому же пути, что избирает западный средний класс, то есть к рыночной моногамии и браку по любви. Церковь будет искать способа сохранения своей роли и влияния, проповедуя возвращение к моральному порядку и конформизму пары, словно стремясь повсюду поставить своих служителей, — совсем как в переживающих расцвет сектах Северной Америки и некоторых стран латинской Америки и Африки. Несмотря ни на что, значение священнослужителей в браке, почти полностью отсутствующая в исламе и буддизме, понемногу устранится и на Западе.

Мясо дельфинов поступало на послевоенные магазинные полки.

В 1966 году СССР прекратил промысел дельфинов.

Источник : https://humus.livejournal.com/4023717.html