Меня зовут Дик Пробка, и я умираю. Сорок лет — неплохой срок для пустошей, где средняя продолжительность жизни — это пока не проглотил пулю или не подавился крысиной костью. Лёжа на своём смертном одре, в окружении золотых цепей, бутылок "Сансет Сарсапариллы" и девок, которые уже прикидывают, как поделят мои шмотки, я хочу рассказать правду. Не потому, что мне есть дело до вашего мнения. Просто, знаете, когда лёгкие хрипят, как ржавый вентилятор, хочется хоть раз в жизни быть честным. И да, это будет смешно. По-моему, смешно. Хотя, возможно, это просто радиация щекочет мне мозг.

Всё началось лет двадцать назад, когда я был ещё тупее, чем сейчас. А это, поверьте, достижение. Я тогда бродил по пустошам, вооружённый ржавой трубой и мечтой найти хоть одну не протухшую банку "Бламко". Мой мозг был как пустыня Невада — сухой, пустой и с редкими кактусами идей, которые кололись, если до них дотронуться.

Однажды я заметил здоровенного кротокрыса, который копошился в куче мусора. Обычно я таких бил трубой, пока они не превращались в паштет, но этот… этот был странный. Он не убегал. Он смотрел на меня. И, клянусь своей лысиной, в его красных глазках было больше мозгов, чем во всей моей башке.

— Эй, дебил, — сказал кротокрыс. — Ты хоть понимаешь, что эта банка, которую ты жрёшь, просрочена на двести лет?

Я замер. Мой мозг пытался переварить факт, что тварь размером с собаку умеет говорить. И оскорблять. Но вместо того, чтобы размазать его по песку, я сделал то, что умел лучше всего — схватил его за шкирку и засунул в мешок. Почему? Не знаю. Может, подумал, что говорящий кротокрыс — это как говорящий автомат с "Нюка-Колой". Редкость, короче.

Я назвал его Сократом. Не потому, что знал, кто такой Сократ. Просто услышал это слово от какого-то караванщика, и оно звучало круто. Сократ, сидя в моей ржавой клетке, сначала матерился, как пьяный рейдер, но потом смирился. И начал… учить меня. Нет, не читать или писать — это было выше моего интеллекта. Он учил меня выживать. И побеждать.

— Дик, — говорил он, пока я жевал его объедки, — ты тупой, как крышка от бутылки, но у тебя есть харизма. Люди тянутся к таким, как ты. Они не знают почему, но тянутся. Используй это.

Я не понимал половины слов, но кивал. Сократ был гением. Он подсказывал, как запугать местных бандитов, как подставить конкурентов, как подкупить бармена в Нью-Рино, чтобы тот подливал яд в виски нужным людям. Я просто делал, что он говорил. И знаете что? Это работало.

Через год я уже был не просто Дик Пробка, а Дик Пробка — гроза Второй улицы. Через три года я владел половиной казино в Нью-Рино, а вторая половина платила мне, чтобы я их не сжёг. Мафия? Ха, я стал мафией. Я, парень, который однажды застрял в дверях, потому что пытался протиснуться с двумя ящиками патронов в руках.

Сократ был моим мозгом. Он придумывал планы, а я их исполнял. Он говорил: «Дик, если ты хочешь держать Нью-Рино за яйца, тебе нужен стиль». И я купил себе шляпу. Чёрную. С перцем, ага. Сократ ржал, но шляпа работала. Люди смотрели на меня, и в их глазах было что-то… уважение? Страх? Желание стащить мою шляпу? Неважно. Я был босс.

Но Сократ… он так и сидел в клетке. Я кормил его лучшим — консервы, крысы, даже иногда "Фанта" попадалась. Но я не выпускал его. Почему? Потому что я боялся. Боялся, что без него я снова стану просто Диком Пробкой, который жрал просрочку и спал в канаве. Он знал это. И, кажется, ему было смешно.

Однажды он сказал: «Дик, ты умрёшь раньше, чем я. Кротокрысы живут долго. Когда ты сдохнешь, я выберусь и найду другого идиота, чтобы править миром. Но ты… ты был забавный».

И вот я здесь. Лёжу, хриплю, а Сократ сидит в своей клетке в углу. Его глаза всё ещё блестят, как будто он уже прикинул, кто следующий. Я хочу сказать ему спасибо, но вместо этого я кашляю и роняю золотую цепь на пол. Девчонки ахают, одна уже примерила её на шею. Соф.

Я умираю в сорок, король Нью-Рино, самый тупой мафиози в пустошах. И всё благодаря кротокрысу, который был умнее всех нас вместе взятых. Если есть рай для таких, как я, надеюсь, там есть "Нюка-Кола" и шляпы. А Сократ… он, небось, уже планирует, как захватить небоскрёб. Смешка.

Дик кашляет в последний раз. Тишина. Где-то в клетке шуршит кротокрыс, прищурив глаз, и бормочет: «Наконец-то».

В пустоши, где солнце жарило так, что ржавые консервные банки плавились в песке, а гекконы зажаривались прямо на бегу, было поселение под названием Грязный Колодец. Десяток хибар, сколоченных из обломков рекламных щитов и старых шин, окружали колодец, который выдавал воду с привкусом ртути. Жители — обычные пустошники: половина с ожогами от радиации, другая половина с ожогами от попыток сварить суп из кактусов. Жили они, как и все в этом мире, — ждали смерти, попивая "Сансет Сарсапариллу" и молясь, чтобы рейдеры не пришли раньше мутантов.

Но раз в месяц, словно по расписанию поезда, которого не существовало уже двести лет, в Грязный Колодец являлся он. Ходячий мертвец. Все звали его Боб, потому что он орал это имя, пока его не пристрелили в первый раз. Высокий, худой, в странном блестящем костюме, похожем на саркофаг из довоенных медцентров. Лицо его было скрыто за мутным визором, а из груди торчали трубки, шипящие, как рассерженные змеи. Он не говорил. Он стрелял. Лазерные лучи, красные, как закат над ядерным кратером, выжигали всё: людей, собак, даже тот чёртов кактус, который кто-то пытался поливать. Потом Боб уходил, оставляя за собой дымящиеся трупы и запах палёной резины. И ровно через месяц возвращался. Снова.

Поселенцы пробовали всё. Стреляли из дробовиков — пули отскакивали от костюма, как горох от стены. Кидали динамит — Боб просто шёл дальше, даже не покачнувшись. Один псих, по кличке Сальный Джо, попытался задушить его цепью от мотоцикла. Джо нашли с лазерной дырой в башке и цепью, аккуратно свернутой у его ног, будто Боб извинился за беспорядок.

В итоге жители скинулись на охотника за головами. Нашли его в баре "Ржавый Шуруп", где он пил браминскую мочу, выдаваемую за виски. Звали его отец Кейн. Высокий, тощий, с лицом, будто вырезанным из куска обожжённой кожи. На шее — потёртый воротник священника, на поясе — два револьвера и Библия, перевязанная проволокой. Кейн был легендой. Говорили, он однажды уговорил супермутанта застрелиться, прочитав ему проповедь о грехе. Другие говорили, что он просто псих, который верит, что Бог живёт в пустыне и пьёт ядер-колу.

Кейн приехал в Грязный Колодец на закате, когда небо было цвета больной печени. Поселенцы высыпали из хибар, таращась на него, как на мессию, который принёс им не спасение, а хотя бы гранатомёт. Он сплюнул в песок и сказал:
— Показывайте своего мертвеца.

Ему рассказали про Боба. Про крики. Про лазеры. Про то, как он идёт по одному и тому же маршруту, как сломанный робот-уборщик. Кейн выслушал, листая Библию, будто искал там инструкцию по разборке ходячих трупов. Потом сказал:
— Это не мертвец. Это техника. А техника ломается.

И ушёл в пустыню, прихватив только флягу с водой и свой револьвер.

Боб, если бы мог думать, наверное, пожалел бы, что нашёл тот чёртов костюм. Он был обычным парнем. Ну, насколько можно быть обычным, когда твоя жизнь — это поиск крышек от бутылок и уклонение от когтей когтя смерти. Боб рылся в развалинах довоенного госпиталя, надеясь найти пару стимпаков или хотя бы шприц с чем-нибудь весёлым. Вместо этого он нашёл его. Травмокостюм. Блестящий, как новенький "Корвега", с табличкой: "Экстренная эвакуация. Сохраняет жизнь носителя любой ценой". Боб, не долго думая, влез в него. Костюм щёлкнул, обхватил его, как любовница, и зашипел. А потом Боб понял, что он больше не главный.

Костюм был запрограммирован. Шёл по кругу, от госпиталя к Грязному Колодцу, потом к старому бункеру и обратно. Раз в месяц он активировался, будто кто-то заводил будильник. И стрелял. Во всё, что двигалось. Боб орал, умолял, плакал, но костюм не слушал. Он был машиной, а Боб — просто мясом внутри. В первый раз, когда поселенцы открыли огонь, Боб умер. Сердце остановилось, лёгкие сгорели. Но костюм? Костюм продолжал идти. Лазеры жгли, трубки шипели, а Боб, мёртвый, болтался внутри, как марионетка.

Кейн нашёл Боба на третий день. Тот шагал через дюны, равнодушный к ветру, который швырял песок в его визор. Охотник притаился за валуном, наблюдая. Лазеры Боба вспыхивали, поджаривая случайного радтаракана. Кейн достал Библию, пробормотал что-то про "не убий" и прицелился. Выстрел. Пуля ударила в шлем, оставив лишь царапину. Боб повернулся, и лазерный луч прошёлся в сантиметре от лица Кейна. Охотник рухнул в песок, чувствуя, как его борода тлеет.
— Сын мой, — пробормотал Кейн, — ты не Боб. Ты железяка с комплексом Бога.

Он следовал за Бобом двое суток, изучая маршрут. Костюм был предсказуем, как пьяница, идущий к бару. Кейн заметил, что на бункере, где Боб "отдыхал" между рейдами, был терминал. Старый, с треснувшим экраном, но всё ещё живой. Кейн взломал его, пока Боб топтался в пустыне, расстреливая кактусы. На экране высветилась инструкция: "Травмокостюм серии X-7. Протокол эвакуации. Деактивация: код 0713".

Кейн дождался, пока Боб вернётся к бункеру. Костюм замер, шипя и клацая. Охотник подкрался, чувствуя, как пот заливает глаза. Ввёл код. Костюм щёлкнул, визор открылся, и на Кейна уставилось лицо. Боб. Или то, что осталось. Глаза мутные, кожа серая, как пепел. Он не дышал. Но губы шевельнулись.
— Помоги...

Кейн вздохнул, достал револьвер и выстрелил. Пуля вошла в лоб, и Боб наконец обмяк. Костюм заискрил, пытаясь ожить, но Кейн выдернул пару проводов, и машина умерла вместе с хозяином.

Вернувшись в Грязный Колодец, Кейн бросил на стол перед поселенцами кусок визора.
— Ваш Боб мёртв. И, кстати, он вас любил.
— А что это было? — спросил кто-то, теребя обгоревшую бороду.
— Технологии, — ответил Кейн, сплёвывая. — Довоенные. Считали, что спасут мир. А спасли только пару кактусов от скуки.

Он забрал свой гонорар — ящик крышек и бутылку виски — и ушёл в пустыню. Поселенцы смотрели ему, пока его силуэт не растворился в мареве. А где-то в песках травмокостюм Боба лежал, шипя в последний раз, как будто жалуясь, что его программу так и не закончили.

И вот что самое смешное: через месяц в Грязный Колодец пришёл другой. Не Боб. Кто-то новый. В таком же блестящем костюме. И с лазерами. Поселенцы переглянулись, вздохнули и начали копить крышки на Кейна. Снова.

Сквозь песчаную бурю мы добрались до ржавой двери, врезанной в склон холма. Убежище 73. Запечатано, как консервная банка с довоенной тушёнкой. Сканеры показывали активность внутри — слабые тепловые сигнатуры, будто кто-то там дышит, но не совсем жив. Паладин Кросс приказал взломать замок.

Внутри пахло ржавчиной, плесенью и чем-то сладковато-гнилым, как протухшая "Нука-Кола". Коридоры — стерильные, но стены испещрены царапинами, словно кто-то пытался вырваться. Или влезть.

Нашли следы крови, засохшей, но свежей. Лужи, брызги, целые мазки, будто тут резали свиней. В жилых отсеках — баррикады из матрасов и сломанных Pip-Boy’ев. На полу — кости, обглоданные до блеска. В углу — алтарь из консервных банок и куклы, слепленной из человеческого волоса. Надпись на стене, вырезанная ножом: *"Ред — единственный. Ред — бог"*. Мы переглянулись. Это не просто убежище. Это чёртова мясорубка.

В главном зале наткнулись на терминал. Древний, но рабочий. Кросс подключил свой силовой доспех, экран загорелся. Логи. Дневники. Записи одного человека. Или… множества? Все подписаны "Ред". Я начал читать, и с каждой строкой волосы на затылке вставали дыбом. Это не дневник. Это исповедь. Или бред. Или и то, и другое.

---

Запись 1, Ред, дата неизвестна
Проснулся в коридоре. Голова — как после бутылки виски и удара кувалдой. Ничего не помню. Имя — Ред, это знаю. На комбинезоне вышито. Убежище пустое, гудит, как брюхо радтаракана. Нашёл терминал, еду в камере переработки. Котлеты. Вкусные, мать их. Только откуда? Мусорный отсек пуст. Сижу, жду. Может, кто придёт. Может, я свихнулся. Хрен знает.

Запись 2, Ред, неделя спустя
Он появился. Тварь. Клон. Вылитый я, до последнего шрама на морде. Называет себя Ред. Говорит, он настоящий, а я — подделка. Пытался урезонить, но он кинулся с ножом. Пришлось… защищаться. Его башка теперь в мусорном отсеке. Котлеты на ужин стали вкуснее. Ха. Может, я и правда бог?

Запись 7, Ред, месяц спустя
Их уже десяток. Каждый понедельник — новый Ред. Все орут, что они настоящие. Организовали секты. *"Церковь Первого Реда"* молится на мой старый комбинезон. *"Братство Котлеты"* считает, что переработка — святое таинство. Один псих, называющий себя Ред-Пророк, вырезал себе глаз, чтобы *"видеть истину"*. Я прячусь в вентиляции. Еда кончается. Котлеты — единственный выход. Сегодня ночью зарезал двоих. Их крики… как музыка. Мясо мягкое. Сочное.

Запись 12, Ред, дата стёрта
Я — Ред. Нет, подождите, я — Ред. Остальные — ложь. Они строят алтари из костей, молятся на котлеты. Вчера поймали Реда-Еретика. Он кричал, что мы все — эксперимент. Бросили его в переработчик. Живым. Машина хрустела, он орал, а я смеялся. Котлеты на всех. Я — бог. Я — голод. Я — всё.

Запись 18, Ред, хаос
Их сотни. Коридоры — бойня. Реды режут Редов. Кровь по колено. Кто-то основал *"Культ Последнего Реда"* — они едят только сердца. Я видел, как Ред-Жрец отгрыз себе палец и скормил его толпе. Еда кончилась. Переработчик дымится. Мы жрём друг друга. Я… я уже не знаю, кто я. Вчера убил Реда, а он смотрел на меня моими глазами. Я ем котлету. Она на вкус… как я.

---

Отчёт Братства Стали, продолжение
Кросс выключил терминал. Мы молчали. Сквозь стены доносился скрежет. Живой. Я поднял винтовку, но паладин махнул рукой — проверить.

В отсеке переработки нашли его. Или их. Десятки Редов, тощих, в лохмотьях, с безумными глазами. Они дрались за кусок мяса, вырванный из ещё живого клона. Один заметил нас, заорал: *"Я Ред! Я бог!"* — и кинулся с обломком трубы. Кросс выстрелил. Голова разлетелась, как арбуз.

Они полезли изо всех углов. Реды. Сотни. Кричащие, воющие, жующие. Лазерные винтовки жгли их, но они лезли, как тараканы. Я видел, как один Ред отгрыз другому горло и пил кровь, смеясь. Кросс вызвал подкрепление, но связь заглохла. Мы отступали, но коридор завалило. Последнее, что я видел, — Ред, жующий собственную руку, шептал: *"Котлета… святая котлета…"*

---

Запись 19, Ред, последняя
Я — Ред. Или нет. Неважно. Убежище горит. Братство ушло. Или сдохло. Мы победили. Я сижу на троне из черепов. Мои кость. Моя кровь. Переработчик сломан, но я ем. Они все во мне. Я — голод. Я — бог. Я слышу шаги. Новый Ред? Ха. Пусть приходит. Я оставлю ему котлету.

Сквозь дым. Сквозь мясо. Я пишу. Я — Ред. Я — все.

---

Примечание Братства
Убежище 73 уничтожено подрывом. Выживших нет. Логи сохранены для анализа. Рекомендация: не вскрывать. Никогда. Что-то… всё ещё шевелится в пепле.

Лагерь рейдеров вонял, как открытая могила: палёная резина, пот, гниль надежды. В клетках, где цепи скрипели, как последнее дыхание, Супермутант и Соня нашли друг друга. Он — Кувалда, глыба мускулов, кожа цвета болотной жижи, глаза — тлеющие угли. Она — Соня, рыжая, с прядями, липнущими к потному лбу, в комбинезоне Убежища 88, который всё ещё обтягивал её, как кожа, которой у неё почти не осталось. Её плоть облезала, обнажая стальной скелет синта, но даже с рваными лоскутами кожи она была красива — не как довоенная кукла, а как пустошь: дикая, ржавая, смертельная.

Соня узнала, что она синт, когда рейдеры решили её "разобрать". Ножи скользили по коже, пока не звякнули о металл. Она не кричала — только всадила ржавый штырь в глаз тому, кто копался в её внутренностях. Кувалда, сидя в клетке напротив, хмыкнул — не смех, не рык, а что-то, будто в его груди родился новый бог.

Годы в неволе. Рейдеры били, жгли, ломали их души, но не тела — тела были слишком ценны. Кувалду использовали как таран для налётов, Соню держали для утех, пока она не начала драться, кусаться, пока кожа не стала отваливаться, обнажая сталь. И всё равно — она была красива, её комбинезон трещал по швам, но держался, как любовник, которого у неё никогда не было.

Они сбежали в ночь, когда рейдеры упились самогоном из антифриза. Соня взломала замок куском арматуры, её пальцы — наполовину плоть, наполовину металл — двигались, как механизм судьбы. Кувалда разорвал цепи, будто это была паутина. И началась резня. Кровь лилась, как из пробитого бака. Соня танцевала смерть: комбинезон хлопал на бёдрах, она вспарывала глотки, вырывала кадыки, её зубы щёлкали, как капканы. Кувалда бил, каждый удар — как молот, черепа лопались, кишки размазывались по стенам. Они не просто убивали — они рисовали багровую фреску.

Когда всё кончилось, они стояли среди трупов. Соня лизнула кровь с металлического пальца, её глаза горели, как ядерный закат. Кувалда смотрел на неё, и в его взгляде было не просто желание — что-то глубже, как ржавый болт, вбитый в сердце. Она подошла, её бедро, где кожа уступила место стали, сверкнуло под луной.

— Ты не человек, — сказал он, голос — как гравий под ногами.
— А ты не монстр, — ответила она, губы потрескались, но всё ещё манили.

Они не целовались. Это было бы слишком просто. Она запустила руку под его рваную броню, пальцы скользнули по шрамам, по мускулам, твёрдым, как бетон. Он схватил её за талию, металл её рёбер холодил кожу, но это было правильно — как будто так и должно быть. Их тела соприкоснулись — сталь и плоть, ржавчина и кровь, ритм пустоши.

Они ушли в ночь, оставив за собой лагерь, где мухи уже жрали трупы. Нашли заброшенный бункер, где радиация трещала, как старое радио. Там, в темноте, они слились — не нежно, а яростно, как буря, как взрыв. Её металлические пальцы впивались в его кожу, его дыхание гудело, как мотор. Это был их гимн, грубый, честный, пропитанный потом и кровью.

Но пустошь не прощает. Через неделю их выследили. Не рейдеры — хуже. Охотники из Братства Стали, в силовой броне, с лазерными винтовками, что жгли воздух. Кувалда дрался, как зверь: разорвал двоих, их броня треснула, как орех, но третий выстрелил в упор. Плазма прожгла его грудь, и он рухнул, как поваленный дуб, кровь хлынула, чёрная, густая, как масло.

Соня билась, как дьявол. Её комбинезон разорвался окончательно, стальной скелет сверкал, она всадила арматуру в горло одному из охотников, но второй попал в её спину. Искры, дым, провода лопались, как вены. Она упала, системы отказывали, ноги больше не слушались. Она ползла к Кувалде, пока сервоприводы не заклинило.

Он был мёртв. Его глаза, что горели, как угли, потухли. Она лежала рядом, её синтетическое тело — сломанная машина, неспособная встать. Кожа, что ещё держалась, слезала, как обои в заброшенном доме. Комбинезон, её последняя связь с Убежищем, висел лохмотьями. Она смотрела, как тело Кувалды начинает гнить. Сначала запах, потом мухи, потом кожа, что темнеет, трескается, сползает, обнажая кости. Она не могла плакать — синты не плачут. Но её процессор, где-то в глубине, всё ещё хранил его ритм, его тепло, его грубую, честную силу.

Дни шли. Пустошь гудела вокруг. Соня лежала, глядя на него, пока её батарея не начала истощаться. Последнее, что она видела, прежде чем её системы отключились, — его череп, ухмыляющийся ей, как будто он знал, что они всё равно были свободны. Даже в смерти. Даже в ржавчине.

И пустошь молчала, хороня их под песком и тишиной