Но, такие проблемы были и в 1960-е года. Конкретный пример приводится из газеты Брянска. Интересно, что же будет делать редакция газеты? Обвинять прогнившее общество и власть или...

Дорогая редакция! Мне нередко приходится ездить автобусом по маршруту Брянск — Выгоничи. И очень часто я сталкиваюсь с непорядками на автовокзале. 1 декабря я был свидетелем и участником такой сцены. Автобус, который должен был следовать в Выгоничи в 16 часов 19 мин., подали к месту посадки с опозданием. Кондуктор и шофер, распахнув передние и задние двери автобуса, удалились в диспетчерскую.

У автобуса началась давка. Ни о каких уступках инвалидам, старикам или пассажирам с детьми не могло быть и речи. Доходило до того, что родители теряли детей. В этой невообразимой толчее было очень много безбилетников. Они тоже попали в автобус и, естественно, началась борьба за место уже в автобусе. Пассажиры стали требовать у кондуктора, чтобы она помогла навести порядок, чтобы места в автобусе занимали согласно купленным билетам. Кондуктор отвечала грубостью. Я попытался узнать ее фамилию. Она сказала:

— Никаких жалоб я не принимаю. Не ваше дело — как моя фамилия.

И. КОЗЛОВ,

токарь завода сельхозмашин.

По семнадцати маршрутам с раннего утра и до позднего вечера уходят автобусы с Брянского автовокзала. Уходят на Тулу, Орел, Рославль, Карачев, Мякишево… Вот автобус на Мякишево. До его отправления еще порядочно времени, но подойти к нему уже нельзя, так много скопилось людей.

Когда автобус уже был полон, самые отчаянные уцепились за поручни. Ниже всех на подножке висит, парень. У него есть билет, на котором черным по белому обозначено двенадцатое место. Но какое там место, на нем уже небось несколько безбилетников устроилось, тут хоть бы как-нибудь, хоть стоя, хоть в висячем положении доехать.

Следующая машина отправляется на Кокино. Потом на Жирятино. Картина посадки — та же.

Убедившись воочию, что все рассказанное в письме И. Козлова в редакцию — сущая правда, иду к начальнику автовокзала Ф. Кочетову. В кабинете, кроме него, сидят диспетчер А. Свириденко и постовой милиционер Н. Амелин. Я показываю письмо, рассказываю о мякишевском автобусе, о том, что на некоторых посадочных площадках были и кондукторы, и водители, но они и не пытались навести порядок.

— Ну и правильно делали, что стояли в стороне. А чем они могут помочь? — говорит А. Свириденко. — Толпу не остановишь. Народ грубый и начальнику вокзала, и диспетчеру по шее дать могут. Я недавно хотел задержать одного безбилетника, а он кричит: «Я — рабочий, а ты — бюрократ». Схватил мою фуражку и забросил. Пока я за ней бегал, он в автобусе уехал.

В комнату вошел второй дежурный диспетчер по вокзалу В. Яшин и обратился к милиционеру.

— Помогите, пожалуйста, посадку сделать. Там не подступиться, 55 человек с билетами и еще почти столько же безбилетников в один автобус лезут.

Н. Амелин уходит. Через несколько минут возвращается и рассказывает, что он, постовой милиционер, дежурит возле школы № 9. Это — неподалеку. И вот приходит сюда помогать производить посадку. Работы хватает. Автобусы уходят почти через каждые пять минут. Только в одном месте порядок навел, а рядом — уже новая толпа, крик и шум.

— Если бы не было безбилетников, было бы намного легче, — говорит Н. Амелин.

Начальник автовокзала тов. Кочетов считает, что разъяснительную работу с пассажирами должна проводить администрация предприятий. Конечно, на предприятиях должны вести воспитательную работу. Но не дирекция же заводов и фабрик будет устанавливать порядок при посадке в автобус. Для того чтобы сесть в поезд, каждый, не задумываясь, берет билет. Это — незыблемый порядок на железнодорожных станциях. А вот на автовокзале нет такого порядка.

Кондукторам и нет нужды бороться с безбилетниками. Дело в том, что каждому кондуктору дается определенное количество билетов, которое могут приобретать прямо в автобусе пассажиры, садящиеся на промежуточных остановках. И чем больше билетов продаст кондуктор, тем больше получит премиальных. И вот погоня за продажей билетов в автобусе начинается уже в Брянске.

Областному автоуправлению следует найти такие стимулы для хорошей работы кондукторов, которые не ущемляли бы интересов пассажиров.

Очень часто пассажиры штурмуют переполненный автобус, не желая подождать несколько лишних минут и ехать на следующей машине. И это не из-за капризов. Просто у людей нет уверенности в том, что следующий рейс состоится. Опасения вполне реальные. Автобусы часто выходят из строя (при такой эксплуатации это естественно), а автоколонна № 63 резервных не дает. Приходится отменять рейсы.

Не подает вовремя автоколонна автобусов для утренних рейсов. Именно по ее вине в утренние, самые первые, рейсы машины уходят с опозданием.

Не будет безбилетников, будут строго соблюдаться все рейсы, станет легче. А чтобы упорядочить посадку, придется, очевидно, на первых порах пользоваться услугами дружинников, а может, и милиционеров. За дружинниками далеко ходить не надо. Их много в 63-й автоколонне. Но на автовокзале они почему-то не дежурят. На посадочных площадках, наверное, следует установить барьеры, чтобы люди проходили в автобус по одному.

И уж коли наводить порядок, так везде. Из буфетов надо гнать пьяниц.

В автобусах нужно было бы вывесить таблички, как это сделано на внутригородском транспорте: «Вас обслуживает бригада в составе: водитель — такой-то, кондуктор — такая-то». Члены бригады почувствовали бы больше ответственности за свои действия. Будь так, пассажирам не пришлось бы в описанном тов. Козловым случае вступать в долгие пререкания с кондуктором. Они смогли бы прочесть фамилии на табличке: водитель — Е. Сакович, кондуктор — А. Данькина.

1964 г.

Но, вот вам пример - 1965 год, Брянск, гостиница "Центральная", "у инженера закончились командировочные"...

Я не могу не рассказать об этой встрече. Она произошла в гостинице «Центральной». Не в салоне у телевизора, а в коридоре ко мне подошел с иголочки одетый, при галстуке молодой человек:

— Дай, пожалуйста, тридцать копеек. Я здесь в гостинице живу.

Молодой человек покачивался. Он был пьян. Это насторожило.

— Что-нибудь случилось?

— Да, я инженер из Кременчуга. Командировочный. Деньги вот кончились, — и будто боясь, что я откажу ему, быстро загнусавил: Ну, дай, дай, парень, а? А? Ну? Ну, пожалуйста, ну 30 копеек, а?

— Но ведь этих денег вам будет мало?

— Мне завтра вышлют. Ну? Ну, пожалуйста?

Парень ныл, не обращая внимания на посторонних.

— Ну, обожди, поговорим…

— Тогда я пойду, я пойду, подожду вас у выхода, — обрадованно заговорил он и вышел.

— Не вздумайте давать! — сказал один из мужчин. — Он и у меня выпрашивал, чуть не на животе тут ползал.

— И у меня тоже просил, — отозвался другой.

…В вестибюле парень стоял перед зеркалом, уже почти одетый, старательно поправляя шарф, приглаживая волосы. Увидев меня, он кинулся навстречу:

— Ну, ну?

Я спросил у него:

— Какие-нибудь документы, командировочное удостоверение есть?

— А зачем?

— Деньги у меня есть. Смогу дать побольше в долг, но должен знать, кому даю.

Он хлопнул себя по карманам.

— В номере удостоверение забыл. Пойдем, сейчас покажу.

Уже собрался вокруг народ. От зеркала отошел элегантно одетый высокий парень.

— Ну что вы от него хотите? Ну, случилось так. Не рассчитал человек, если есть деньги, дайте…

— А вы его знаете?

— Конечно, мы в одном номере живем.

— Вы тоже командированный?

— Да, из Москвы.

— А у вас есть деньги? Дайте ему до завтрашнего дня, пусть не ползает на коленях, не клянчит.

Парень быстро сообразил:

— Нет, нету.

— Вероятно, и вам тоже завтра пришлют?

— Да…

Любопытная ситуация, не правда ли? Два молодых инженера оказались в командировке без единой копейки денег, и обоим (надо же так случиться!) вышлют только завтра…

На улице, куда мы вышли, парень стал вдруг трезвым и очень злым:

— Ну вот что, хватит. Есть деньги — давай, нет — иди отсюда.

Очевидно, кто-то уже сообщил в милицию, потому что от гостиницы спускались к нам два милиционера. Документы предъявить оба отказались: «Нет их». Сознались только: «Да, мы местные. Бежицкие. Где живем? Неважно. У хозяйки одной…»

По дороге в милицию оба грубо огрызались. В конце концов, на полпути один из них (тот самый попрошайка) остановился:

— А, черт с вами! Еще штраф три рубля в отделении платить придется, лучше пропуск мой заводской берите да отпускайте.

…Такие люди еще, к сожалению, попадаются. Они могут стоять, например, у входа в аптеку и просить 19 копеек (заметьте, не 20 и не 18, а именно 19): «Не хватает на лекарство…» Они могут попросить пятак на автобус — «доехать домой». Они, эти люди, от которых зачастую несет спиртным, могут просить еще на самые разнообразные «неотложные» нужды, но одно у них общее — нет этих самых неотложных нужд.

Нет необходимости много говорить о повышении пенсий, увеличении зарплаты низкооплачиваемым работникам. Скажем короче: сейчас исключено, чтобы кто-то не смог прожить без подаяния. Разве нужда погнала этого 26-летнего здорового парня просить милостыню? Он, Роберт Пряхин, работает слесарем в холодноштамповом цехе автозавода. Зарабатывает ежемесячно около ста рублей…

Я бы не сел писать эти строки, если бы парню хоть на секунду стало неудобно (я уже не говорю — стыдно), когда его изобличили. Он нахально наступал: «Пиши, пиши, мне наплевать. Судить не будут. Я не украл, не убил. Просил — не удалось, жаль, но ничего…» Этот парень снова может пойти просить.

Мне кажется, что у товарищей по работе, кроме чувства брезгливости к нему, появится естественное чувство возмущения, и они смогут растолковать ему, что «чуть не на животе ползать», вымаливая копейки, — это низшая ступень падения. И смогут дать этому парню по рукам, чтобы не тянулись они за подаянием, чтобы не позорил он свой цех, завод, свой город.

1965 г.

Может, в 70-х годах и далее подобного уже не было, это, наверное элементы 50-60-х годов, и более таких "местных" газет.

Я сужу не как историк, а как такой же читатель как и вы, я родился в конце 1990-х.

Может в Москве, или в крупных московских газетах подобного рода публикаций нет, а в регионах, дорогие товарищи, подскажите, бывают подобные материалы или это чисто "пережиток тех лет"?

Подсудимый Феськов, вы обвиняетесь в подлости. В том, что вы — негодяй… Суд предоставляет вам последнее слово, Феськов…

Как жаль, что спаслись вы от этих, слов, от кары народной. Не судили вас. Нет такой статьи в уголовном кодексе, чтобы вас по ней привлечь. А преступление налицо. И вину вашу тяжелую ничем не сгладишь.

Разная бывает подлость. И наказывать бы надо за любую ее разновидность. Сделал гадость — садись на скамью подсудимых. А ты видел все это? Молчал? — тоже садись рядом. Видел, как совершается зло, как захлестывает беда, не вмешался — сам соучастник зла, сам виновник этой беды! Так бы надо.

Помните: «Не бойся врагов — в худшем случае они могут тебя убить. Не бойся друзей — в худшем случае они могут тебя предать. Бойся равнодушных — они не убивают и не предают, но только с их молчаливого согласия существует на земле предательство и убийство».

Я смотрю на сидящего передо мной розовощекого, здоровенного мужчину с равнодушными глазами. На коленях лежат большие ладони-лопаты. Феськов, Феськов, да с такими-то ручищами одним бы махом эту девчушку на берег выбросить! Человек-то в трех шагах от вас погиб.

— Опоздал я, — оправдывается Феськов, — прибежал, а она уже утонула. Крики о помощи я, конечно, слышал, но думал, балуются детишки. Криков этих знаете сколько, чего их зря слушать. Если бы я успел, я бы, конечно, спас. А так чего в воду полезу… Я сыну сначала крикнул… Ему двенадцать лет. Он-то побежал. А я опоздал. Если бы успел, я…

Хватит, Феськов! Довольно! Ложь это все. Вранье! Вы были там. С самого начала. Все видели. Стояли рядом, и, подумать только, издевались.

Страшный вы человек, Феськов!

Увидел однажды Емельян Бурдаков, как мальчонка в проруби тонет, на помощь зовет. А Мельянка — так звали в деревне Емельяна — в новом полушубке был. Испугался он лезть в холодную воду, спрятался за углом. Утонул мальчишка. Это было еще до войны. А в войну Мельянке в первом бою выжгло глаза. — Неслучайно это, думает вся деревня. — Он ведь трус!

После Мельянки не было в деревне другого, кто не пришел бы на помощь. Кроме Феськова…

Судость течет вдоль всего села. В половодье, в ледоход она разливается. И еще бывает глубока, если выдастся дождливое лето. Такое, например, как в прошлом году. А в это лето дождей совсем не было. Повысохла речка. В самых глубинах чуть больше двух метров.

Сестры Таня и Люда Симановские, их подружки соседки Валя и Маша сначала плескались у берега. Потом Валя предложила Тане: «Поплыли на баллоне!»

Поплыли. Когда до того берега оставалось совсем немного, баллон перевернулся, и обе нырнули в воду. Старшая, 13-летняя Валя, подхватила круг и поплыла с ним обратно. Таня осталась одна.

— Спасите! — и захлебнулась.

На берегу — куст ракиты. И мужчина возле него. Все видит. Смотрит на Таню.

— Дядечка, помоги! Спаси, дядечка!

С другого берега заголосили подружки:

— Дядечка, вытяни ее! Вытяни! Спаси!

Мужчина смотрит. Равнодушно, лениво.

— Давай, давай, берег рядом.

Таня скрылась под водой. Потом снова вырвалась наверх. Дикая от страшного испуга.

— Дядечка-а!

— Плыви, плыви ко мне. Вот так, вот так… Во-во: тренируйся.

Снова скрылась под водой девчонка.

Снова всплыла.

Опять скрылась.

Около десяти минут боролась она один на один со смертью.

Последний раз расступилась перед ней темная пелена воды, мутное солнце снова стало ярким и ослепительным, брызнуло в лицо синее небо, чистое, спокойное. Рядом, в трех шагах, все тот же зеленый куст ракиты и колхозный пастух с длинным кнутом в руках.

Ну помоги же, Феськов! Что же ты стоишь, чего же ты ждешь, красный, потный, разомлевший от тридцатиградусной жары?! Она же протягивает к тебе руки. Ну?.. Что же ты? Кинь хоть кнут, Феськов! Ну?.. Ну же?..

— Сукин ты сын, Феськов! — так говорит вся деревня.

Сбегались со всех сторон люди к реке. Шумели, волновались.

— Где? В каком месте?

Феськов охотно показывал каждому.

— Вот здесь.

Под общий шум кто-то зло крикнул ему:

— Беги, ирод, придут мужики — утопят.

И он пошел. По дороге встретил колхозного тракториста Егора Боровика.

— Слышь, Егор, девка утопилась.

— Где?!

— Да вон там. Сам видел.

— А чего ж ты-то смотрел?

— А-а… спина болит.

Егор бросился к реке.

А ведь вас, действительно, хотели утопить. Вас искали потом. Неподалеку удили рыбаки из Погара. Они прибежали, когда вас уже не было.

Если бы хоть крикнули тогда, позвали на помощь, они бы прибежали тут же. Они бы успели!

И Алла Рубис тоже бы прибежала. Она неподалеку стирала белье. Крики детей она слышала. Несколько раз оглянулась, но видит — взрослый человек там стоит, наблюдает, никаких признаков беспокойства не подает. Все ладно значит. Балуются дети. А когда прибежала, не раздумывая, прямо в платье кинулась в воду.

Трудно говорить с человеком, когда на каждом слове лжет. Лжет, а смотрит твердо, прямо, нагло даже. И обидно — надо же с таким гнилым нутром парень видный, заметный. Именно парень, хотя ему и за тридцать. Моложавый, шевелюра что надо, глаза девичьи — синие.

…Хоронить девочку пришли из соседних сел, из Погара даже были люди. А Феськов в тот день, как это часто с ним бывает, не работал в колхозе, а калымил — ладил фундамент дома односельчанину. Жаль, что земля не сгорела под ногами его, когда сотни людей шли мимо, улицей на кладбище.

И все-таки не выдержал Феськов. Завидев идущих обратно плачущих женщин, спрятался за угол.

Неужели совесть пробудилась?

Нет! Струсил Феськов.

А потом снова работал, как ни в чем не бывало.

Ценой жизни спасает солдат мальчишку от смерти… Дружинник идет против ножа бандита, чтобы выручить незнакомых ему людей… Комсомолец, рискуя собой, спасает из люка, пропитанного парами этилового бензина, потерявшего сознание парня… Товарищи несут сломавшую ногу девушку много километров по ночному лесу до большака…

Пятилетний мальчонка, ухватившись за кромку льда, протягивает ножонку в прорубь тонувшей восьмилетней девочке, а потом ползет, вытаскивает ее…

Это все ваши земляки, Феськов. Это все брянцы. Да что вам рассказывать о хороших людях — вы ведь их тоже встречали, хорошо знаете.

Помните, как заболела ваша жена. Декабрьской морозной ночью метались вы по селу, не зная, что делать. Как только, уже за полночь, приехал в гараж председатель, вы бухнулись перед ним на колени:

— Жена умирает! Спасите!

А что мог тогда сказать Яценко? Заставить шофера снова работать? Он сказал тогда: «Давай попросим шофера. Как, Иван?».

Разве можно отказать? Через несколько минут машина мчалась ночными проселками. Поехали в Суворово. Там помочь не смогли. Метнулись в Погар… Всю ночь Иван вместе с вами, Феськов, не сомкнул тогда глаз. Жену спасли.

Здорово помог вам тогда этот человек — отец утонувшей девочки. Вы не смогли отплатить добром.

И ведь это не первая ваша гадость. Тогда, позапрошлогодней весной, все окончилось благополучно, потому что рядом оказались еще люди.

…Коля Масейцев бежал за собакой. Выскочил прямо на тонкий лед и провалился. Стал звать на помощь. Стоял недалеко Феськов. «Нехай тонет — сказал он, — чтоб не лез куда не надо».

У Петра Сергеевича Мельниченко четверо детей. Он, не задумываясь, пополз к полынье. Попробовал протянуть вожжи, но окоченевшие руки парня не смогли их ухватить. Тогда Мельниченко схватил мальчишку за руку и сам ухнул в ледяную промоину.

Спасли обоих. Проходит теперь Николай Масейцев мимо Петра Сергеевича и каждый раз говорит:

— Здравствуй, батька!

А не окажись тогда, кроме Феськова, никого рядом — пропал бы парень.

Отчего же вы такой, Феськов? Доброты-то людской вокруг вас — богатства несметные! Вглядитесь, как цветет хорошими людьми земля ваша погарская. А вы ведь их даже не знаете. Потому что вы — один, вы только для себя живете. Все остальное касается вас лишь постольку, поскольку это связано с вашими личными заработками. Вы знаете, да и то очень плохо, тех только, кому надо печь сложить или погреб. А вас все знают. Знают и не любят. Ненавидят даже.

Есть такие — им плюют в лицо, а они вытираются и идут дальше. Но так далеко уйти нельзя, Феськов, ведь так ваши собственные дети возненавидят вас. Опомнитесь! Человеком никогда не поздно стать. Даже такому, какой вы есть сейчас.

1963 г.

• "А вот в Российской империи такого бы ни случилось"

• "Что за малолетние дебилы?!"

• "Как у родителей еще права не отобрали?"

В начале 1960-го года главный редактор "Известий" Алексей Иванович Аджубей запустил еженедельник "Неделя". Как вспоминали коллеги: "Неделя" нашла свой тон — не поучать, а беседовать, не наставлять, а советовать.

Но, мне кажется, подобный тон был вообщем, в материалах тех лет.

Как вы думаете? Нужен ли нам подобный стиль сейчас?

Тонкая проволока от разбитой электроплитки валялась на верху мусорной кучи. Только чуть-чуть была присыпана землей. Ребятишки заметили ее, когда банка с червяками была почти полна и можно было идти домой готовить последнее снаряжение к завтрашней рыбалке.

Первым заметил спиральную нить самый старший из четверых, тринадцатилетний Володя Рыбников.

— Дай мне, я в болото закину — попросил Сережа. Он — младший из ребятишек, ему десять лет.

— Не надо, пригодится.

— Зачем?

— Нужно.

Тут же была найдена дырявая кастрюля с обломанной ручкой. Разбитую плитку Володька выбросил, деловито прикрутил спираль к кастрюле. И вот уже раскручивает вокруг себя проволоку с грузом. Нехитрое сооружение взмывает вверх, летит далеко к небу и… опускается на высоковольтную линию.

Полоснули искры…

Только что старая кастрюля с куском проволоки была пустой безобидной забавой пацанов. Сейчас по зловещей, тонко поблескивающей нитке бежит смерть. Страшной силы смерть в 35.000 вольт, она висит на этой тонкой паутинке в метре от земли. Дотронешься до нее рукой — останется от тебя черный уголь. Впрочем, дотронуться невозможно, подойди на метр-полтора — убьет.

Вовка, Вовка, что же ты наделал!

Почуяв большую беду, мальчишки сгрудились неподалеку. Попробовали сбить провод камнями — бесполезно. Володька взял палку, подошел поближе и запустил ее. Ослепительное пламя и большой сноп искр осветили перепуганные лица ребят. Мальчишки с ужасом кинулись прочь, подальше от страшного места, от неотвратимой беды.

Металлическая нитка, едва заметная в надвигающихся сумерках, осталась висеть.

Занятия струнного кружка в клубе закончились в половине девятого. Два неразлучных друга-третьеклассника, рыжий веснушчатый Миша Медведев, и черноволосый Сережа Черница вышли из клуба вместе. Домой можно идти по двум дорогам. Можно свернуть вправо, дойти до улицы Свободы, завернуть на Профсоюзную, а там и Герцена. Их дома стоят рядом. А можно свернуть влево, стежкой миновать большой захламленный пустырь, потом обойти школу и дальше — прямиком к дому. Этот путь короче.

По этой дороге они уже давно не ходили и впервые за последние месяцы свернули влево.

Большой пустырь начинается сразу за клубом. Когда-то здесь было болото. Потом его наполовину засыпали. По вечерам здесь часто горели костры — собирали в кучи хлам и жгли, забегали сюда мальчишки, копались, выискивая только им нужные драгоценности.

Дружки свернули со стежки, миновали тлеющий костер. Миша вышагивал впереди, Сергей чуть поотстал.

— Что тебе, Валерий Иванович на дом задал?

— Да-а, упражнения. А тебе?

— А мне «Светит месяц» выучить и…

Миша не договорил. Взгляд его упал на тонкую паутинку, висевшую невысоко над кучей хлама. «Бумажный змей» — мелькнула мысль. Откуда он? Мальчик поднял голову, неожиданно его сильно дернуло, затрясло. Он хотел громко крикнуть: «Сережа!» — и не смог. Выпала мандолина из рук.

Миша ткнулся лицом в землю.

Эх, Мишка, рыжий Мишка с большими темно-карими глазами! Был бы тот музыкальный урок последним в твоей жизни, не видать бы тебе больше ни школьных друзей, ни мамы с папой, никогда бы тебе не выучить «Светит месяц»…

Замечательный человек встретился на твоей дороге. Запомни хорошо, парень, его имя — Владимир Васильевич Ольховик. Этот человек спас тебе жизнь.

И, наверное, не одному тебе.

Впрочем, ты ведь помнишь только, как полыхнула перед глазами яркая сине-зеленая полоса света, а когда очнулся — какой-то «дяденька-военный» нес тебя на руках.

За час до этого старшина сверхсрочной службы Владимир Ольховик возвратился со службы домой. К чувству усталости примешивался еще и голод. «Не мешало бы перекусить, весь день без обеда мотался», — подумал он, а жене сказал: «Пойдем сначала кроликам травы нарвем, сделаем скоренько по хозяйству что нужно, а потом — за стол».

Самая сочная трава растет за сосновым бором, у заброшенного кладбища. Но чтобы скорей освободиться и пораньше лечь спать, решили нарвать зелени неподалеку у пустыря. Отправились втроем, взяли с собой младшую дочь семилетнюю Валю.

Дальше все произошло мгновенно. Когда на пустыре, совсем рядом с ними, полыхнуло зеленое пламя и отбросило в сторону мальчишку, оба почему-то решили — подорвался. Владимир Васильевич кинулся к мальчику, успел только крикнуть жене: «Беги в клуб, звони в скорую помощь!».

Когда к мальчику вернулось сознание, он на руках у старшины заплакал:

—Дяденька, что будет с рукой?

Ольховик стал успокаивать мальчишку, у которого отнялась вдруг рука, уложил его на траву. Вокруг Миши стали собираться люди — любопытные мальчишки, редкие прохожие. Все были так заняты мальчиком, что никто не заметил, как исчез старшина, никто не успел увидеть, что было дальше. А Владимир Васильевич появился уже с небольшим куском резины в руках, хотел снять провод, пока еще кто-нибудь не наскочил.

Солдат идет на неравный поединок, медленно приближается к проводу. Шаг, другой, третий…

…Когда жена Ольховика Нина Алексеевна прибежала из клуба, Владимир Васильевич был без сознания. Он лежал на земле, и двое мужчин делали ему искусственное дыхание.

Три часа шла борьба за жизнь старшины. Ни командование части, ни врачи ни на секунду не оставляли его. Все, что можно было сделать, сделали, но Ольховик так и не пришел в себя.

Он умер поздно ночью, когда забинтованный Миша крепко спал.

Как-то слишком уж нежданно-негаданно все произошло. Был веселый, общительный человек — и нет его. В воинской части, где служил Ольховик, очень хорошо его знали. Но только сейчас вдруг, словно очнувшись, поняли все — сколько человек успевал сделать для людей хорошего. Люди настолько свыклись с необыкновенной работоспособностью, чуткостью и добротой человека, что порой даже не замечали всего этого. А когда его не стало, ясно ощутили огромную потерю и никак не могут привыкнуть говорить о нем в прошедшем времени — «был». Дома две маленькие девочки Валя и Света не могут поверить в то, что отец больше не вернется.

Удивительно доброе лицо было у этого человека. В семейном альбоме — фотографии разного времени. Открывается он снимками почти двадцатилетней давности. Тогда, в 1944 году, семнадцатилетний Володька добровольцем ушел на фронт. Ушел с частями Советской Армии, освободившими его родное село Сельцо Минской области. Когда отгремели последние залпы, Владимир попал в строительный батальон, восстанавливал разрушенные войной города. Отлично работал белорусский паренек, а когда подходил к концу срок службы, командование наградило его знаками «Отличный строитель» и «Отличный восстановитель».

Остался Владимир на сверхсрочную службу. В 1951 году принял командование ротой. И с этой поры, в течение 12 лет, в шесть утра — на ногах, домой — после одиннадцати. Впрочем, не всегда и домой. Случалось и так, что рота, которой командовал этот невысокий подвижный старшина, кочевала с места на место, была на отшибе, далеко и от части, и от дома. И всегда оставалась одной из дисциплинированных, одной из лучших. Ни разу не пришлось Ольховику краснеть за своих солдат. И в адрес старшины, в свою очередь, не было ни единой жалобы за все двадцать лет службы. Все, от солдата до командира части, любили его. «Трудяга из трудяг», «золотой человек»,— говорят об Ольховике. И в первую очередь о других заботился.

Первостепенная житейская забота — квартира. Для семьи Ольховика она была необходима. Жил с женой и двумя детишками в небольшой комнате. Не однажды ему говорили: «Помоги построить жилой дом, там и ты комнату получишь». Ни разу не отказывался старшина помочь, хотя и своей работы хватало, и не входило в обязанности старшины заниматься строительством. Вечерами, после работы, Владимир Васильевич бесплатно работал на стройках. Склад около столовой, печь у котельной, клуб в части — все это дело рук лучшего каменщика Владимира Васильевича Ольховика. Не один жилой дом выстроил старшина. Людям строил, а себе не успел, не спешил, все откладывал, делал то, что казалось необходимым, более важным и нужным.

В части служат люди, которые знали старшину около двадцати лет. Много доброго они рассказывают.

В 1952 году собрался Ольховик в отпуск. Давно хотел отдохнуть и все не находил времени. И вот вместе с молодой женой собрался, наконец, поехать на родину, в Белоруссию, повидать братьев, отца с матерью. Билеты в кармане, документы оформлены. Неожиданно вызвал командир:

— Нужно срочно строить водонапорную башню. Фундамент заложили, а кладку вести некому, без тебя не управимся.

Это была просьба, не приказ. Старшина, не раздумывая, остался. Дали ему десять человек, и через полтора месяца башня была сдана с оценкой «отлично».

Пять медалей получил солдат за безупречное служение Родине. К шестой правительственной награде представлен командованием посмертно.

Имя старшины Владимира Васильевича Ольховика навечно занесено в Книгу почета части. И живая людская стена выстроилась по обе стороны дороги, когда отдавались последние солдатские почести герою. Весь район знал о подвиге старшины, и проститься с ним шли сотни и сотни.

Медленно плывет над людским морем знамя воинской части, суровы лица солдат почетного эскорта. В глазах рябит от множества цветов, венков. На самом ярком, самом красивом венке выведено: «Дорогому Владимиру Васильевичу от Миши и Сережи».

И от всех людей, от всего доброго на земле низкий тебе поклон, солдат! Твой подвиг будут помнить люди.

Самое горькое в этой трагедии то, что произошло все до обидного нелепо. Ведь просто могло не быть ничего этого. Задумайся на секунду тринадцатилетний паренек, и мальчишеская его выходка не стоила бы так дорого: жена потеряла мужа, две маленькие дочки — отца. А могло быть и хуже, еще, больше жизней могла унести предательская проволочка.

Да, страшное, непоправимое ты наделал, Володя!

Пусть же послужит на всю жизнь тебе уроком тот вечер на пустыре. Тебе и всем другим мальчишкам. И их родителям. Потому, что они должны, не уставая, учить детей своих уму-разуму.

1963 г

Отчасти, цель публикации работ - познакомить с обществом тех лет. Я как человек, который оцифровывал его очерки узнал из них много интересного. И цель публикаций не "как-то очернить СССР" или еще что-то подобное, а понять, что проблемы в обществе были всегда. Вопрос как на них реагировали и как их решали.

Сегодня одна из его ранних работ, опубликованная в "Брянском рабочем" 23 сентября 1962 года - "Нищие сердцем".

Не хочется верить, что история эта — не выдумка, что произошла она на самом деле. Но на столе лежат письма, исковые заявления, справки — безмолвные свидетели давней вражды и непримиримой ненависти между самыми близкими родными людьми.

В редакцию пришло письмо. Старая женщина просила помочь ее беде. «Я решила обратиться к вам с вопросом: есть ли на самом деле такой человек — друг, товарищ и брат, — писала она. — Или только на словах да по радио. Я старая пенсионерка, одинокая…» В чем заключалась беда, что стряслось с ней — в письме не говорилось. Внизу аккуратно стояло: «К сему подписалась Калужина Капитолина Гавриловна. Пенсионерка II группы».

Маленькая комнатка в доме № 4 по улице Шевченко г. Карачева. Калужина сидит на сундуке и рассказывает мне историю своей длинной неудавшейся жизни.

Когда она после смерти любимого снова вышла замуж, у нее уже был сын — Коля. У Александра Ивановича Басихина тоже остался мальчик — Саша. Решили, вдвоем будет легче воспитывать двухлетних ребятишек и поженились. Он работал возчиком, она — продавщицей в станционном буфете. Через несколько лет в их семье появились еще два маленьких Басихина — Витя и Толя.

Шли годы. Началась война. Все четыре сына ушли на фронт. Погиб Анатолий. В 1946 году Капитолину Гавриловну бросил муж.

— Как бросил? Ведь вы же прожили вместе больше четверти века!

— Его прогнал Виктор, сын.

Женщина подробно рассказывает, как сын выжил и ее: издевался над ней, бил, душил, а однажды ударил ее по глазам. Вот справка от врача: «…дана Калужиной К. Г. в том, что у нее имеется рваная рана нижнего века».

А вот еще два удивительно не похожих друг на друга документа. Один — письмо Виктора матери, написанное летом 1946 года. Другой — заявление матери в суд на сына.

«…Добрый день, мои дорогие папа и мамочка! …Скоро год, как я потерял все надежды на свидание с Галей… Прошу тебя, мамочка, устрой это свидание… Она для меня имеет большое, второе, после вас, жизненное значение… Привезу к вам свое барахло, а потом и вас, мамочка, заберу к себе. Это будет в скором, скором времени… Я тебя, моя дорогая мамочка, не забывал и не забуду. Жить будем вместе до конца нашей жизни…»

«…Ответчик является моим родным сыном. Он бьет меня. Однажды даже бил головой об стенку и пытался удушить подушкой, после чего я выпила яд нитроглицерина, меня отпоили молоком и вызвали врача… Под угрозой быть убитой я не могу жить, и потому я была вынуждена уйти на квартиру…»

Капитолина Гавриловна вытирает мокрые глаза и рассказывает, рассказывает… У другого сына, Александра, живущего на Юге, остались кое-какие вещи матери, и он, бесчестный, не вернул их и даже денег за них не прислал. Николай живет здесь и платит ей алименты — шесть рублей в месяц. Александр и Виктор — по три рубля. Виктор тоже в Карачеве, работает парикмахером на автобусной станции.

…Слегка располневший, но довольно проворный, средних лет мужчина с округлыми черными глазами встретил меня, как своего старого знакомого: «Ну, ну, давай заходи. Вешай плащ, садись. Постричь, побрить?.. Ясно…» Виктор — сама вежливость. Но вот разговор заходит о матери, и передо мной другой человек. Нервно и злобно он говорит о матери такие грязные вещи, что писать о них просто нельзя. При этом он поминутно упоминает о том, что регулярно платит ей трешку. А что касается истории с отцом, то прогнала его она, мать. Есть свидетели. Он, Виктор, никогда ее не бил, она сама испортила ему всю жизнь, терроризировала и жену, и детей, а потом, получив от него 500 рублей (новыми деньгами) за свою часть дома, сама ушла на квартиру. За один год она поменяла четыре адреса — ни с кем не могла ужиться. О ее вздорном, склочном характере знает весь город.

— Как бы нам втроем побеседовать?

— Домой я к ней не пойду, к себе тоже не пущу. И вообще говорить нам с ней не о чем.

Но разговор все-таки состоялся. Виктор с большим трудом согласился принять мать… в парикмахерской. Дай бог никому никогда не слышать такого разговора. Сын с матерью сводили счеты — старые, грязные. Капитолина Гавриловна несколько раз разражалась плачем, потом слезы тут же высыхали, и она, моментально оживляясь, продолжала чуть ли не с кулаками доказывать свою правоту. Переходы от слез к проклятиям были поразительны.

Что же все-таки произошло в семье?

До войны Басихины жили неплохо. Так бывает: до первого большого испытания живут люди вроде бы спокойно, внешне благополучно, а беды и трудности вдруг по-новому освещают их, и все мелкое, ничтожное, что копилось в них до поры до времени, выплывает наружу.

То же случилось с Басихиными. Не в 1946 году они стали сутягами и скопидомами. Просто раньше за внешним относительным благополучием было это незаметно.

Первый послевоенный год оказался для них самым трудным. И сыну, и, в первую очередь, матери казалось, что Александр Иванович мало зарабатывает. Его стали отправлять на базар торговать помидорами. Когда старик приносил домой выручку, Виктор ставил его к стене, поднимал руки старика, выворачивал карманы, обыскивал — не припрятал ли отец куда-нибудь гривенник или полтинник. Этому унизительному, позорному распятию Александр Иванович подвергался каждый раз.

Однажды сонную тишину одной из окраинных улиц Карачева разорвали вопли: «Караул! Помогите!». Соседи увидели, как мать, Капитолина Гавриловна, выволакивала за шиворот мужа, а сын пинал его сзади. Старика выбросили из землянки. Мать с сыном освободились от лишнего рта. Дальше были свои планы. Нужно было строить дом. Оба, кстати, не постеснялись при первой же возможности обратиться за помощью к Александру Ивановичу. Старик дал им лошадь, помог трелевать лес.

На первых порах жизнь в новом доме была еще довольно сносной, хотя, впрочем, так только казалось новоселам. Вряд ли можно было назвать нормальной обстановку, когда Капитолина Гавриловна, уходя из дому, вешала на двери своей комнаты большой замок (как бы невестка или сын не украли чего-нибудь). Питались отдельно.

Обоюдное недоверие, взаимная болезненная подозрительность матери и сына наглядно выразились в таком случае. Капитолина Гавриловна, ежедневно тщательно проверявшая, все ли цело в ее комнате, однажды вдруг заволновалась: «Как же так, как же так… Что за люди… 25 рублей пропало. На пять минут выйти нельзя… Ну, сын, конечно, не возьмет…» Было ясно, как день, — свекровь обвиняет невестку в краже. Галя, совсем еще девчонка, расплакалась: «Неужели ты, Виктор, думаешь, я могла взять?» — «Не знаю», — буркнул муж. Это была пощечина! Двое нечистоплотных, не верящих ни себе, ни другим людям, обвинили в нечестности третьего, никогда ни чем не запятнанного человека.

Обстановка обострилась, когда в Карачев вернулся старший сын Николай. Виктор говорил матери: «Ты умрешь, и дом достанется Николаю, вы оба Калужины, а я — Басихин. Переписывай дом на меня». Мать возражала, кричала, ходила по всему городу: сын выживает.

Схватились крепко. Характер на характер. Скупость на скупость.

В 1957 году дом все же был переписан на сына. Матери была отдана одна комната. Капитолина Гавриловна стала еще придирчивее и скандальней. А Виктор уже думал о том, чтобы прибрать к рукам и последнюю комнату. Обстановка накалилась до предела. Начались драки. И вот уже мать — истец, а сын — ответчик. Наклеена на исковое заявление Калужиной К. Г. зеленая трехрублевая марка со словом «пошлина» и… дело остановилось. Спасли деньги. Когда уже было все подготовлено, отобраны свидетели, рано утром сын пришел к матери, жившей у племянницы, и протянул ей пачку денег — 500 рублей. Виктор продал остатки сыновьего чувства и купил последнюю комнату.

Пусть сын — главный виновник всего, но ведь и вы, Капитолина Гавриловна, не сделали ничего, чтобы сделать жизнь свою и детей достойной человека. Не было в вашей большой семье человека, с которым бы вы не переругались. Вы не смогли ужиться с женой Виктора Галей, ссорились с женой Николая. После ухода от Виктора меняли четыре адреса — не уживались с соседями. Вы писали многочисленные обвинительные письма командиру части, в которой служил Александр. Потребовали денег через суд даже от Николая, хотя тот вас никогда не обидел ни единым словом и помогал материально все время. Материнские чувства ваши гасли, и сыновья превратились в ходячие рубли, долги…

Когда материал был уже написан, вы приехали в Брянск (шутка ли!) и снова спросили: «А сколько нужно дать денег, чтобы материал не был напечатан?»

Деньги, деньги… Они заслонили все.

Я вижу рядом Капитолину Гавриловну и Виктора. Какими разными могут быть совершенно одинаковые, на первый взгляд, глаза. И те и другие черные, у Виктора глаза нагловато-самоуверенные, холодные, в них застыло спокойное превосходство. В глазах Капитолины Гавриловны — бессильная злоба и усталость. И еще — тоска. Не та хорошая тоска, когда ждут не дождутся любимого человека, а тоска-зависть. Зависть чужому благополучию, тоска по своему счастью, которого не пришлось ей увидеть напоследок.

Сколько их — черных глаз, как две капли воды похожих на эти, но совсем других! Теплый, внутренний глубокий свет освещает их изнутри, из глубины сердца и делает их бездонными, мягкими, добрыми. Этого-то согревающего света, так нужного всем тепла нет у сына с матерью. Будь его хоть немного, хотя маленький лучик, не сталось бы того, что произошло.

1962 г.

Польский правый политик и депутат Европарламента от партии "Конфедерация Свободы и Независимости" Ева Зайончковска-Герниг плотно прошлась по фригидной старухе Урсуле, припомнив ей все "грешки" и отметив, что на этот раз против неё настроены как правые, так и левые, поэтому она может смело собирать чемоданы.

Фон дер Ляйен выкатили сразу два вотума недоверия, и послезавтра, 9 октября, председатель ЕК отправится (должна) на кладбище истории.

Рен.тв

news.ru