Между двух болот, что бормочут на ночь глядя свои тёмные сказки, стоял когда-то Большой Лес — древний, как сама вечность, и мудрый, как старая сова. Речушка Вертлявка, мелкая, да не в меру своенравная, делила его надвое, а потом, по своей врождённой вредности, расходилась на старицу и огибала холм с ельником — то с одной стороны, то с другой, в зависимости от каприза и количества выпитой за год дождевой воды, которую она, к слову, предпочитала крепким росным настойкам. А на двух краях леса, с незапамятных времён, когда даже волки были скромнее, а медведи — учтивее, жили два брата-лешие: Космат с западной стороны и Колюч с восточной. Характер у обоих был — хоть святых вон выноси, упрямый и ворчливый, да на двоих умноженный. Говорили, даже дятлы предпочитали долбить соседний лес, лишь бы не слушать их вечные препирательства о том, на чьей половине солнце сегодня светит ярче.
Раньше уживались они мирно, границу по реке уважали, а для особых случаев даже замшелую тропку через Вертлявку поддерживали — ту самую, что вилась по самому мелкому месту в реке и показывалась только тем, кто знал, куда смотреть. Но однажды пришли люди: дороги провели, лес повырубили, СНТ понаставили — «Садоводство Непуганых Торопыг», как язвительно обозвал их Космат. А большую асфальтовую дорогу и вовсе проложили поперёк их владений, словно чёрный шрам, по которому день и ночь теперь сновали заполошно ревущие железные кони, испускающие дурной дух. Любая, даже самая зелёная нечисть знает: если люди пришли, малым не ограничатся — плодовитый их род, суетный, жадный, и главное — шумный. Вот и теснили год от года леших со всех сторон, отбирая по кусочку то грибную полянку, то ягодный угол, то просто тишину, которую не купишь ни за какие коврижки.
И пошла между братьями из-за последнего нетронутого кусочка — того самого ельника на холме, что стоял, будто забытая временем крепость, — вражда вынужденная, но неизбежная. Много лет она, точно костёр из сырых веток, тлеет и чадит — разгореться не может, и потухнуть не хочет. Каждый из них мечтал уединиться на этом островке тишины, чтобы не видеть кривых заборов, не слышать противного визга дрелей и не чувствовать въедливого запаха шашлыков, столь противного лесному носу, привыкшему к ароматам хвои, мха и урожайных грибниц.
Пакости друг другу творили по нарастающей, с истинно лесным размахом. Космат, бывало, напустит такого густого молочного туману, что Колюч, выйдя на вечернюю прогулку, вместо родной, веками натоптанной тропинки утыкается носом в ярко-оранжевый забор с табличкой «Участок охраняется добрым словом и системой наведения залпового огня». А то, того хуже, запутывал грибников так, что те, вместо выпестованной Колючем поляны с боровиками, выходили прямиком к палатке с шаурмой, чем наносили брату-гурману моральную травму на неделю вперёд. А Колюч в отместку заводил под окна западного СНТ соловьёв-безобразников, которые пели так громко, пронзительно и фальшиво, что дачники неделями маялись от густой бессонницы, а Космата от этого душераздирающего пения дико пучило, и он, маетно животом скорбея, начинал вязать носки из паутины — верный признак тяжёлого нервного расстройства у лешего.
В общем, давно уже братья мирно не жили, лишь худо-бедно держались на грани, как два старых замшелых камня на обрыве, что вот-вот рухнут, но пока ещё стоят, за почву общую цепляются.
Но в тот год всё пошло наперекосяк. Старый Водяной, общий друган, который завсегда их мирил, вразумлял и варил успокоительный отвар из кувшинок, не выдержал всё более прирастающего соседства с людьми и сбежал жить ниже по течению, в огромное глубокое водохранилище. Вскочил на спину своего огромного ездового карпа, внучек рядом усадил — и был таков.
Лишившись третейского судьи, братья пошли вразнос, словно малые дети, оставшиеся без присмотра строгой няньки. И почала меж ними вражда разрастаться, ровно кто им в уши шептал, подливая масла в и без того разгорающиеся угли. А мож, и того хуже — разладницу между ними пустили. Старые домовые сказывали, что некоторые кикиморы болотные, дожившие лет до пятисот, умеют этакие штукенции из ряски да злобности вязать и с ума сводить честную нечисть. А кто с кикиморами вась-вась и ближе некуда? То-то и оно, братцы мои, то-то и оно — да только лешие наши в ту сторону даже не думали, иначе разве вышло бы такое?
Космат, более хмурый и решительный, страшное задумал: Колюча окончательно извести, а вожделенный островок раз и навсегда себе прибрать. И пошёл он на сделку с совестью, а точнее — к новому водяному, что обосновался в заболоченных низинах у старицы. Пообещал ему Космат те самые низины, сплошь заросшие ивняком, со всеми тайными тропами да клюквенными местечками, если уж тот сумеет его братца как следует притопить, чтобы, значит, больше не выныривал.
Новый водяной, по имени Тинарий, был парень пришлый, на редкость мутный и сильно себе на уме. В недавнем прошлом носил он гордое имя Тинарио ди Лимончелло и жил себе поживал на знаменитом озере Комо, откуда и сбежал с первым же туристическим катером, когда местным водяным выкатили унизительные требования стать «кристальными, как слёзы кинозвёзд». Услышав от перелётных уток, что в северных болотах ценят характер, а не прозрачность, и к тине относятся с должным почтением, он махнул сюда, без оглядки бросив на произвол судьбы и свой комфортный тёплый грот, и коллекцию ракушек.
Больше года добирался, и путь его был тернист. Поначалу пытался путешествовать классически — по рекам, но в Дунае его чуть не заклевала стая раздражённых венских русалок, приняв за неопрятного конкурента, а в Рейне он едва не задохнулся от требовательных немецких порядков, где даже река, казалось, текла строго по регламенту и пахла чистящим средством. В итоге, махнув на приличия рукой, срезал путь через канализационные коллекторы, пробрался по дренажной канаве какого-то польского фермерского предприятия и, пропахший навозом, но несломленный, вышел, наконец, в желанную, густую, пахнущую грибами и вековой тишиной муть почти не обжитой старицы. Воистину, через тернии — к звёздам!
Связей прочных он здесь пока ни с кем не завёл, держался своего интереса. И с самого начала у него особый, коварный план имелся: не просто братца неугодного утопить, а весь островок как следует залить, низины себе забрать, а двух вредных, вечно галдящих дедов оставить с замшелыми носами. На словах он, кивая тинной своей шевелюрой, Космату подмогу пообещал, конечно, а сам даже под зиму спать не лёг — чтобы всё проконтролировать, все ниточки в руки забрать и свой тухлый интерес наверняка не упустить.
Тем временем Космат, прикинувшись добродеем, пригласил Колюча на примирительную встречу — мол, давай, брат, враждовать бросим, поделим островок честь по чести и заживём как в старые добрые времена, когда и волки были добрее, и медведи учтивее. Место для исторического рукопожатия назначил на самом тонком льду, который припорошило снегом, будто сахарной пудрой пирожное. А сам, потирая лапы, по сговору с Тинарием, по дну невидимые сети из корней и тины натянул, да пару сомов-неудачников, вечно голодных и неразборчивых в работе, впряг, чтоб утащили несчастного Колюча, если что, прямиком в глубокое водохранилище — откуда ещё ни один уважающий себя леший не возвращался, если не считать того случая с лешим Филимоном и шишигой, но то была совсем другая история.
И вот настал час Х: стоит Космат на берегу, брата поджидает, вроде бы и совесть щемит, и дело горит. И вдруг замечает — вода подниматься начала! Не по-зимнему булькает, к краю льда подбирается, уже и сквозь первые льдинки на снег выползает.
— Эй, Тинарий! — зашипел он, чтобы не кричать во весь лес. — Мы так не договаривались! Куда воду-то поднимаешь? Смотри, мои ёлки затопит! Лучшие ёлки, столетние! На них Лесной Совет заседать будет, когда из города вернётся!
Молчит Тинарий, под корягу забившись, глумливо ржёт в тинистую бороду. А вода знай себе прибывает, уже на снег выползла и подбирается к корням ближайшей берёзы. Космат давай орать благим матом, забыв про всякую осторожность. И тут из чащи, на крик, выбегает Колюч. Он, оказывается, тоже не промах — подошёл пораньше, чтобы со своей стороны сети поставить, да пару волков-хулиганов прикормить на всякий случай. Видит — брат его с водяным сцепился, горячо спорят, Тинарий уже в свой водяной облик перешёл, мутный и склизкий, вот-вот Космата под воду утащит! И забыл Колюч все обиды-каверзы, кинулся на помощь брату, отвлекать недруга.
— А ну-ка, отстань от старика, тиноед вонючий! — закричал он и треснул Тинария по макушке замшелым сучком, что припас для важных переговоров.
Тот аж зашипел от злости, развернулся — и давай за Колючем гоняться! Бегают они по льду, как на катке, а Космат кричит: «Осторожней, дуралей, лёд тонкий!» Не успел он договорить, как раздался противный хруст — и Колюч провалился в пробитую водяным полынью, оставив на поверхности лишь облако пара да свою мохнатую шапку, медленно погружающуюся в тёмную воду.
Уж было Тинарий обрадовался, потирая смердючие свои ручонки, — думал, сейчас обоих притопит, как мух в компоте, да и дело с концом. Но тут случилось то, чего он, со всеми своими коварными планами, никак не ожидал. С одной стороны дачных участков, где жил бывший столичный бухгалтер с профдеформацией, помешанный на пиротехнике, потом с другой — от бывшего военного, хранившего припас салютов на случай всякой нештатной ситуации, — как хлопнули залпы, как раскрасили небо алыми, изумрудными, сапфировыми звёздами! Лешие-то привычные — люди уже давно рядом живут, шумят по праздникам, то мангалы жгут, то петардами балуются. А вот Тинарий, новенький, третью зиму тут всего, обычно на Новый год, как положено уважающему себя средиземноморскому ундину, впадал в спячку, укрывшись тиной и грёзами о тёплых волнах. Он так перепугался этих внезапных, оглушительных хлопков и ослепительных сверканий, что застыл на месте, вытаращив глаза, в которых росла и ширилась первобытная паника.
Этой драгоценной секундой растерянности братья, забыв все распри, и воспользовались. Как были — мокрый Колюч только что из полыньи, а Космат с берега — так синхронно и накинулись на ошалевшего водяного. И давай его, простите за выражение, ломать! Ух, и били они его, нещадно, от всей души, накопившейся за годы раздоров! Всю бороду, что столетиями росла да лоснилась, повыдёргивали с корнем, чешую на хвосте пересчитали (оказалось, с каждой стороны ровно по триста тридцать три чешуины — как есть, нечистая, математически точная сила!), и по всем колючим, цепким елям мордой его слизистой повозили, пока он, бедолага, не взмолился сиплым голосом о пощаде. Загнали его, наконец, в самую глубокую яму старицы, в принудительную спячку на три года, чтоб ума-разума набрался и не смел более каверзы свои чинить да братьев кровных меж собой ссорить.
С того самого Нового года речка Вертлявка, как назло, в одно русло вошла и больше уж не менялась, будто её водяной дух окончательно присмирел и понял, что с местными лешими шутки плохи. А на дачных посёлках около того места сады попёрли невиданно: малина с каждого куста по два урожая даёт, яблоки — размером с детскую голову созревают, а грибов в ихних куцых, не забалованных магией лесочках собирают теперь полные корзинки, причём лисички почему-то исключительно на старых леших похожи — такие же замшелые и кряжистые.
Правда, знающие люди, те, что постарше и побывалее, шепчутся за самоваром, что в тот самый ельник у реки лучше без очень острой нужды не соваться. А если уж край как надо — зайди как человек воспитанный, поклонись на все четыре стороны, оставь на опушке краюшку хлебушка, да не абы какого, а ржаного, душистого, щепотку соли крупного помола, да и ступай себе с миром, не оглядываясь. Мало ли что… Братья-то хоть и помирились, но характер у них, как и прежде, — не сахар. Теперь вдвоём на том островке живут, людей сторонятся, а по ночам, попивая чай из сосновых шишек, старый добрый спор ведут о том, чья половина ельника всё-таки лучше, солнечная или тенистая. И, говорят, до сих пор к согласию не пришли.
Авторов двое: Юлия Зубарева и Ирина Валерина.
