Томас Кромвель, этот безжалостный архитектор английской Реформации, правая рука Генриха VIII, человек, который не моргнув глазом отправил на плаху не одну знатную голову и перекроил религиозную карту Англии, оказался на удивление никудышным сватом. И эта, казалось бы, незначительная оплошность в карьере мастера политических интриг стоила ему не только положения, но и самой жизни, лишний раз доказав, что при капризном монархе путь от всесильного министра до государственного преступника может быть удручающе коротким. В общем, сегодня мы поговорим о том, как в XVI веке работал королевский Тиндер, и какова порой была цена свайпа.

Кромвель-сват

После смерти третьей супруги, Джейн Сеймур, подарившей королю долгожданного наследника Эдуарда, но угасшей от родильной горячки в октябре 1537 года, Генрих VIII, несмотря на репутацию женолюба, в новый брак не спешил. Трижды он женился по любви, или, по крайней мере, по сильному увлечению, и каждый раз финал был далёк от сказочного. Екатерина Арагонская – развод, сотрясший всю Европу и порвавший вековые связи с Римом. Анна Болейн – страсть, интриги и, как итог, эшафот. Джейн Сеймур – тихая гавань, оказавшаяся слишком недолговечной. Теперь же, когда династический вопрос был отчасти решён, на первый план вышли соображения сугубо политические. Томас Кромвель, к тому времени уже лорд-хранитель Малой печати и вице-регент по церковным делам, видел в новом браке короля прежде всего инструмент для укрепления позиций Англии на международной арене.

Европа середины XVI века представляла собой кипящий котёл религиозных и политических противоречий. Император Священной Римской империи Карл V и французский король Франциск I, вечные соперники, то заключали хрупкие перемирия, то вновь вцеплялись друг другу в глотку. Папский престол, оскорблённый английской Реформацией и тем, что Генрих провозгласил себя главой англиканской церкви, метал громы и молнии, призывая католических монархов к крестовому походу против еретика-короля. В этой сложной игре Англии был нужен надёжный союзник, и Кромвель обратил свой взор на протестантских князей Германии, объединённых в Шмалькальденский союз. Брак с одной из немецких принцесс мог бы не только обеспечить военную поддержку в случае вторжения, но и легитимизировать разрыв Англии с Римом в глазах протестантского мира. Поиск подходящей кандидатуры был делом непростым. Требовалась девица не только знатного происхождения и правильной веры, но и способная, по крайней мере, внешне, приглянуться стареющему и всё более раздражительному Генриху.

Выбор Кромвеля пал на Анну, двадцатичетырёхлетнюю дочь Иоганна III, герцога Клевского – небольшого, но стратегически важного владения на Рейне. Герцогство Клевское, наряду с Юлихом, Бергом, Марком и Равенсбергом, представляло собой значительную территорию, и его правитель занимал умеренную позицию в религиозных спорах, что делало его приемлемым союзником как для лютеран, так и для тех, кто, подобно Генриху, искал свой, особый путь в церковных реформах. К тому же, сестра Анны, Сибилла, была замужем за курфюрстом Саксонским, одним из лидеров Шмалькальденского союза. Кромвель развернул бурную деятельность. Английские послы, Николас Уоттон и Ричард Берд, были отправлены ко двору герцога Клевского с подробными инструкциями. Главным аргументом в пользу Анны, помимо политических выгод, стала её репутация скромной и добродетельной девицы. Художнику Гансу Гольбейну Младшему, придворному живописцу Генриха, было поручено написать портрет потенциальной невесты. Гольбейн, мастер льстивой, но не слишком искажающей правду кисти, изобразил Анну в соответствии с канонами красоты того времени, хотя и не преминул скрыть некоторые недостатки, например, следы от перенесённой оспы, чуть заметные на её лице. Портрет, доставленный в Англию, вкупе с восторженными отзывами дипломатов о красоте и грации принцессы, произвёл на Генриха благоприятное впечатление. Король, никогда не видевший Анну воочию, дал своё согласие на брак. Договор был подписан 4 октября 1539 года. Кромвель мог торжествовать: сложная дипломатическая партия, казалось, была выиграна. Он и представить себе не мог, что эта победа обернётся для него началом конца.

«Она мне не нравится!»

Генрих VIII, несмотря на свои сорок восемь лет, прогрессирующий артрит, подагру, дурно пахнущие трофические язвы на ногах и внушительный вес, переваливший, по некоторым оценкам, за 130 килограммов, всё ещё считал себя неотразимым мужчиной и тонким ценителем женской красоты. Он с нетерпением ожидал прибытия своей новой невесты, строя планы, как он сам выразился, «взрастить любовь». Когда же флотилия с Анной Клевской 1 января 1540 года бросила якорь в Диле, графство Кент, нетерпеливый монарх, переодевшись и захватив с собой лишь нескольких приближённых, тайно поспешил в Рочестер, где остановилась принцесса, чтобы устроить ей романтический сюрприз. Сюрприз, однако, ждал самого короля.

Увидев Анну без прикрас, без флёра придворной лести и смягчающего эффекта гольбейновского портрета, Генрих, по свидетельствам очевидцев, буквально побледнел от разочарования. «Она мне не нравится!» – зловеще прорычал он, выйдя из покоев принцессы. Эта фраза, брошенная в сердцах, стала приговором для тщательно выстроенного Кромвелем политического альянса и, в конечном счёте, для самого министра. Что же так оттолкнуло короля в бедной Анне? Историки до сих пор спорят об этом. Одни указывают на то, что принцесса, воспитанная в строгих традициях небольшого немецкого двора, не владела ни французским, ни английским языками, не умела петь, танцевать или играть на музыкальных инструментах – словом, не обладала теми светскими талантами, которые ценились при английском дворе. Другие предполагают, что дело было в её внешности, которая, возможно, показалась Генриху слишком «простецкой» или «лошадиной», как утверждали некоторые злопыхатели, хотя портрет Гольбейна и отзывы современников не дают оснований считать её уродливой. Возможно, свою роль сыграла и пресловутая «химия» – то неуловимое влечение, которое невозможно просчитать или предсказать.

Генрих был в ярости. «Я не вижу в этой женщине ничего из того, о чём мне докладывали, – бушевал он, обращаясь к Кромвелю, – и я поражаюсь, как мудрые мужи могли составить такие отчёты!» Министру он бросил с нескрываемой угрозой: «Если бы я знал столько же раньше, она бы никогда не прибыла сюда, в Англию. Но что теперь делать?» Увы, простого решения не было. Отменить свадьбу означало бы не только оскорбить могущественного герцога Клевского и его союзников, но и поставить под угрозу всю хрупкую систему протестантских альянсов, так необходимую Англии. Король, чья воля редко встречала препятствия, оказался в ловушке. «Если бы не то, что она проделала такой долгий путь в моё королевство, и не пышные приготовления, которые мой народ устроил для неё, и не страх вызвать суматоху в мире и толкнуть её брата в объятия Императора и французского короля, я бы не женился на ней сейчас. Но теперь всё зашло слишком далеко, о чём я сожалею», – с горечью признавался он. Кромвель, ввергнувший, по словам Генриха, его «шею в ярмо», мог лишь смиренно выражать сожаление, что его величество «не слишком доволен». Свадьба, назначенная на 6 января 1540 года, обещала стать настоящим испытанием для всех её участников.

Шесть месяцев фарса

День бракосочетания, 6 января 1540 года, выдался холодным и пасмурным, что вполне соответствовало настроению жениха. Церемония проходила в королевской часовне Гринвичского дворца. Генрих, облачённый в роскошный камзол из золотой парчи, расшитый драгоценными камнями, выглядел мрачнее тучи. Остановившись перед входом в часовню, он, по свидетельству современников, произнёс, обращаясь к своим лордам: «Милорды, если бы не необходимость удовлетворить мир и моё королевство, я бы ни за какие земные блага не сделал сегодня того, что должен сделать». Анна, в платье серебряной парчи, с распущенными волосами, символизирующими её девственность, вероятно, не догадывалась о буре, бушевавшей в душе её будущего супруга. Она выглядела спокойной и даже, как отмечали некоторые, довольно привлекательной. Однако для Генриха это уже не имело значения. Он шёл к алтарю, как на плаху.

Если Кромвель питал надежду, что брачная ночь смягчит сердце короля и пробудит в нём хоть какую-то симпатию к новой жене, то он жестоко ошибался. Наутро Генрих был ещё более резок. «Раньше она мне не слишком нравилась, – заявил он министру, – но теперь она мне нравится гораздо меньше». Король недвусмысленно дал понять, что их союз так и не был консуммирован. «Я ощупал её живот и её грудь, – откровенничал он с Кромвелем и своим врачом, доктором Баттсом, – и, насколько я могу судить, она не должна быть девственницей, что так поразило меня в самое сердце, когда я прикоснулся к ним, что у меня не хватило ни воли, ни смелости продолжать дальше в других вопросах. Я оставил её такой же девственницей, какой и нашёл». Эти слова, полные отвращения и унизительных подробностей, стали достоянием придворных сплетников и ещё больше усугубили и без того щекотливое положение Анны.

К счастью для самой Анны, она, по всей видимости, пребывала в блаженном неведении относительно того, что именно должно было произойти в брачную ночь. Воспитанная в исключительно строгой и замкнутой атмосфере клевского двора, она была совершенно наивна в вопросах супружеских отношений. Генрих, со своей стороны, не предпринял никаких усилий, чтобы просветить её, что, учитывая его тогдашнее физическое состояние – тучность, язвы на ногах, дурное настроение – возможно, было для неё и к лучшему. Тем не менее, такое неведение выставляло Анну в несколько нелепом свете. Она искренне полагала, что её брак вполне состоялся. «Почему же, когда он приходит в постель, он целует меня, – рассказывала она своим старшим фрейлинам, – и берёт меня за руку, и говорит мне: «Спокойной ночи, дорогая»; а утром целует меня и говорит: «Прощай, милая»… Разве этого недостаточно?» Одной из придворных дам пришлось деликатно объяснить королеве, что, увы, этого совершенно недостаточно. «Мадам, – сказала она, – должно быть нечто большее, иначе мы ещё долго не увидим герцога Йоркского (второго сына для короля), которого так желает всё это королевство».

Фарс продолжался шесть месяцев. Анна Клевская формально оставалась королевой Англии, но фактически была лишь гостьей при дворе собственного мужа. Генрих избегал её общества, проводя время в охотах и развлечениях с более привлекательными дамами. Политическая ситуация тем временем менялась. Угроза франко-имперского союза против Англии ослабла, а вместе с ней и необходимость в поддержке немецких протестантов. Кромвель, главный инициатор этого брака, стремительно терял влияние. В июне 1540 года король, наконец, решился разорвать ненавистные узы. Брак с Анной Клевской был аннулирован на основании его неконсуммации, а также под предлогом ранее существовавшего брачного контракта Анны с Франциском Лотарингским, заключённого ещё в её детстве и впоследствии расторгнутого. Анна, проявив завидное благоразумие, не стала возражать против аннулирования. Взамен она получила щедрое содержание, несколько поместий, включая бывший дворец Анны Болейн, и почётный титул «любимой сестры короля», что обеспечило ей высокое положение при дворе. Она осталась в Англии, вела довольно свободный и обеспеченный образ жизни, и даже пережила не только Генриха, но и всех его последующих жён.

Падение и казнь Томаса Кромвеля

Пока Анна Клевская наслаждалась своей неожиданной свободой и королевскими милостями, тучи над головой Томаса Кромвеля сгущались. Хотя сразу после клевского фиаско Генрих и возвёл своего министра, сына пивовара из Патни, в графы Эссекские и назначил лордом-великим камергером Англии в апреле 1540 года, это была, скорее, лебединая песня, а возможно, и хитроумная ловушка. Аристократия, всегда с трудом переносившая возвышение простолюдина Кромвеля, его безграничное влияние и ту беспощадность, с которой он проводил церковные реформы, разрушая монастыри и конфискуя их земли, теперь получила долгожданный повод для сведения счётов. Главными его врагами были Томас Говард, герцог Норфолк, дядя казнённой Анны Болейн и будущей пятой жены короля, Екатерины Говард, и Стивен Гардинер, епископ Винчестерский, консерватор и противник радикальных реформ.

10 июня 1540 года, во время заседания Тайного совета, Кромвель был арестован по обвинению в государственной измене и ереси. Обвинения были надуманными и противоречивыми: его одновременно обвиняли и в поддержке анабаптистов, и в тайных сношениях с Римом, и в намерении жениться на леди Марии, дочери Генриха от Екатерины Арагонской, чтобы захватить престол. Но главным, невысказанным обвинением была его ошибка с Анной Клевской, ошибка, которая выставила короля в нелепом свете и нанесла удар по его самолюбию. Из своей камеры в Тауэре Кромвель писал отчаянные письма Генриху, умоляя о пощаде: «Милосердия, милосердия, милосердия!» Он также предоставил ценные показания, подтверждающие неконсуммацию брака с Анной, что помогло королю ускорить процесс аннулирования. Это была его последняя услуга монарху, которому он так преданно служил и которого сделал одним из самых могущественных правителей в Европе.

Но мольбы о пощаде остались без ответа. Генрих, возможно, и испытывал некоторые угрызения совести, но жажда мести и давление со стороны врагов Кромвеля оказались сильнее. Суда как такового не было; его осудили по «биллю об опале» (Bill of Attainder), что позволяло казнить без формального судебного разбирательства – ирония судьбы, ведь именно Кромвель активно использовал этот инструмент против своих врагов. 28 июля 1540 года, менее чем через три недели после аннулирования брака Генриха и Анны Клевской, Томас Кромвель был обезглавлен на Тауэр-Хилл. Казнь была проведена неумело; палачу потребовалось несколько ударов, чтобы отделить голову от туловища, что превратило её в мучительное зрелище. Голова некогда всесильного министра была выставлена на шесте на Лондонском мосту – жуткое напоминание о превратностях судьбы и королевского гнева.

Наследие «фламандской кобылы» и запоздалое раскаяние короля

Анна Клевская, прозванная при дворе «фламандской кобылой» за свою, как считалось, не слишком изящную внешность, оказалась на удивление удачливой. Она не только избежала плахи, что само по себе было достижением для жены Генриха VIII, но и сумела наладить с бывшим мужем дружеские отношения. Генрих ценил её покладистый характер и отсутствие претензий. Она часто бывала при дворе, участвовала в празднествах и даже подружилась с дочерьми короля, Марией и Елизаветой. Анна пережила Генриха на десять лет, скончавшись в 1557 году в возрасте 41 года во время правления королевы Марии I. Она была похоронена в Вестминстерском аббатстве – честь, которой удостоились немногие из жён Генриха. Её история – это пример того, как невозмутимость и здравый смысл могут спасти жизнь и обеспечить достойное существование даже в самых неблагоприятных обстоятельствах.

Что касается Генриха VIII, то, по свидетельству французского посла Шарля де Марильяка, король впоследствии сожалел о казни Кромвеля. «Под предлогом неких ложных обвинений, – докладывал посол, – они заставили его предать смерти самого верного слугу, какой у него когда-либо был». Возможно, это было лишь мимолётное раскаяние стареющего тирана, осознавшего, что он лишился человека, который, несмотря на все свои недостатки, был безгранично предан короне и обладал незаурядным умом и организаторскими способностями. Кромвель был сложной и противоречивой фигурой: безжалостный политик, реформатор, талантливый администратор, но при этом человек, не чуждый коррупции и злоупотреблений властью. Его падение стало результатом не только одной неудачной сватовской миссии, но и сложного переплетения придворных интриг, религиозных разногласий и личной неприязни короля. История Анны Клевской и Томаса Кромвеля – это яркая иллюстрация того, как личные капризы монарха и политические расчёты его советников могут приводить к трагическим последствиям, меняя судьбы людей и влияя на ход истории. И как иногда самая незначительная, на первый взгляд, деталь – не та улыбка, не тот взгляд, не та «химия» – может обрушить самые продуманные планы и стоить головы даже самому могущественному министру.

***********************
Подпишись на мой канал в Телеграм - там тексты выходят раньше.

Палки, камни и память предков

Человеку всегда нужно было куда-то идти. Не потому, что он такой неугомонный путешественник, а потому, что жрать хочется. И жить. За мамонтом, за кореньями, подальше от злого соседа с дубиной потяжелее — причин масса. А когда ты куда-то ушёл, неплохо бы иметь возможность вернуться обратно, к своей пещере и женщине. Так что проблема навигации стара как мир, просто решали её без особых затей. Первыми картами были, по сути, зарубки на собственном мозгу. Вот большое кривое дерево, вот скала, похожая на морду тестя, а вот река — если пойти вдоль неё, то через три дня выйдешь к стоянке другого племени, где можно выменять блестящие камушки на вяленое мясо. Это была навигация по принципу «глаза видят — ноги идут». Работало, но с ограничениями. Уйдёшь за горизонт, и твои знакомые скалы уже не помогут.

Особенно интересно выкручивались ребята, которым не повезло жить на большом и удобном континенте. Возьмём, к примеру, полинезийцев. Вокруг только бескрайний океан, острова — мелкие точки, которые ещё найди. У них не было ни бумаги, ни компаса. Зато у них была наблюдательность и полное отсутствие страха перед водой. Они создали то, что сегодня называют «палочными картами». Это не карта в нашем понимании, с точным контуром береговой линии. Это, скорее, схема океанских течений и волн. Изогнутые палочки показывали основные направления зыби, которая образуется, когда волны огибают острова. Ракушки, привязанные к палочкам, обозначали сами острова. Молодого полинезийца с детства учили не смотреть на воду, а чувствовать её. Он ложился на дно каноэ и всем телом ощущал малейшие изменения в движении волн, понимая, что где-то там, за много миль, есть земля, которая вносит помехи в ровный ритм океана. Это была целая наука, передаваемая из уст в уста, от отца к сыну, завёрнутая в мифы и легенды. Знание было элитарным, доступным не всем. Потерять такого навигатора в шторм означало обречь на гибель весь экипаж.

На суше всё было одновременно и проще, и сложнее. Древние цивилизации Месопотамии, которым надо было как-то собирать налоги и отправлять армии, тоже чесали репу над созданием карт. Самая древняя из известных нам «карт мира» — вавилонская глиняная табличка Imago Mundi, созданная где-то в VI веке до н.э. Смотрится она, конечно, наивно. В центре — Вавилон, ясен пень. Вокруг него концентрическими кругами расположены другие земли — Ассирия, Урарту. Всё это окружено «Горькой рекой», то есть океаном. А за рекой — семь или восемь мифических островов, на которых живут чудовища и герои. Это была не столько карта для путешествий, сколько политическая и религиозная декларация: «Мы — центр мира, а всё остальное — непонятная дичь на отшибе». Пользоваться ей для прокладки торгового маршрута было бы самоубийством. Но она отлично показывала, кто тут главный.

Греки пошли дальше. Эти ребята любили геометрию и философию, поэтому к вопросу подошли с научной точки зрения. Анаксимандр из Милета ещё в VI веке до н.э. начертил первую, как считается, карту известного мира, основанную не на мифах, а на сведениях, полученных от моряков и торговцев. А потом пришёл Эратосфен Киренский и в III веке до н.э. вообще устроил революцию. Он не просто рисовал карты, он вычислил окружность Земли, и сделал это с поразительной точностью, имея в своём распоряжении лишь колодец в Сиене (древний город на юге Египта, ныне Асуан) и гномон — по сути, обычный шест — в Александрии. Он заметил, что в Сиене, расположенной почти на Северном тропике, в день летнего солнцестояния солнце освещает дно самых глубоких колодцев, то есть находится прямо над головой. В тот же самый момент в Александрии, что значительно севернее, вертикально воткнутый в землю шест отбрасывал чёткую тень. Измерив её длину и зная высоту шеста, Эратосфен смог вычислить угол падения солнечных лучей. Сопоставив этот угол с уже известным расстоянием между городами, он, применив простую геометрию, и вычислил длину земного меридиана. Его результат отличался от современного всего на пару процентов. Казалось бы, вот он, прорыв! Но нет. Знания Эратосфена были достоянием узкого круга учёных. Обычный капитан торгового судна, плывущий из Афин в Египет, по-прежнему ориентировался по береговой линии и звёздам, и ему было глубоко плевать на окружность Земли. Ему нужно было не врезаться в скалы и не быть съеденным пиратами.

Небесная механика для самых отчаянных

Когда люди окончательно убедились, что плавать вдоль берега — это долго и не всегда безопасно, пришлось поднимать голову к небу. Звёзды и Солнце были единственными надёжными ориентирами в открытом море. Полярная звезда в Северном полушарии — вообще подарок судьбы. Она почти не движется и всегда указывает на север. Определив её высоту над горизонтом, можно было понять свою широту. Чем выше Полярная звезда — тем ты севернее. Всё просто и гениально. Днём ту же операцию можно было проделать с Солнцем в момент его наивысшего положения на небе — в полдень. Для этого придумали несложные инструменты. На суше эту задачу решали с помощью гномона — той самой палки, воткнутой в землю, по длине тени от которой и определяли широту. Втыкать палку в палубу корабля было, очевидно, бессмысленно, поэтому для моряков этот же принцип воплотили в портативных приборах. Так появились квадрант, а за ним и астролябия — красивый и сложный прибор, похожий на медный блин с кучей шкал и линеек. С её помощью можно было измерять высоту небесных светил над горизонтом с приличной точностью.

Но был один нюанс, который превращал всю эту небесную механику в рулетку. Все эти измерения работали только при ясной погоде. Затянуло небо тучами на неделю — и всё, ты понятия не имеешь, где находишься. Плывёшь наугад, надеясь на интуицию и на то, что боги сегодня в хорошем настроении. А интуиция — штука ненадёжная.

Настоящий переворот, сравнимый с изобретением колеса, произошёл, когда европейцы наконец додумались нормально использовать компас. Саму идею, что намагниченная железка указывает на север, придумали китайцы ещё в глубокой древности. Правда, использовали они её поначалу не для навигации, а для гаданий и фэн-шуй — искали правильное место для постройки дома, чтобы энергия ци текла как надо. Первые компасы выглядели как ложка из магнетита, вращающаяся на гладкой медной пластине с символами. В Европу знание о магнетизме пришло где-то в XII веке, и тут уж практичные европейцы быстро сообразили, как приспособить его для дела. Ранний морской компас был до смешного прост: иголка, натёртая магнитом, насаживалась на щепку и опускалась в плошку с водой. Конструкция хлипкая, на волнах пляшет, но это было лучше, чем ничего. Теперь даже в пасмурную погоду можно было хотя бы примерно понимать, где север, а где юг.

Венцом картографии античности и Средневековья стала «География» Клавдия Птолемея, написанная во II веке н.э. в Александрии. Это был титанический труд. Птолемей собрал все доступные ему сведения о мире, систематизировал их и, что самое важное, впервые применил систему координат — широту и долготу. Он нанёс на карту более 8000 географических объектов с их координатами. На полторы тысячи лет его работа стала библией для всех картографов. Проблема была в том, что Птолемей, при всей своей гениальности, сильно ошибался. Он считал, что Евразия простирается гораздо дальше на восток, чем на самом деле, а окружность Земли у него получилась примерно на треть меньше реальной. Именно эта ошибка, как ни странно, и подтолкнула Колумба плыть на запад в поисках Индии. Он был уверен, что плыть недалеко, ведь карта Птолемея не врёт! Если бы он знал реальное расстояние, он бы, возможно, никогда не решился на это путешествие. Так величайшая ошибка в истории картографии привела к величайшему географическому открытию. Хотя сам Колумб до конца жизни был уверен, что приплыл в Азию, и умер, доказывая всем, что нашёл не новый континент, а просто какой-то задний двор Китая.

Карты, деньги и проклятая долгота

С началом эпохи Великих географических открытий карты перестали быть просто философским осмыслением мира или подспорьем для каботажного плавания. Они превратились в стратегический ресурс, в инструмент колониальной экспансии и большого бизнеса. Португальцы, испанцы, а за ними голландцы и англичане начали лихорадочно составлять новые, куда более точные карты. Появились так называемые портоланы — морские навигационные карты, испещрённые сеткой линий, расходящихся из нескольких точек. Эти линии, румбы, показывали направления по компасу. Капитан мог приложить линейку к карте, определить курс и стараться его придерживаться. Береговые линии на портоланах изображались с поразительной для того времени детализацией, наносились все известные порты, бухты, мели и опасные рифы. Это были карты, созданные не учёными в тиши кабинетов, а самими моряками в солёной воде и под палящим солнцем. Информация на них была буквально оплачена кровью и потом. Такие карты были секретными, их прятали в сундуках с тремя замками, за их кражу могли и казнить. Ведь тот, кто владел картой, владел торговым путём, а значит — и прибылью.

Но оставалась одна фундаментальная проблема, которая сводила на нет все ухищрения и превращала дальние плавания в смертельно опасное предприятие. Проблема долготы. Широту, как мы помним, определять научились довольно легко — по высоте Солнца или Полярной звезды. А вот с долготой была полная беда. Чтобы определить свою долготу, то есть положение к востоку или западу от некоего начального меридиана, нужно было знать две вещи: местное время и точное время в порту отправления (например, в Лондоне или Лиссабоне). Местное время определить просто — полдень наступает, когда Солнце достигает высшей точки. А вот как узнать, который час сейчас в Лондоне, находясь посреди Атлантики? Часов в современном понимании не было. Песочные и водяные часы были неточны, а маятниковые часы, изобретённые в XVII веке, на качающемся корабле превращались в бесполезный кусок металла.

От невозможности определить долготу происходили чудовищные трагедии. Корабли, гружённые сокровищами, месяцами блуждали в океане, экипажи умирали от цинги и голода. Или, что ещё хуже, капитан, считая, что до земли ещё далеко, ночью на полном ходу врезался в скалы, которые, по его расчётам, должны были быть на сотню миль восточнее. В 1707 году у островов Силли (архипелаг у юго-западной оконечности Англии) из-за такой навигационной ошибки затонула целая британская эскадра адмирала Клаудсли Шовела. Погибло четыре корабля и почти полторы тысячи человек, в том числе и сам адмирал. Эта катастрофа переполнила чашу терпения. Британский парламент, поняв, что на кону не только жизни моряков, но и военно-морское господство и баснословные прибыли от колониальной торговли, в 1714 году учредил «Longitude Act». За простой и надёжный способ определения долготы в море была обещана премия в 20 000 фунтов стерлингов — по нынешним меркам, это несколько миллионов долларов.

Началась настоящая гонка умов. Какие только методы не предлагались! Самые серьёзные учёные мужи, астрономы, делали ставку на «метод лунных расстояний». Идея была в том, чтобы использовать Луну как небесную часовую стрелку. Измеряя угол между Луной и определёнными звёздами, можно было по заранее составленным таблицам вычислить время по Гринвичу. Метод был теоретически верным, но на практике — адски сложным. Моряку в шторм, на скользкой палубе, нужно было с помощью секстанта произвести несколько точнейших измерений, а потом выполнить длинные и нудные вычисления, в которых легко было ошибиться. Как сказал один из современников, «для этого метода на каждом корабле нужно было держать по астроному». Астрономов на всех не хватало, да и стоили они дорого. Нужен был способ проще и надёжнее.

Часовщик против астрономов: как запереть время в ящик

И тут на сцену вышел человек, которого никто не принимал всерьёз. Джон Гаррисон, плотник и часовщик-самоучка из йоркширской деревушки. Он не был членом Королевского общества, не имел университетского образования и говорил с густым провинциальным акцентом. Но у него была гениальная и простая идея. Он решил, что не нужно смотреть на звёзды и мучиться с таблицами. Нужно просто создать часы, которые будут идти идеально точно, несмотря на качку, перепады температур и влажности. Нужно было создать идеальный морской хронометр. Вся учёная элита, заседавшая в Совете по долготе, крутила пальцем у виска. Они, светила науки, бьются над сложнейшими астрономическими задачами, а какой-то деревенщина хочет решить проблему с помощью тикающего механизма. Это казалось абсурдом.

Гаррисон потратил на это всю свою жизнь. Он был одержим. Десятилетиями, в своей маленькой мастерской, он строил один хронометр за другим. Его первый образец, H1, весил 34 килограмма и был похож на диковинный латунный сундук. Но он работал. Чтобы компенсировать качку, Гаррисон использовал не маятник, а два соединённых пружинами балансира, которые колебались в противофазе. Чтобы бороться с влиянием температуры, он изобрёл биметаллические пластины из стали и латуни, которые, расширяясь по-разному, компенсировали друг друга. Он придумал новые сплавы, новые формы зубьев для шестерёнок, подшипники, не требующие смазки. Каждая его модель была совершеннее предыдущей.

Совет по долготе водил его за нос почти сорок лет. Ему устраивали унизительные испытания, выдавали деньги мелкими частями, заставляли раскрывать все секреты конструкции, а потом отдавали его чертежи другим часовщикам. Астрономы, особенно глава Гринвичской обсерватории Невил Маскелайн, ярый сторонник лунного метода, делали всё, чтобы Гаррисон не получил премию. Для них это был вопрос престижа — не мог же какой-то ремесленник решить задачу, над которой бились лучшие астрономы мира!

Перелом наступил, когда хронометром Гаррисона заинтересовался капитан Джеймс Кук. Человек практичный и далёкий от академических интриг. Он взял с собой во второе кругосветное плавание (1772–1775) копию четвёртой, самой совершенной модели Гаррисона — H4. Это были уже не огромные часы, а большой карманный хронометр диаметром 13 сантиметров. После трёх лет плавания в самых суровых условиях, пересекая все океаны, хронометр отстал всего на несколько секунд. Кук был в восторге. Он писал, что хронометр был их «неизменным проводником» и «верным другом». Благодаря ему Кук смог составить невероятно точные карты тысяч миль побережья Австралии, Новой Зеландии и бесчисленных островов Тихого океана. Он доказал, что хронометр работает. После такого отзыва игнорировать Гаррисона было уже невозможно. В итоге, после личного вмешательства короля Георга III, 80-летний часовщик всё-таки получил свои деньги. Он победил. Его изобретение навсегда изменило мореплавание, сделав его на порядок безопаснее. Теперь любой капитан, имея на борту точный хронометр и секстант, мог определить своё местоположение в любой точке мирового океана с точностью до нескольких миль.

Линейка и теодолит: как измерили всю планету

Пока часовщики и астрономы бились над проблемой долготы в море, на суше разворачивалась не менее эпическая битва за точность. Государствам, которые становились всё более централизованными, нужны были точные карты своих территорий. Не для путешествий аристократов, а для вполне прозаических целей: чтобы эффективно собирать налоги, строить дороги и каналы, планировать военные операции. Старые карты, нарисованные на глазок, для этого не годились. Нужен был системный подход.

И такой подход был найден — триангуляция. Метод гениальный в своей простоте, но требующий адского терпения и труда. Суть его в том, чтобы покрыть всю территорию страны сетью воображаемых треугольников. Сначала с помощью цепей и стержней с максимальной точностью измеряется одна сторона первого треугольника — базис. Его длина могла составлять несколько километров. Затем с помощью специального угломерного инструмента, теодолита, с концов базиса измеряются углы на некую третью точку (например, шпиль церкви или вершину холма). Зная одну сторону и два угла, можно вычислить все остальные параметры треугольника. Одна из вновь вычисленных сторон становится базисом для следующего треугольника, и так далее, пока вся страна не покроется этой невидимой паутиной.

Пионерами в этом деле были французы. Династия астрономов и геодезистов Кассини посвятила этому делу больше ста лет. Начиная с Людовика XIV, четыре поколения семьи Кассини методично опутывали Францию триангуляционной сетью. Это была каторжная работа. Геодезисты таскали на себе тяжёлые теодолиты, взбирались на колокольни и горные вершины, рубили просеки в лесах, чтобы обеспечить прямую видимость между точками. Местные крестьяне часто принимали их за чернокнижников или, что ещё хуже, за сборщиков налогов, и норовили побить или сломать инструменты. Но Кассини упорно продолжали свою работу. В 1793 году, в разгар Французской революции, была опубликована первая в мире полная и точная карта целой страны, основанная на геодезических измерениях. Карта Кассини стала эталоном для всего мира.

По их стопам пошли и другие. В Британии было создано Картографическое управление (Ordnance Survey), которое изначально занималось составлением карт Шотландии для подавления восстаний якобитов, а затем покрыло точной съёмкой все Британские острова. В Индии британцы затеяли Великую тригонометрическую съёмку — один из самых амбициозных научных проектов XIX века. Десятилетиями, в условиях невыносимой жары, джунглей и болезней, тысячи людей тащили по всему субконтиненту гигантские теодолиты весом в полтонны, чтобы измерить «Великую дугу» меридиана. Именно в ходе этой съёмки была вычислена высота высочайшей вершины мира, которую назвали в честь руководителя проекта, Джорджа Эвереста.

Так, шаг за шагом, треугольник за треугольником, планету методично измеряли, обсчитывали и переносили на бумагу. От примитивных зарубок на памяти и схем океанских волн на палочках человечество пришло к точным картам, основанным на астрономии и геометрии. Это был долгий путь, полный гениальных прозрений, горьких ошибок, человеческих трагедий и тихого, упорного труда тысяч безымянных геодезистов, моряков и картографов. Они создали мир, в котором мы живём, задолго до того, как над нашими головами появились спутники GPS, сделавшие ориентирование до неприличия простым делом.

***********************
Подпишись на мой канал в Телеграм - там тексты выходят раньше.

В один из тех дней 1556 года, когда солнце щедро заливало светом поля Артига, деревушки в графстве Фуа, что в предгорьях Пиренеев, местный крестьянин, возвращаясь с поля, столкнулся с путником. Лицо незнакомца показалось ему смутно знакомым, напомнив Мартена Герра, зажиточного односельчанина, покинувшего родные края лет восемь назад после досадной ссоры с отцом из-за какой-то мелочи – то ли украденного зерна, то ли невозвращенного долга. С тех пор о Мартене не было ни слуху ни духу.

«Уж не ты ли будешь Мартен Герр, муж Бертраны де Рольс?» – полюбопытствовал крестьянин. Путник, помедлив мгновение, словно выныривая из глубоких раздумий, утвердительно кивнул. Новость о возвращении блудного сына мигом облетела Артига.

Прибыв в деревню, «новый» Мартен с охотой рассказывал о восьми годах, проведенных в скитаниях и приключениях, о службе в королевских войсках и о твердом решении наконец-то остепениться и мирно зажить с женой и сыном Санкси. Мальчика, родившегося в 1548 году, аккурат в год исчезновения отца, Мартен, по сути, и не видел. Бертрана де Рольс и Мартен Герр поженились совсем юными, и первенец в их семье появился далеко не сразу, что в те времена считалось дурным знаком и поводом для пересудов. Едва Санкси появился на свет, как его отец, молодой и горячий, решил попытать счастья на чужбине, оставив жену и крохотного сына.

Бертрана, измученная годами одиночества и неопределенности, не скрывала своей радости. Родители тщетно пытались выдать ее замуж снова, но она упорно хранила верность пропавшему супругу, надеясь на его возвращение. И вот, ее надежды сбылись. Семейная жизнь быстро наладилась, и вскоре у пары родились две дочери, наполнив дом детским смехом.

Однако возвращение «блудного сына» пришлось по вкусу далеко не всем в Артига, и уж точно не дяде Мартена, Пьеру Герру. Отец Мартена, Санкси Герр-старший, скончался за время отсутствия сына. Пьер, его родной брат, взял на себя управление имуществом племянника, не забывая при этом и о собственных интересах. Появление «воскресшего» Мартена, требующего не только возврата своих земель и активов, но и подробного отчета о дядином управлении, стало для Пьера Герра крайне неприятным сюрпризом. Он-то уже, поди, считал себя полноправным хозяином.

Дядя, человек крутого нрава и нечистый на руку, затаил злобу. Он не собирался так просто расставаться с нажитым и начал открытую войну против племянника, обвинив его в самозванстве. Пьер громогласно заявлял, что этот человек – обманщик, присвоивший имя Мартена Герра, дабы завладеть его состоянием и уютным семейным очагом. Бертрана горячо защищала мужа, утверждая, что узнала его, несмотря на годы разлуки. Семья Герр, как и вся деревня Артига, раскололась на два враждующих лагеря. Даже родные сестры Мартена, после некоторых колебаний, признали в пришельце своего брата, вспомнив детские приметы и привычки.

Ситуацию усугубляло и то, что за время отсутствия Мартена умер и его тесть. Вдова, мать Бертраны, недолго горюя, вышла замуж за того самого Пьера Герра. Теперь эта новоиспеченная пара оказывала на Бертрану колоссальное давление, требуя, чтобы она отреклась от «мужа». Они и прежде, еще до исчезновения Мартена, нашептывали молодой женщине, что ее брак неудачен, утверждая, будто Мартен «связан» колдовством и оттого бесплоден – до тех пор, пока рождение маленького Санкси не опровергло эти злые наветы.

Пьер Герр, одержимый идеей избавиться от незваного гостя, пускал в ход любые средства. Он распространял слухи, что подрастающий Санкси совершенно не похож на своего «отца». Упрямый дядя повсюду рассказывал, что настоящий Мартен в юности обожал фехтование, а этот, которого Бертрана признала своим мужем, не проявляет к этому искусству ни малейшего интереса. По деревне поползли даже более зловещие сплетни: будто бы Пьер и его новая жена, мать Бертраны, пытались организовать убийство «самозванца», чье возвращение нарушило их спокойное и сытое существование.

Масла в огонь подлил некий путешественник, утверждавший, что хорошо знал Мартена Герра и что тот потерял ногу в битве при Сен-Кантене. Было ли появление этого свидетеля случайностью, или же это Пьер Герр проявил недюжинную смекалку, разыскав человека, чьи показания могли подтвердить его правоту? Загадка, покрытая пылью веков.

Языковой барьер и первые тучи над самозванцем

Вскоре объявился еще один «осведомленный» человек, заявивший, что прекрасно знает этого «вернувшегося» Мартена Герра. По его словам, настоящее имя пришельца – Арно дю Тиль по прозвищу Пансет (что на гасконском диалекте означало «брюшко»), уроженец деревни Сажас в Гаскони. Этот свидетель добавил, что Арно некоторое время проживал в соседней с Артига деревне и слыл хитрецом и пройдохой, замешанным в сомнительных делишках. Казалось, Пьер Герр одержал верх. «Мартена», а точнее Арно, бросили в тюрьму.

Начался судебный процесс в городе Рьё. Согласно знаменитому Ордонансу Виллер-Котре, изданному королем Франциском I в 1539 году, обвиняемый должен был защищать себя сам, причем на своем родном языке. Данный указ, среди прочего, предписывал обязательное использование французского языка во всех официальных документах и судопроизводстве, имея целью унифицировать юридическую практику в королевстве. Однако в XVI веке Франция была еще далека от языкового единообразия.

Суд заслушал несколько сотен свидетелей. Сегодня трудно представить всю сложность и запутанность судебных заседаний той эпохи, осложнявшихся из-за языкового многообразия. Обвиняемые, свидетели, судьи – все говорили на разных диалектах и наречиях.

Когда дело Мартена Герра дошло до Парламента Тулузы, высшей судебной инстанции в регионе, пришлось учитывать, что семья Герр имела баскские корни. Они переселились в графство Фуа из Страны Басков в 1527 году (тогда их фамилия звучала как Дагерр). Мартену в ту пору было три или четыре года, и он, несомненно, знал основы баскского языка, прежде чем перейти на широко распространенный в регионе окситанский. Арно же, выдававший себя за Мартена, был родом из Гаскони и говорил на гасконском диалекте окситанского языка, который, однако, имел свои фонетические и лексические особенности. Можно лишь догадываться, насколько это переплетение языков и диалектов затрудняло разбирательство, превращая его порой в настоящее вавилонское столпотворение.

Некоторые свидетели давали показания, которые можно было истолковать в пользу «Мартена»/Арно, но большинство склонялось к версии об обмане. Чувствуя, что дело пахнет жареным и что ему грозит суровое наказание, Арно не пал духом и решил подать апелляцию в Парламент Тулузы. Это была его последняя надежда.

В те времена крестьяне редко доходили до столь высоких инстанций, но Арно, видимо, был человеком не робкого десятка и обладал незаурядным умом, раз уж сумел так долго водить за нос целую деревню и даже обзавестись семьей под чужим именем. Его уверенность в себе и знание мельчайших подробностей из жизни настоящего Мартена поражали. Он помнил детали детства, соседей, семейные истории – все то, что, казалось бы, мог знать только истинный Мартен Герр. Это обстоятельство сильно смущало судей и заставляло некоторых сомневаться в его виновности.

Тулузский фарс и явление одноногого солдата

Новый судебный процесс открылся в Тулузе в апреле 1560 года. Докладчиком по делу был назначен Жан де Кора, известный юрист и член Парламента. С самого начала Кора проникся необъяснимой симпатией к обвиняемому. Он был убежден, что Бертрана де Рольс, даже после стольких лет разлуки, не могла ошибиться и принять в свое супружеское ложе чужого мужчину, интимные особенности которого не были бы ей известны до мельчайших подробностей. В глазах Жана де Кора главным злодеем в этой истории выступал Пьер Герр, которого докладчик считал алчным и беспринципным человеком, стремящимся окончательно ограбить своего племянника.

Кора, человек просвещенный и гуманный для своего времени, был известен своими прогрессивными взглядами и склонностью к кальвинизму, что уже само по себе делало его фигуру заметной и неоднозначной в католической Тулузе. Его юридический трактат по делу Мартена Герра, "Arrêt mémorable du Parlement de Toulouse", опубликованный в 1561 году, стал бестселлером и принес этому необычному случаю долгую славу. В своем труде Кора писал: «Это деяние, в своем роде, величайшее, самое поразительное и удивительное из всех, о каких только можно прочесть в каких-либо Анналах».

Судебные слушания в Тулузе привлекали множество зевак. Среди зрителей, внимавших перипетиям этого необычного дела, был и молодой Мишель де Монтень, будущий великий философ, который позже упомянет этот случай в своих «Опытах» как пример ненадежности человеческих суждений и легкости, с которой люди поддаются обману. Монтень, размышляя о деле, задавался вопросом о природе истины и способности человека ее постичь, особенно когда речь идет о чужой идентичности и глубинах человеческой души.

Процесс близился к завершению, и все указывало на то, что Арно дю Тиля вот-вот оправдают. Жан де Кора уже готовил свою триумфальную речь. Но тут, в самый напряженный момент, когда судьи готовы были огласить вердикт, произошел невероятный, поистине театральный поворот. В зал заседаний, тяжело стуча деревянным протезом, вошел одноногий мужчина. Он заявил, что является настоящим Мартеном Герром.

Солдат рассказал, как был ранен в битве при Сен-Кантене в 1557 году, сражаясь в рядах испанской армии против французов, и поведал о своей полной опасностей жизни наемника. Бертрана, увидев его, упала на колени и, рыдая, стала молить о прощении своего «истинного» мужа. Лже-Мартен, Арно дю Тиль, поняв, что игра проиграна, во всем сознался. Его самообладание, так долго поражавшее судей, оставило его. Маска спала, и перед судом предстал обычный мошенник, пусть и незаурядного таланта.

Арно был немедленно приговорен к смертной казни по семи пунктам обвинения, включая обман, прелюбодеяние и присвоение чужой личности. Виселицу установили прямо перед домом семьи Герр в Артига. Там и закончилось «приключение» вернувшегося Мартена Герра, а точнее, Арно дю Тиля. Последними словами казненного, обращенными к настоящему Мартену, была просьба не обижать Бертрану.

Тело самозванца, по некоторым свидетельствам, было сожжено, как поступали с останками колдунов. Удивительная осведомленность Арно о жизни настоящего Мартена породила слухи о том, что он был связан с нечистой силой. Многие верили, что такое знание мельчайших деталей могло быть внушено ему «фамильяром» – так в те времена называли демона, вселившегося в тело и душу человека. Сам Жан де Кора в своем отчете отмечал: «...он казался более чудовищным и удивительным, чем все остальные». И заключал: «Безусловно, были веские основания полагать, что у этого обвиняемого был некий фамильяр» (другими словами, мелкий бес).

За кулисами громкого дела: политические игры и тень Жана де Кора

В XVI веке, эпохе бурных политических перемен и непрекращающихся войн, случаи исчезновения людей и подмены личности, вероятно, не были такой уж редкостью. Почему же банальная, на первый взгляд, история Мартена Герра приобрела столь громкую известность, пережила века и до сих пор будоражит воображение историков, писателей и кинематографистов? Каприз истории? Или же это был судебный процесс, разыгранный на фоне острых религиозных полемик и политической напряженности?

Если присмотреться внимательнее, то современников интересовал не столько сам Мартен/Арно, сколько фигура Жана де Кора, докладчика по делу. Жан де Кора склонялся к невиновности Арно, руководствуясь внутренним убеждением, однако у этого влиятельного юриста имелось немало недоброжелателей. В 1560 году правовед находился на пике своей карьеры. Его авторитет был настолько высок, что к нему за консультациями обращались даже итальянские суды, как это было, например, в Ферраре.

Король Генрих II высоко ценил его советы в юридических вопросах и в 1553 году назначил его советником Парламента Тулузы. Овдовев, Жан де Кора женился на Жаклин де Бюсси, принадлежавшей к известной кальвинистской семье. Кора разделял веру своей супруги. Однако его принадлежность к Реформатской церкви вызывала беспокойство у католического большинства, тем более что к 1560 году многие члены Парламента Тулузы и несколько капитулов (городских магистратов) «розового города», как называли Тулузу, также симпатизировали идеям Кальвина.

Харизма и влияние Жана де Кора делали его «опасным» человеком в глазах католиков. А политическая ситуация во Франции в момент процесса Герра была крайне нестабильной. В 1559 году король Генрих II трагически погиб от раны, полученной на рыцарском турнире от копья Габриэля де Монтгомери. Его старший сын, Франциск II, болезненный подросток, находившийся под сильным влиянием своей матери Екатерины Медичи и могущественных герцогов Гизов, ярых католиков, с трудом лавировал между враждующими религиозными фракциями.

В 1560 году король назначил Мишеля де л’Опиталя Великим канцлером Франции. Канцлер был человеком умеренных взглядов, сторонником веротерпимости и компромисса между католиками и протестантами. Мишель де л’Опиталь также объявил о созыве Генеральных штатов (высшего сословно-представительного органа во Франции XIV–XVIII веков). В этой напряженной обстановке победа Жана де Кора на предстоящих выборах в Генеральные штаты казалась весьма вероятной. Для влиятельного юриста-кальвиниста это был шанс получить общенациональную трибуну, возможность идеи своей религиозной доктрины и влиять на государственные решения, что серьезно беспокоило его католических оппонентов. Они опасались усиления протестантской фракции и подрыва своего доминирующего положения, поэтому для его врагов дело Мартена Герра стало удобным поводом, чтобы начать кампанию по его дискредитации.

Очевидно, что некоторые члены тулузского Парламента плели интриги против Кора. Вряд ли случайно однажды Пьеру Герру сообщили, что его племянник Мартен потерял на войне ногу. Можно с большой долей уверенности предположить, что этот «удачный» свидетель появился не из ниоткуда. И уж тем более не случайно одноногий калека так эффектно возник в зале Парламента Тулузы, хотя до этого он ни разу не проявлял желания вернуться к родным.

И на то были веские причины. Этот самый настоящий Мартен Герр, после скверной ссоры со своим отцом Санкси Герром, бежал в Бургос, в Испанию, и поступил на службу к кардиналу Франциско де Мендоса-и-Бобадилья. В 1557 году при осаде Сен-Кантена он сражался в рядах испанцев с такой отвагой, что заслужил награду от самого короля Филиппа II Испанского. С тех пор Мартен Герр жил в госпитале для военных инвалидов, стараясь не привлекать к себе внимания, поскольку воевал на стороне врагов Франции.

Несомненно, настоящий Мартен Герр не желал ничего иного, кроме как быть забытым. Но некий Антуан де Пауло, чей сын был Магистром ордена Святого Иоанна Иерусалимского, разыскал калеку и, пустив в ход какие-то интриги, добился для него королевского прощения за этот явный акт государственной измены.

Получается, появление настоящего Мартена Герра в самый кульминационный момент процесса было, скорее всего, не случайностью, а хорошо срежиссированным ходом в сложной политической игре, направленной против Жана де Кора и растущего влияния протестантов на юге Франции. Это дело стало одним из многих частных примеров глубокого кризиса, охватившего страну, которая стояла на пороге затяжных и кровопролитных религиозных гражданских войн.

***********************
Подпишись на мой канал в Телеграм - там тексты выходят раньше.

Золотой стандарт фэнтезийных трактиров: почему пиво всегда за один золотой?

Представьте себе картину, знакомую каждому ценителю эпических саг и магических миров: измождённый герой, чьи доспехи несут на себе пыль сотен дорог и свежие отметины от когтей какого-нибудь особо злобного грифона, с трудом переступает порог таверны. Воздух таверны густ от дыма очага, запаха жареного мяса и пролитого эля. Герой, небрежным жестом смахнув со стола чьи-то объедки, с оглушительным стуком, от которого подпрыгивают глиняные кружки и замолкает развесёлая песня менестреля, обрушивает на грубо сколоченную столешницу… что бы вы думали? Ну конечно, увесистый, сияющий даже в полумраке золотой. «Комнату почище, эля покрепче, да поживее, трактирщик, не то познаешь тяжесть моего гнева!» — рычит он, и вот уже суетливый хозяин заведения, согнувшись в три погибели, спешит исполнить волю столь щедрого (и опасного) гостя. Эта сцена, растиражированная в бесчисленных книгах, фильмах и компьютерных играх, стала таким же неотъемлемым атрибутом фэнтези, как огнедышащие драконы, мудрые эльфы с острыми ушами или коварные орки с их вечной тягой к разрушению. Золото – вот универсальный ключ, отмычка ко всем дверям.

В этих причудливых мирах местная финансовая система подкупает своей обезоруживающей простотой и удобством. Зачем, в самом деле, обременять читателя или игрока какими-то там презренными серебряными монетками или, не дай бог, жалкими медяками? Золотой – вот альфа и омега местной экономики, незыблемая константа в уравнении любого приключения. Кружка эля в захудалой корчме, затерянной на самой окраине цивилизованного мира? Один золотой, и ни пенни меньше! Скромный ужин, состоящий из миски сомнительной похлёбки, в которой одиноко плавает сиротливый кусок морковки, да ломоть чёрствого, как сердце сборщика налогов, хлеба? Будьте любезны, отсчитайте ещё один блестящий кругляш. А уж если речь заходит о чём-то более существенном, например, о ночлеге в комнате, где из щелей в стенах не дует пронизывающий до костей зимний ветер и по ночам не шуршат крысы размером с кошку, то тут уж готовьтесь вывернуть карманы и расстаться с десятком-другим таких же золотых. Приобретение же породистого скакуна, чьи ноги быстры, как мысль, и способны умчать вас от любой погони, легко может облегчить ваш кошель на целую тысячу золотых. Герои этих сказаний с поразительной лёгкостью ворочают такими суммами, словно это не драгоценный металл, а пригоршня прошлогодних желудей.

Эта финансовая идиллия, где каждый второй встречный – от уличного мальчишки до седобородого мага – с готовностью разменяет ваш золотой на любую требуемую мелочь, безусловно, является настоящей находкой для авторов. Не нужно ломать голову над обменными курсами различных валют, учитывать инфляцию, вызванную внезапным обнаружением драконьего клада, или задумываться о покупательной способности разных слоёв населения – от нищего крестьянина до могущественного короля. Золото – оно и в выжженных солнцем пустынях Юга, и в ледяных фьордах Севера, и в туманных болотах Забытых Королевств остаётся золотом. Оно ослепительно сияет, оно приятно оттягивает кошель, оно мгновенно и без лишних слов сообщает читателю или игроку о ценности того или иного предмета или услуги. Сундук, доверху набитый сверкающими золотыми монетами, – это зримый, почти осязаемый символ успеха, достойная награда за пройденные испытания и побеждённых чудовищ. Драконье логово, пол которого устлан толстым слоем золота, переливающегося в свете факелов, – это сама квинтэссенция немыслимого богатства, манящая и одновременно смертельно опасная цель для любого уважающего себя авантюриста.

Медяки, серебрушки и неуловимый золотой: реальная экономика Средневековья без прикрас

А теперь, оставив на время залитые тёплым светом каминов таверны вымышленных королевств, перенесёмся на пыльные, разбитые дороги и шумные, многолюдные рынки реального европейского Средневековья. Картина, которая предстанет нашему взору, будет разительно, до неузнаваемости, отличаться от привычных фэнтезийных клише. Здесь, в мире, где жизнь для большинства была ежедневной борьбой за выживание, а каждый заработанный грош имел вес и значение, золото отнюдь не являлось повседневным платёжным средством, доступным каждому встречному. Для подавляющего большинства населения – крестьян, гнувших спину на полях от зари до зари, городских ремесленников, корпевших в своих тесных мастерских, мелких торговцев, разносивших свой нехитрый товар, – золотая монета была чем-то из разряда мифов и легенд, предметом роскоши, который они, возможно, никогда в жизни не увидят и уж тем более не подержат в своих загрубевших от работы руках.

Повседневная экономика средневековой Европы, будь то Англия, Франция, итальянские города-государства или даже земли Древней Руси, строилась в первую очередь на серебре и меди, а также их сплавах вроде биллона. Именно эти, куда более скромные металлы звенели в кошельках простолюдинов и знати не самого высокого ранга. Взять, к примеру, Англию XIV века: основой денежной системы служил фунт стерлингов, который, впрочем, чаще был счётной единицей, а не реальной монетой. Фунт делился на 20 шиллингов, а каждый шиллинг – на 12 серебряных пенсов (или пенни). Пенс, в свою очередь, можно было разменять на два полупенни или четыре фартинга (четверть пенса), часто медных. Вот эти-то мелкие серебряные и медные кругляши и были настоящими рабочими лошадками средневековой торговли. За один-два пенса можно было купить галлон (около 4,5 литров) неплохого эля или увесистую буханку хлеба. Простой, но вполне пригодный для пешего воина меч можно было приобрести за шесть пенсов. Если учесть, что неквалифицированный рабочий, трудясь от рассвета до заката, зарабатывал в год от одного до двух фунтов стерлингов (то есть от 240 до 480 пенсов), становится очевидно, что даже такая, казалось бы, скромная сумма, как шесть пенсов, была для него весьма ощутимой – возможно, это был его заработок за несколько дней изнурительного труда.

Кстати, любопытно, откуда взялось само название «фунт стерлингов»? Оно уходит корнями в глубокую старину. Слово «фунт» и впрямь изначально означало меру веса – тройский фунт, а это около 373 граммов, причём высокопробного серебра. Именно такому количеству драгоценного металла и соответствовала первоначальная стоимость одного фунта стерлингов. Что до слова «стерлинг», то оно, вероятнее всего, связано со «стерлинговым пенни» – серебряной монетой, славившейся отменным качеством и неизменным весом ещё со времён нормандского завоевания Англии. Этимологи выдвигают несколько версий: одни видят связь со староанглийским «steorling» (что могло переводиться как «маленькая звезда» или «монетка со звёздочкой» – возможно, из-за характерного изображения на ранних деньгах), другие указывают на «easterling silver» – «серебро с востока», то есть из германских земель, которое привозили ганзейские купцы и которое славилось своей чистотой. Так или иначе, «стерлинг» превратился в синоним надёжного, высококачественного серебра, а «фунт стерлингов» – это, по сути, «фунт веса стерлингового серебра».

Во Франции схожая система была основана на ливре (фунте), который делился на 20 су (или солей), а каждый су – на 12 денье. Турский ливр (livre tournois) стал основной счётной единицей. Своё название «турский» ливр получил потому, что эта денежная система изначально возникла и получила распространение в городе Тур во Франции, а точнее, была связана с аббатством Святого Мартина в Туре. Со временем турский ливр стал доминирующей денежной единицей во всей Франции, вытеснив парижский ливр (livre parisis), который был в ходу ранее. Чеканились серебряные монеты, такие как «грош турский» (gros tournois), и мелкие биллонные или медные денье. Золотые монеты, такие как франк (изначально равный одному ливру) или экю, предназначались для крупных сделок и международной торговли. Годовой доход квалифицированного ремесленника мог составлять несколько десятков ливров, в то время как подёнщик получал лишь несколько су в день. Например, в XIV веке каменщик мог зарабатывать 4-5 су в день, а буханка хлеба стоила около одного денье.

В раздробленной Италии каждый крупный город-государство, такой как Флоренция, Венеция или Генуя, чеканил собственную монету. Широкое хождение имели золотые флорентийские флорины и венецианские дукаты (цехины) – монеты весом около 3,5 грамма чистого золота, ставшие фактически международной валютой для крупных торговых операций. Однако в повседневной жизни использовались серебряные лиры, которые делились на 20 сольдо, а те, в свою очередь, на 12 денаро (или пиччоли – мелких медных монет). Стоимость золотого флорина или дуката могла колебаться от 4 до 7 серебряных лир. За несколько сольдо можно было купить продукты на рынке, а дневной заработок простого рабочего редко превышал одну лиру. Историки отмечают, что в XIV веке во Флоренции за флорин можно было купить около 100 литров вина или оплатить месяц работы неквалифицированного рабочего.

На землях Древней Руси и позже в Московском государстве денежная система имела свои особенности. Изначально в ходу были шкурки ценных пушных зверей (куны – куницы, векши – белки), а также серебряные слитки – гривны (новгородская гривна весила около 204 граммов). Позже стали проникать иностранные монеты – арабские дирхемы и западноевропейские денарии. Со временем начала развиваться собственная чеканка. Появились разные типы серебряных монет, из которых основными стали более тяжёлая новгородская деньга (получившая название «копейка» из-за изображения всадника с копьём) и московская деньга (часто называемая «сабляница» из-за всадника с саблей), которая была примерно вдвое легче. После денежной реформы 1530-х годов копейка стала основной денежной единицей, а московская деньга приравнивалась к половине копейки. Из этих монет складывался счётный рубль (изначально – обрубок гривны), равный 100 копейкам или 200 московским деньгам. В XV-XVI веках за рубль можно было купить, например, рабочую лошадь (2-3 рубля), корову (1-1,5 рубля) или хороший кафтан. Золотые монеты (червонцы) были крайне редки и использовались в основном для княжеских наград или очень крупных международных расчётов.

Герой с дырявым кошелем: финансовые приключения в суровом средневековом мире

А теперь давайте на минутку включим воображение и представим нашего типичного фэнтезийного искателя приключений, этого сорвиголову, привыкшего сорить золотом направо и налево, в условиях подлинного средневекового мира. Его похождения, столь блистательные на страницах книг, сразу же приобрели бы совершенно иной, куда более приземлённый и, весьма вероятно, откровенно комичный оттенок. Тот самый эффектный момент, когда он с размаху, едва не проломив стол, бросает на стойку трактира золотой, требуя пива и закуски, превратился бы в сцену из театра абсурда, достойную пера Мольера или Рабле.

Трактирщик, будь он англичанином, французом, итальянцем или русским, скорее всего, пожилой, потрёпанный жизнью мужчина с усталыми глазами и мозолистыми, привыкшими к тяжёлой работе руками, ошарашенно уставился бы на сверкающий на его скромной стойке кругляш. Вместо того чтобы радостно броситься выполнять заказ, он бы с нескрываемым подозрением и даже опаской осмотрел нашего героя с ног до головы. «Сдачи не будет, милсдарь (месье, синьор, боярин)», — пробурчал бы он, растерянно качая головой. И был бы совершенно прав. Откуда у скромного владельца придорожной корчмы, где дневная выручка едва ли набирается на пару шиллингов серебром, несколько французских су или горсть итальянских сольдо, найдётся достаточно мелкой разменной монеты, чтобы дать сдачу с английского золотого нобля, французского экю, флорентийского флорина или венецианского дуката? Это всё равно что пытаться в сельской лавке где-нибудь в глубинке разменять купюру в пять тысяч современных рублей, покупая пакет соли. Хозяин заведения, скорее всего, просто развёл бы руками, а то и вовсе принял бы нашего героя за фальшивомонетчика или сумасшедшего.

Наш герой, привыкший к мгновенному исполнению своих самых скромных желаний (вроде пинты эля), оказался бы в крайне затруднительном, а то и откровенно нелепом, положении. Ему пришлось бы либо, несолоно хлебавши, отказаться от своей затеи и остаться голодным, трезвым и, вероятно, очень злым, либо попытаться найти менялу. А это в глухой деревушке или маленьком городке было бы задачей не из лёгких, сравнимой с поиском иголки в стоге сена. А если бы такой специалист по обмену валют и нашелся, то курс обмена, без сомнения, был бы грабительским, и значительную часть своего драгоценного золотого пришлось бы отдать просто за саму услугу размена. И хорошо ещё, если бы меняла не оказался связан с местными разбойниками.

Предположим, после долгих мытарств наш герой всё же раздобыл немного серебра или даже меди. Теперь ему предстоит освоить сложную науку счёта. Не просто «один золотой за всё, что вижу», а тщательно отсчитывать пенсы, денье, денарии или копейки за каждую мелочь. Полпенса или несколько мелких медных монет за кружку пива (разбавленного водой), ещё несколько монет за миску простой, но сытной похлёбки из чечевицы или гороха, ещё немного за место на соломенном тюфяке в общей спальне, где уже оглушительно храпят и ворочаются ещё с десяток таких же усталых путников, источая ароматы немытых тел. О приватной комнате с настоящим камином, мягкой периной и вышитыми занавесками на окнах, которая в фэнтезийных мирах стоит «всего лишь» каких-то десять золотых, в суровой реальности пришлось бы либо полностью забыть, либо готовиться выложить сумму, сопоставимую со стоимостью небольшого крестьянского дома с приусадебным участком.

А как насчёт снаряжения, без которого немыслим ни один уважающий себя герой? Тот самый «прекрасный породистый жеребец, быстрый как ветер», за который в фэнтези не жалко и тысячи золотых, – это уже даже не смешно, это за гранью всякого правдоподобия. За такие деньги в реальном Средневековье можно было бы купить не просто целую деревню вместе со всеми её жителями, скотом и постройками, но и, пожалуй, снарядить небольшой военный отряд, способный доставить немало хлопот соседнему феодалу. Хорошая боевая лошадь, выносливая и обученная, стоила несколько фунтов стерлингов, несколько десятков ливров или рублей, но никак не тысячи золотых. Даже полный комплект качественных рыцарских доспехов, который действительно был очень дорог и доступен лишь представителям высшей знати, обходился в десятки фунтов, но опять же, не в суммы, сопоставимые с годовым бюджетом небольшого европейского королевства или русского княжества.

Магия лени и блеск драконьих сокровищ: как авторы избегают скучных цифр

Почему же авторы фэнтези, эти искусные ткачи вымышленных миров, с таким завидным упорством продолжают игнорировать экономические реалии и строить свои вселенные на шатком фундаменте из чистого золота? Ответ, вероятно, кроется в хитросплетении нескольких причин, и не последнюю, а возможно, и первую скрипку здесь играет обыкновенная творческая лень или, если выражаться более деликатно, осознанное стремление к максимальному упрощению повествования. Создание правдоподобной, детально проработанной и логически стройной экономической системы – задача не из лёгких, требующая значительных интеллектуальных усилий. Это подразумевает изучение исторических источников, понимание базовых принципов ценообразования, учёт множества социальных, географических и даже климатических факторов. Куда проще объявить золото универсальным мерилом ценности и не забивать ни себе, ни, что важнее, читателю голову скучными, утомительными расчётами и сложными финансовыми схемами.

Представьте себе диалог, построенный на реалистичной средневековой экономике: «Сколько стоит этот чудодейственный эликсир от всех болезней, о мудрейший аптекарь, чья слава гремит по всем семи королевствам?» — «За это чудодейственное снадобье, благородный рыцарь, будьте добры отсчитать три лиры, семь сольди и четыре денаро пиччоли. А коли у вас лишь французские гроши турские, то придётся мне их на вес принять, да поглядеть, не слишком ли они потёрты, и учесть сегодняшний курс серебра к золотому флорину, который, чтоб его, опять скачет из-за этих генуэзских пиратов! И сдача, боюсь, будет лишь в этих мелких медных кварт... то есть, простите, пиччоли, если только у вас не найдётся пары венецианских гроссо для более ровного расчёта, хотя и те нынче не в чести...». Звучит, согласитесь, не так понятно, как короткое и ясное: «Десять золотых, и ни медяка меньше!» Краткость, как известно, сестра таланта, но в данном случае она, скорее, выступает в роли мачехи для исторического правдоподобия. Авторы зачастую идут по пути наименьшего сопротивления, предпочитая не усложнять повествование деталями, которые, по их мнению, могут отвлечь от основного сюжета – героических свершений, спасения мира от очередного вселенского зла, поисков древних артефактов и, конечно же, романтических перипетий.

К тому же, авторы фэнтези избавляют своих героев (и читателей) от головной боли, связанной с обменом валют. В реальном Средневековье путешественник, пересекающий границы, сталкивался с пёстрым калейдоскопом монет: английские пенни, французские ливры, итальянские флорины, русские деньги – каждая со своим весом, пробой и курсом. Англичанину во Франции пришлось бы искать менялу, который за определённую комиссию (ажио) обменял бы его шиллинги на местные турские су и денье. Простой трактирщик или лавочник вряд ли принял бы иностранные деньги, опасаясь подделок или просто не зная их реальной стоимости. Лишь в крупных торговых центрах или на ярмарках известные монеты могли иметь хождение, да и то их часто оценивали по весу металла. Для крупных же сделок купцы предпочитали векселя и кредитные письма, чтобы не таскать с собой мешки с серебром. Представить себе героя, который перед каждым походом в таверну или кузницу лихорадочно ищет меняльную лавку или пытается объяснить трактирщику преимущества своего родного стерлинга перед местным биллоном, – картина, скорее, комичная, нежели эпичная, а потому благополучно опускаемая в большинстве фэнтезийных саг.

Не стоит сбрасывать со счетов и важный элемент эскапизма, изначально присущий жанру фэнтези. Читатели и игроки часто ищут в вымышленных, магических мирах то, чего им так остро не хватает в серой, обыденной и зачастую несправедливой реальности. И возможность легко и быстро разбогатеть, заполучив целые горы золота за убийство очередного злобного монстра или нахождение древнего клада, – это неотъемлемая часть привлекательности и очарования жанра. Это своего рода исполнение заветных желаний, сладкая фантазия о мире, где материальные проблемы решаются просто и стремительно, а несметные богатства доступны каждому, кто достаточно смел, силён, ловок и удачлив. Герой, который после каждого совершённого подвига вынужден кропотливо подсчитывать медяки, торговаться за каждую луковицу на рынке и беспокоиться о том, хватит ли ему денег на починку сапог, может показаться слишком приземлённым, скучным и лишённым того самого романтического флёра, за который мы так любим фэнтези.

В игровой индустрии, где фэнтези является одним из доминирующих жанров, «золотая экономика» часто диктуется и самой механикой игры. Золото – это чрезвычайно удобная и интуитивно понятная единица измерения прогресса персонажа и его вознаграждения за выполненные задания. Оно легко квантифицируется, его можно накапливать в огромных количествах, тратить на улучшения оружия и доспехов, покупку новых заклинаний и редких артефактов. Введение сложной, многоуровневой валютной системы с плавающими обменными курсами, региональными особенностями денежного обращения и необходимостью постоянно конвертировать одни монеты в другие значительно усложнило бы игровой процесс и могло бы отпугнуть казуальных игроков, ищущих в игре отдыха и развлечения, а не симулятора средневекового банкира. Поэтому разработчики игр, как правило, выбирают проверенный, простой и понятный всем «золотой стандарт».

Впрочем, справедливости ради стоит отметить, что далеко не все фэнтезийные миры одинаково легкомысленно и пренебрежительно относятся к вопросам экономики. Существуют произведения, авторы которых (такие как Анджей Сапковский с его «Ведьмаком» или Джордж Мартин с «Песнью Льда и Пламени») стараются создать более реалистичные, сложные и продуманные финансовые системы, где золото действительно является большой редкостью, а герои вынуждены считать каждую монету и часто сталкиваются с банальной нехваткой денег. Такие миры часто воспринимаются читателями как более «взрослые», мрачные и глубокие. Однако мейнстримное, развлекательное фэнтези по-прежнему предпочитает ослепительный и такой манящий блеск легкодоступного золота, позволяя своим героям беззаботно швыряться им в тавернах, покупая кружку пива по цене, за которую в реальном Средневековье можно было бы не только сытно пировать целую неделю, но и, возможно, прикупить молодую коровку. И, возможно, в этой наивной простоте и сказочной щедрости тоже есть своя особая прелесть – ведь фэнтези на то и фэнтези, чтобы уводить нас от серых, предсказуемых будней в удивительный мир, где даже экономика подчиняется не скучным законам спроса и предложения, а волшебным правилам магии и захватывающих приключений, а за углом всегда поджидает сундук с драконьим золотом.

***********************
Подпишись на мой канал в Телеграм - там тексты выходят раньше.