Ничего внутри его не беспокоило - никаких мыслей в голове, чувства и тем более эмоции ушли куда то далеко, покоились на душевном, глубинном дне, откуда их нереально уже было достать. Вместо души, сердца и мозга остались разные по размерам куски льда, навечно застывшего и покрытого толстым слоем смерзшегося снега. Примерно через полчаса Никита, отвернувшись лицом к стенке перед тем как заснуть, вспомнил отчего то про одного забавного персонажа, так как сам спал очень чутко и сложно это было назвать сном - от каждого шарканья ног, внезапного храпа или движения около него он тут же просыпался и чуть приподняв голову мог еще долго прислушиваться что происходит, готовый ко всему.

На прежнем спальном месте рядом с ним, через проход между кроватями спал парень из его призыва, он разорвал дырку в одеяле и смотрел через нее укрывшись с головой всю ночь, только под утро обычно его силы иссякали, но все равно получавший неожиданно для него по своей гипертрофированной голове с мозгом как у канарейки, несмотря на предварительную подготовку и свой умно замаскированный наблюдательный пункт. Призванный из глухой деревни под Рязанью, жутчайше тупой и ограниченный, не видавший с самого раннего детства ничего кроме работы по дому, огороду и коровнику, мощного телосложения, с выпуклыми мышцами, но очень быстро морально сломавшийся, хватило его буквально на неделю. Несмотря на то, что он мог со своей силой дать достойный отпор, его махом раздавили, сокрушив остатки чувства собственного достоинства и воли, стал бояться драться и давать сдачи, не мог дальше бороться, почти сразу выдохся. Дали ему прозвище "Петрушка", очень уж был похож как внешностью, так и поведением на эту балаганную куклу, так же все время истерически кривлялся, пытался все время шутить и сам же ржал в одиночку над своими колхозными, быдлячьими остротами. А потом уже стал на побегушках у "дедов", умудрялся стирать портянки, стричь у них ногти на ногах, получать по своей вечно улыбающейся роже, чистить туалеты и все так же сквозь унижения и побои выдавливать из себя что все не так уж и плохо на самом деле и даже громогласно извлекал плюсы из подобных ситуаций первому подвернувшемуся из его призыва. Но в последний раз, где то недели полторы назад ему пробили череп табуреткой - не понравилось одному из "дедушек", как он отполировал сапоги и увезли его срочно в областной госпиталь. Никита этого не видел, был в наряде в столовой, судьба этого рязанского недоумка так и осталась неизвестной, как впрочем и всех остальных, никто не отслеживал их дальнейшую жизнь, да и не собирался изначально этого делать.

Парадокс, но потом Никита заметил что именно такие чаще всего трескались быстрее всех - не хватало духу. А какой нибудь худой и невысокого роста, которого казалось бы можно одним щелбаном по лбу вогнать в дальний угол держался до последнего, вызывая в итоге уважение и нормальное отношение к себе, как Шрам, к примеру.

Утром всех разбудил не вопль дневального о подъеме а визгливые, свербящие крики дежурного по роте Голобатько, приземистого, с квадратной фигурой, большими шишками на костяшках разбитых кулаков и бешенными черными глазами. Голос этот ни с кем невозможно было перепутать, он пришел с проверкой в пять утра и одновременно послышались глухие стоны от ударов ногами по сонному, только от этого и проснувшегося дневального:

- Кобыла тухлодырая, ты че, падла! Спишь, мразь! Щас я те устрою утреннюю побудку, тварь недобитая! Встал! Встал, я сказал, че ты тут разлегся, тюлень вонючий!

Тот видимо поднялся на ноги, послышался смачный удар по лицу и грохот упавшего на пол тела:

- Вставай, тварина! Я тебя щас в сортире утоплю, падаль! - продолжал орать Голобатько.

Все зашевелились, начали подниматься на постелях, Голобатько еще пару раз влепил дневальному, залетел в казарму:

- Ро-о-т-а-а! По-о-дъ-е-ем!

В ответ с "дедовской" стороны ему в грудь прилетел кирзовый сапог и один из "дедушек" на всю казарму пробасил:

- Голобатько ... залепи хлеборезку свою! Дай поспать, дергай отсюда, придурок! Еще почти час дрыхнуть можно!

- Я не понял, вы че тут, совсем припухли, что ли! - растерялся Голобатько.

- Давай, давай ... шлепай отсюда, пока я не встал. Остальных мы сами поднимем, да и Гаришин уже в пути наверное ... - ответил тот же бас.

Голобатько потоптался с полминуты, развернулся и ему навстречу шел уже Гаришин, они стали выяснять дальше с дневальным, почему его застали спящим, но без рук, матерно выражая свое возмущение по поводу данной ситуации, Гаришин остановил рукоприкладство сразу же, как понял что Голобатько избивал дневального.

Пообещав Голобатько разобраться позже и отправив его восвояси, Гаришин стал строить всех на зарядку, в том числе вернувшихся дагестанцев, чуть погодя после них появился Шрам, несколько "дедов" тоже проснулись и встали с кровати. Один из них прошел мимо строя перед кроватями в тапках до туалета, Гаришин и все остальные, кроме Никиты, замерли в недоумении - каждый его шаг отпечатывался кровавым, жирным следом, чего он сам не видел, зверски зевая и почесывая живот.

- Ты ... эт самое ... Где ногу то распорол, а? Сеня! Слышь, нет? - спросил Гаришин удаляющегося с волосатой спиной и шарообразными плечами"дедушку".

- Чё? - резко, как будто перед вдруг образовалась стена, остановился Сеня и обернулся назад.

- Я говорю, на пол посмотри ... с ногами чего? - Гаришин начал хмуриться и глаза его все больше расширялись.

Сеня нехотя, явно подозревая что над ним опять хотят подшутить, бросил взгляд вниз, увидел кровь за собой и встревожено сказал:

- Я не понял ... эт чё такое, в натуре ... - и медленно, уставившись в пол, стал возвращаться назад.

Гаришин, Шрам и еще пара "дедушек" пошли вдоль этих следов и дошли до того, кого Никита убил первым, под которым за пару-тройку часов натекло столько кровищи, что под кроватью разлилась кровавая лужа, захватив проход и откуда пошли первые смазанные следы.

Весь строй автоматически повернул головы в их сторону, само собой что Никита тоже изобразил тревожное любопытство.

Они подошли ближе, Шрам нагнулся, посмотрел под кроватью на лужу крови, на матрас окровавленный снизу, потом распрямившись, осторожно рукой потолкал в плечо:

- Мирон ... ты живой?

Откинул одеяло от головы и "дедушки" увидели гвоздь в ухе, залитую кровью шею, грудь и мокрый от крови матрас. Шрам сделал шаг назад, Сеня изменился в лице:

- Пацаны ... он чё, коньки отбросил?

Шрам перевернул руку Мирона, ниже большого пальца кисти положил свой палец, секунд десять подержал и обратно закрыл одеялом голову:

- Мёртв.

- Как это ... это чё ... кто его, а? как, ночью что ли? из нашей казармы? или пришлые? а может чужие, с поселка? - заполошно закудахтал Сеня.

Шрам повернулся к нему и сказал:

- Буди остальных и пока проверим дальше по казарме.

С раздражением и матами, пока еще не знавшие что случилось, встали остальные "деды", Шрам и Сеня пошли дальше и обнаружили остальных - еще четверо с гвоздями забитыми в ухо и с залитыми кровью матрасами.

"Деды" растерянной, помятой и не опохмелившейся кучей встали в самом конце казармы, провели экстренное совещание, потом Шрам подошел к строю и буднично, словно каждое утро об этом сообщал, произнес:

- Сами щас все видели, пять человек убито. Сообщаем начальству об этом ЧП, но ... все были ночью в казарме, никаких пьянок никто не видел, никто не отлучался, все как положено, после отбоя все спали. Понятно?

Все молча слушали и Шрам спросил:

- Я не слышу ответа?

- Так точно! - синхронно проорал строй.

К Шраму со спины подходил Гаришин и на ходу начал говорить:

- Слышь ... а может сделаем все по тихой? Тут приберем, помоем, вывезем тела? Чтоб все шито-крыто? И сообщать никому не будем, такое начнется, вздрогнем конкретно ... А?

- Не понял ... - Шрам медленно, с пугающим выражением лица развернулся к Гаришину.

- А чего непонятного? Тут за 110 километров от нас есть болото непроходимое, площадь большая, замотаем или между двумя матрасами положим, завяжем концы - мусор вывозим, да еще накидаем тряпья ненужного, да отходов непищевых. Подвезем трупы, вон Окуня на КАМАЗе кликнем как всегда, скинем туда, да и все, никто никогда не найдет, в трясину уйдут за пять минут. Карта есть, доехать даже без нее я знаю как, сам был там пару раз, правда давно, с год назад. А если до командиров дойдет, тут всех тряханёт, причем жестко ...

Подтянулись другие "деды" к разговору, Шрам задумался на пару секунд и сказал:

- У тебя чё, совсем свисток снесло? А этих - он кивнул в сторону шеренги - ты тоже в болото макнешь, всю роту туда засунешь? И Окуня с его КАМАЗом утопишь там же?

- Дак никто ничего не скажет, правда, парни? - с надеждой в голосе спросил Гаришин у строя. "Деды" увидели как вытягиваются лица от такого разговора призывников и никто ничего не ответил.

- А потом? все равно ведь станет известно что их нет в части? - с издевкой в голосе продолжил Шрам.

- Ну скажем что ушли в самоволку ... А чем там за забором с ними произошло, Бог его знает. Может на хулиганов местных напоролись, может в где то драке их прирезали или утонули на речке - мы то откуда можем знать?

- Дурак ты, Гаришин ... А когда помрешь, на могиле твоей будет надпись "Здесь покоится проживший всю жизнь дураком, бывший в молодости сержантом Гаришиным". Как ты еще до своих то лет дожил, поражаюсь иногда, с такой то лучезарной головой? У тебя и до армии то, видать, кисель вместо мозгов булькался в башке а тут ты совсем остатки по воинской части расплескал. Слишком много очевидцев, все равно кто нибудь проговорится или брякнет там где не надо, это даже такому пеньку как ты должно быть понятно. Как ты можешь быть уверенным то в них, когда каждый второй вами битый каждый день почти? Ну не тобой, так вон - почти уже господами дембелями. И я даже не сомневаюсь, что только и ждут возможности вам подгадить. И сколько по времени ты их знаешь или ты всем в душу к ним залез, можешь читать каждого как открытую книгу? Да и вообще - участвовать в сокрытии убийства а стало быть становиться соучастником преступления, чужого, заметь, ведь именно так это будет выглядеть, если пойдет следствие, допустим - я лично не желаю, уж тем более пылить по лагерям потом лет пятнадцать а то и высшую меру социальной защиты получишь, расстрельную статью накинут, за пятерых то. Только потом это повесят на нас, навряд ли будут разбираться, кто на самом деле убил. У меня как то, знаешь, другие планы на жизнь, в отличии от тебя, Гаришин. И это только на первый взгляд на произошедшее и на твою бредятину, можно тут еще накидать кучу всего. К тому же, я ведь говорил, еще месяц назад почти со всеми вами и теми кто с заколоченными гвоздями в ушах в крови лежит, разговаривал на эту тему - не наседайте, че вы их хлещете, как дворняжек? Вот вам результат.

Да и если шагать по твоей версии, то проверки не избежать - будут в любом случае копать, когда ушли, почему недосмотрели, не остановили. Всему предел есть, Гаришин, даже тому, что творится у нас в казарме - Шрам тяжело вздохнул и продолжил - Поэтому, заряжаешь щас человек пять на уборку после вчерашней пьянки, приводите себя в божеский вид, чтоб ни запаха алкогольного, ни подозрений никаких на былое пиршество не возникло. Минут 15-20 еще есть, хватит времени. Остальное не трогать, не походить и не лапать, пускай начальство разбирается что к чему. Понятно? Все говорят, что встали в 6 часов, до этого приходил Голобатько с проверкой, кто то слышал, кто то нет. Все как обычно - подскочили, побежали на зарядку, потом вернулись, заправили кровати и увидели что несколько человек остались лежать в кроватях. Стали их будить - сначала кровь увидели, потом поняли что они неживые. Это чтобы лишних вопросов не было, потому как начальство со стороны припрется, ладно свои командиры - им без разницы на ваше пойло в казарме, пьянки и все что здесь происходит. Сообщили по цепочке командованию о происшествии через дневального и Голобатько. Со всем остальным, в том числе с дневальным, почему и как случилось - разгребать будем позже. Все, рассосались . ..

"Дедушки" забегали по казарме как тараканы, унесли бутылки с самогоном, запах изо рта перебили лавровым листом, умылись, натянули форму как положено по уставу, тут же отобрали 8 человек из "молодых" на уборку -вынесли электрическую плитку, кожуру от колбасы и пустые молочные упаковки, остатки еды, стаканы и окурки. Втроем потащили таз с маслом и с тем что там было в туалет, отчетливо стало слышно как слили самое жидкое в унитаз сначала, потом громко шлепнулся сапог, бинты, звякнули и покатились бутылки из под масла и шмякнулась хлебное месиво, отмывали таз с мылом и выносили мусор. "Духи" все это время находясь в казарме, заправляя свои кровати, старались не смотреть в сторону тех, кого этой ночью не стало, в том числе и Никита делал вид, что все произошедшее тоже ударило по его эмоциональному состоянию.

Через 15 минут казарма выглядела так, как положено.

Кроме пяти покойников, лежащих на кроватях и безучастно наблюдавших сквозь полуприкрытые веки холодным, замутненным и застывшим взглядом на мирскую суету, от которой улетели они уже очень и очень далеко.

Потом Никита за всем этим наблюдал, сдерживая себя чтобы не злорадно не захохотать - такие потерянные, испуганно-перекошенные, враз набрякшие горькой думой "дедовские" морды он видел впервые. Только Шрам оставался спокойным, вел себя без суеты и паники, негромко говорил что делать, стоял в двух шагах от строя и о чем то думал.

Все, в том числе "дедушки", выбежали из казармы на зарядку, провели цикл упражнений по быстрому, как обычно либо наблюдая либо подстегивая, но уже без рук, только словесно, возвратились в казарму, встали в две шеренги перед кроватями возле "дедов", Гаришин заставил еще не сменившегося дневального, проспавшего все на свете, звонить и сообщать о том что произошло Голобатько.

Через полчаса стали подтягиваться офицеры части в казарму, всех повыгоняли на плац, еще через час приехал командир части - полковник Мотовилов, степенно вышедший из зеленого УАЗика на плацу, в идеально сидящей на нем форме, с большой прямоугольной орденской колодкой на груди. Выслушал равнодушно доклад двух находящихся тут своих замов, начальника медицинского пункта и ступающий важно, как павлин, направился к месту происшествия. Следом за ним прибыли и выгрузились на плац из черной, отмытой до блеска "Волги" 4 человека из военной прокуратуры, с дипломатами, чемоданчиками и с очень сурово-неумолимым и целеустремленным видом, сразу показывающим всем, что виновный будет найден и наказание для него неизбежно.

Так они простояли вместе с "дедами" на плацу до обеда, выдергивали под одному в казарму, опрашивали, снимали отпечатки пальцев, проводили осмотр места преступления, дознались что стоял таз между кроватями - остался круговой след от пролившегося масла еще до Никиты, который не замыли - заставили принести все что в нем было, все это забрали впоследствии с собой, на экспертизу. Никто ничего, само собой, сообщить не мог, спал и все, находился в казарме после отбоя, до сна все шло по распорядку, все что могли сказать. Избитые физиономии солдат, естественно, их не интересовали, вопросов по этому поводу не возникало у военной прокуратуры. Ближе к обеду отобрали четырех солдат с плаца, подогнали ЗИЛ-131, погрузили тела на куски брезента и в сопровождении "Волги", двух УАЗов с офицерами и полковником Мотовиловым покинули часть. Никита не сомневался в том, что следов никаких не обнаружат, тем более отпечатков пальцев, внутренняя злость стала немного тише, когда он увидел как выносили убитых им пятерых.

Каждому он заглянул в лицо напоследок, так как стоял с краю, близко к выходу из казармы и пожелал с улыбкой в душе сгнить как можно быстрее в своей могиле.

После обеда Гаришин увел всех продолжать изучать устав до ужина а за час до отбоя, уже в казарме притихшие "деды" поминали своих погибших друзей, сидели в самом дальнем углу от входа на кроватях и пили самогон, Шрам как всегда отлеживался с книгой в руках. Никого не трогали, ни на кого не обращали внимание, только через час нашли дневального который ночью спал и ничего не слышал и не видел, притащили его в умывальную и почти сорок минут избивали - заходили по 2-3 человека, потом менялись, итак по кругу. Его вой, крики, стоны, мат и вопли"дедушек" разносились по всей казарме, отдаваясь таким эхом, словно истязания проходили в оперном театре со специально выстроенным помещением для этих способностей доносить звуки, исходя из начального архитектурного акустического проектирования.

Почти вся казарма старательно делала вид что ничего не происходит и сосредоточились с хмурым видом над приведением себя, кроватей и тумбочек с личными вещами, обмундирования в идеальный вид, по приказу того же Гаришина. Никита занимался подворотничком своим, тщательно вымеряя каждый стежок, не спеша и углубляясь в своим мысли, не слышал и не видел ничего рядом с собой. Он видел, как потом выволокли дневального, кинули как разделанную, окровавленную тушу барана на лестнице, ведущей к выходу из казармы, посмотрел на это издалека, мысленно хмыкнул, одновременно выкрикнул дневальный возле тумбочки "Отбой, хождения все прекратили!" и ушел спать, "дедушки" видимо тоже испытав чрезмерный стресс за этот день утихомирились через пять минут и Никита после получаса ровного дыхания в абсолютно хладнокровном состоянии отвернулся к стене и спокойно заснул.

Он понял, что начиная с сегодняшнего дня "деды" никого из них больше не тронут.

Во всяком случае, в этой казарме. И за долгий период можно безо всяких опасений выспаться так, как не спал последние четыре месяца.

Впоследствии Никита оказался прав в своих мыслях.

Что происходило в других казармах, его интересовало меньше всего, да и не принято было делиться с другими тем что происходит именно там, где спали - в каждой избушке звякали свои погремушки. Это же касалось и всего остального - медпункта, штаба, столовой, складов, гаражей и котельной. Везде присутствовали мелкие и крупные интрижки, тайные делишки, месть в том или ином виде за прежние слова и поступки, воровство разного масштаба, ненависть, зависть и грызня, растянутые по времени подставы, умные схемы подлости и грубо сляпанные, откровенные пакости, разбирательства и время от времени мордобой внутри офицерского состава, среди самих солдат и "дедов".

В течении следующего месяца стали известны результаты расследования убийства пятерых человек - никаких следов, никакого подозреваемого.

После закрытого застолья в столовой командира части, его замов, военных прокуроров стало известно из достоверного источника, прислуживающего на этом банкете, что все списали на смерть при выполнении боевого задания, оформили все документы задним числом и отправили в цинковых гробах на родину.

Никита не ввязывался ни в какие разговоры об этом, не обсуждал никаких версий ни с кем, молча слушал или занимался необходимыми делами, вообще уходя от этого.

Издевательства, побои, пытки и садизм прекратились, оказалось что вполне возможно обходиться и без этого, по одному только уставу можно так замучить, что и никаких кулаков не требуется. Не то чтобы все резко начали разговаривать на "вы" и при обращении к друг другу соблюдали этикет светского общества и долго размахивали снятой с головы шляпой с перьями, прежде чем начать беседу, но того что раньше происходило - не было и в помине. "Деды" крепко призадумались после произошедшего и не позволяли себе ничего лишнего. Случались, конечно конфликты, но уже из рода межличностной неприязни либо когда совсем кто нибудь по тупости начинал гадить а отвечать приходилось всем.

Никита старался жить одним днем, сосредоточенным на настоящем моменте - однообразным, расписанным, скучным и казенным, нисколько не отличающимся от предыдущего и нового дня. Да и так рассеивались мысли в голове, прошлое таким образом окончательно теряло свои очертания а будущее еще не наступило. Если чистил в наряде в столовой картошку, значит вся голова занята именно этим, если занятия по строевой - соответственно никаких других мыслей и внимания на постороннее не допускалось, полностью в том что делал в данную минуту, с головы до ног.

Никаких кошмарных снов с явлением в них убиенных, никакого сожаления о содеянном, каких то переживаний, мучительных размышлений или страха за то что дознаются кто это сделал, за возможное наказание в душе и в мозгу не имелось.

Никита испытывал только тихую радость от того, что больше никогда не увидит и не столкнется с этими животными и никому они не смогут навредить, не испортят психику, здоровье и жизнь. Чувство собственной правоты и удовлетворения - таковым было его стабильное внутреннее состояние.

А еще через месяц, Шрам за день до убытия из части после приказа о демобилизации, одним из первых в списках, выпивал после отбоя в каптерке с теми, с кем прослужил два года и кому предстояло так же покинуть часть - кому на неделю, кому на полторы позже.

Никита ждал еще примерно часа полтора, прислушиваясь как все спят, потом откинул одеяло, тихо сполз со второго яруса, неслышно встал на пол. Так он простоял не шевелясь еще минут пять, последние две ночи он спал один, внизу никого не клали а кровать стояла у самого входа, закрытая с правой стороны стеной а головой расположена к окну – Гаришин предложил поменяться кроватями с другим, Никита не стал отказываться. Даже лучше сейчас стало, чем раньше – хоть одна сторона прикрыта, можно отвернуться к стенке да и внизу никого.

Никита взял из под матраса в левую руку пять гвоздей, выглянул к дневальному, находившемуся метрах в пяти, откуда падало небольшое пятно света на пол – тот спал сидя на тумбочке и прислонившись спиной к стене, раскрыв рот, телефонный аппарат внутренней связи стоял на полу. Так и заснул с засохшей блевотиной на плече.

Ночь выдалась лунной, серый громадный небесный блин выдавал такое освещение сквозь окна, что и фонарик не понадобился бы Никите, он без труда различал кто конкретно лежит на той или иной кровати, ошибиться Никита не мог. Предстояло пройти сначала примерно до середины казармы с левой стороны, там спали трое из тех, кто сегодня навестил его на складе. Он пригнувшись, встал босыми ногами на две квадратные сухие тряпки из бывшего одеяла, лежащие недалеко от него и бесшумно стал двигаться как на лыжах в их сторону по отполированному до блеска полу, делая по несколько остановок и по паре минут замирая после каждого короткого передвижения и высматривая тех, кого лишит жизни.

Того, кто прыгал перед ним с расстегнутой ширинкой Никита увидел, пройдя больше половины казармы. Он спал в позе эмбриона на правом боку, закрывшись до мочки уха одеялом. Никита подошел к нему, увидел на его тумбочке четыре разорванных бумажных пакета с бинтами, потихоньку вытащил их, не касаясь бумаги и обмотал ими каждый палец на обеих руках и кисти рук в три слоя, обтер первый гвоздь, зажал шляпкой вверх указательным и большим пальцем левой руки.

Никита как мрачный демон из адской тьмы с падающим лунным светом на его лицо застыл секунд на двадцать над тем, кому предстояло уйти сейчас в вечность – и чуть наклонившись, вложил в ухо под небольшим углом вверх самое начало острия гвоздя.

А через секунду, подняв руку на уровень своего живота, ударил точно по шляпке основанием сжатого правого кулака, вогнав почти на всю длину во внутренность уха гвоздь.

Ни звука, ни единого движения, никаких предсмертных судорог, конвульсий, агонии не последовало – мгновенная смерть.

Никита прижал 2 пальца к его шее, под нижней челюстью, пульс отсутствовал. Он натянул одеяло, закрывая торчавшую шляпку из уха, злобно усмехнулся и пошел искать так же как и до этого остальных.

Второй, маленького роста и с прыщами, накинувший ему полотенце на шею, спал на спине с недопитой бутылкой самогона в обнимку. Никита с оглядкой, с задержками по 3-4 минуты и с короткими перемещениями добрался до его кровати. Примерно минуту он еще прислушивался, оглядывался и потом, присел и примеряясь к его правому уху сбоку, так же загнал гвоздь одним ударом кулака. Абсолютно тихо и без каких либо подёргиваний, шевелений, вскриков и шума – смерть пришла за доли секунды. Убедился в том, что пульса нет, проверив на шее и подумал, встав в полный рост, глядя на сверкающую, отражающую лунный свет шляпку гвоздя из уха: “ … Туда тебе и дорога, гнида …” - и пошел искать еще троих.

Трое оставшихся расположились в самом конце казармы, на нижнем ярусе – на сдвинутых двух кроватях спали полуголые на боку в обнимку – один с наружностью цыгана, которому Никита приложил по ключице и не сломав ее при этом на складе и второй, жирный как боров, со свисающими складками на боках, с таким животом, словно проглотил целиком громадный арбуз и грудями как у женщины первого размера, чавела при этом прижался животом к заднице и положил руку на левую грудь толстяку, третий – с очень узкими плечами и лобастый на одиночной кровати, спал уткнувшись носом в стену.

В ногах, в проходе между кроватями стоял широкий железный, с высокими стенками таз с остатками еды, окурками и две почти полные, открытые пол-литровые бутылки. Никита снял со спинки кровати полотенце, прижал его к бутылкам, поднес к глазам и без труда прочитал по наклейке, что это подсолнечное масло, для верности чуть понюхал возле горлышка обе – да, без сомнений, напахнуло подсолнечным маслом. Вылил все содержимое в таз, потом проделал тоже самое со второй, после утопив их и полотенце в тазу, в смеси масла, чуть пощипанной булки хлеба целиком кинутой в таз, рыбьих голов, картофельного пюре, молока и множество плавающих чинариков – луна продолжала светить как уличный мощный прожектор в окна, рассмотреть почти любые мелочи Никите не составляло никакого затруднения.

Никита расправился за одну минуту тем же способом сначала с хмельными любовниками а потом с последним, лежавшим на отдельной кровати, которые без единого шороха, мычания, хрипения или вопля отошли в мир иной.

Еще пару минут он провел между кроватями, убедившись что все трое мертвы и напряженно вслушиваясь и всматриваясь в темноту казармы. Потом поскользил на тряпках к тазу, размотал бинты с обеих рук, скомкал в один марлевый шар и увидев валяющийся рядом с ним ”дедовский” сапог с укороченным голенищем, кинул внутрь бинтовой комок, потом аккуратно, сняв с ближайшей кровати платок, взялся за сапог и погрузил боком в таз, туда же закинув платок, дождался пока внутренность сапога наполнится содержимым таза и сам сапог полностью скроется с поверхности.

Еще раз оглядевшись, стоя на тряпках, бесшумной тенью двинулся как по лыжне, с остановками, по половицам расположенным параллельно спинкам кроватей в свою сторону.

Дойдя до своего спального места, он взял свое полотенце, сошел с тряпок, выглянул осторожно к дневальному – тот спал, в той же позе. Никита дошел до умывальников, там возле окна под батареей разлилось целое озеро блевотины, как будто не один ”дед” тут обрыгался а человек семь-восемь одновременно. Он постоял с минуту, думая что делать с тряпками на которые ступал, потом ногами допинал до желудочного ”дедовского” извержения, пальцами ног за края разложил их и дотянул до середины разлившейся рвотной массы.

Подождал пока тряпки намокнут полностью, открыл холодную воду в раковине – горячей не было никогда - намылил руки по локоть, кран и железные ”барашки” открывающие и закрывающие воду, тщательно все смыл с рук.

Попеременно после помыл ноги с мылом, вытирая их насухо на весу, прежде чем поставить на пол стопу, ополоснул лицо, весь кран с “барашками” и раковину, закрыл воду и медленно, ступая максимально близко внешней и внутренней стороной стопы к плинтусам, там где чисто, так как никто обычно не топчется в этим местах, прошагал мимо продолжающего спать дневального и забрался в свою кровать.

”Деды” почти постоянно ходили поддатые или пьяные либо с похмелья – сливали и продавали солярку да бензин местным, иногда сбывали кое что из обмундирования, на эти деньги покупали водку, сигареты, еду да еще жили тем, что платили им некоторые из новобранцев, чтоб их не трогали. Водка у них была всегда, как и хорошие сигареты, часто к ним нырял кто нибудь выше званием пропустить стакан. Из всех командиров над ними, Никитой и его призывом они видели только непосредственно сержанта Гаришина, остальных абсолютно не интересовало что происходит в казарме и с ними – прибежит офицеришка в смятом кителе, гавкнет Гаришину или ”дедам” приказ, стакан хлопнет и ушел в туман, да на построении все офицерьё может поприсутствовать еще иногда, по особо торжественным случаям, праздникам или происшествиям.

Шрам единственный из ”дедов” кто вообще не пил, никого не бил и не трогал, для этого вокруг него всегда вились человек пять-семь из его же уровня, но видимо у них тоже была своя иерархия и даже будучи формально старослужащим, как понял Никита, можно легко оказаться в лакеях и быть на самом низу, выполняя самые грязные работы и указания – подай, принеси, почисти, помой, сбегай туда, сбегай сюда, передай, ударь или приведи сюда того то, постирай.

Целыми днями Шрам валялся на постели с книгой – Достоевский ”Униженные и оскорбленные”, Лев Толстой ”Война и мир”, Чехов и Гоголь, Тургенев, Писемский – это то что видел Никита мельком в его руках, оказывается в части была очень хорошая библиотека, нетронутая почти никем, офицерам было не до того, не говоря уж о простых солдатах. В столовой почти не появлялся, все приносили ему в казарму, только если проверка какая то, да и то это было маловероятно. Очень редко когда вмешивался во что либо, рядом с ним могли происходить разбирательства, слышаться истеричный мат, крики, ругань, кого то били, наливали водку и закусывали, курили и гоготали при том как ”духа” повесили на растяжку над кроватью между двумя дужками – руки на одной, ноги на другой и если не выдержал и упал, то тут же колотили снятым кирзовым сапогом по почкам на полу - а он лежал и читал, как будто рядом ничего этого не было.

От Никиты постепенно начали отставать, поняли что тут бесполезно что то делать – хоть все кулаки отбей, все равно не будет делать, не заставишь, да и неизвестно еще чем кончится может, никому тоже не хотелось остаться инвалидом и вообще уехать домой в гробу, кто его знает, на что этот психованный еще способен, ни перед чем не остановится.

Но так рассудили более менее адекватные и с чувством самосохранения ”деды”.

Оставались 5 человек, которые продолжали пытаться его сломать, нападая при любом удобном случае и человек шесть всегда стояли рядом на всякий случай, некоторым из них он постоянно так же разбивал их тупые морды, бил тем что было в руке – ломик, лопата, табуретка, черенок - но против толпы все равно долго не продержишься, в большинстве случаев он оказывался на полу или на земле, избитый и пытавшийся встать на ноги. Почти каждый день или через день – подначки, удары исподтишка, нападения сзади, драка. Были такие моменты, когда он чувствовал что готов убить, но в самый последний момент сдерживал себя, зажимал настолько, что все уходило.

У Никиты не было никаких сил и терпения это все выносить, он понимал что это не закончится а продолжаться может еще как минимум месяца 4, да и то … что там дальше будет, никто не мог сказать. Его начинала каждый раз душить ярость и злость при одной только мысли об этих дегенератах, он долго думал перед тем как заснуть ночью – что же делать то? Жаловаться бесполезно, никому ничего не надо, еще хуже будет, отправить письма в контролирующие органы – тоже самое, да и не выпустит никто такие послания из части, все что писали солдаты, проверяла цензура в спецотделе, да и никогда он этим не занимался, не в его это правилах бегать рассказывать и мазать сопли, описывая как его унижают и бьют.

И постепенно, не сразу, он решил что ”… Я всех этих пятерых отправлю в могилы … Я их всех убью. Отправлю на тот свет. Всех. Их. Поубиваю.”

Но только как это сделать в этих условиях так, чтобы не пало подозрение на него и все осталось нераскрытым? Об этом он думал почти все время, искал способы как совершить то что задумал и выжидал подходящего момента.

Переломным стал день, когда утром его забросили на склад с бельем после прачечной на погрузку под присмотром начальника склада, одутловатого и с одышкой сорокалетнего, как он сразу это зачем то сообщил Никите прапорщика и Гаришина, который периодически приходил посмотреть как у него дела. Часа через три тяжелой работы, когда прапорщик ушел в столовую а Никита после разрешения Гаришина, который тут же убежал, встал у ворот склада покурить, увидел как к складу идут несколько человек. По мере приближения он узнал тех пятерых из них что его продолжали доставать и понял что его опять идут бить. Он тяжело вздохнул, отыскал глазами арматурину длиной сантиметров сорок за воротами – теперь он всегда так делал, прежде всего в любом месте искал то, что можно взять в руки, если надо будет драться. На складе все это время орало радио через большой рупорный громкоговоритель внутри под крышей, Никита не торопясь докурил сигарету, выкинул окурок в урну и в это время послышались позывные трубой ”Пионерской зорьки”, сквозь которые девочка и мальчик попеременно бодро сказали:

”Здравствуйте, ребята! Слушайте пионерскую зорьку!”

А потом женский грубоватый голос на фоне приглушенного пионерского хора заговорил:

“Здравствуйте, дорогие друзья! К нам в редакцию пришло письмо, написала нам девочка Зоя, которая попросила поздравить ее друга, пионера Леонида, с днем рождения! Поэтому случаю она даже написала стихотворение. Мы все присоединяемся к поздравлению и с удовольствием зачитываем его в нашем эфире.”

Драка возле ворот началась молча, без слов и криков, с житейской усталостью на лицах, как будто все, в том числе и Никита, выполняли неприятную, рутинную и грязную, но необходимую повседневную работу, от которой никуда не деться.

“Итак, стихотворение другу:

Тебе поем мы славу, Леня! Надежный друг и спутник юных лет! Шагаешь ты в одной колонне с нами, участник наших радостных побед. Всегда зовешь на подвиг дерзкий, ты наша гордость, мужество и честь! Мы скажем Родине и Партии спасибо, за то что ты в стране Советской есть! Ты светишь нам зарею кумачовой, наступит час, мы выпьем по одной! Трудись, наш Леня, будь здоров и весел, во славу нашей Партии родной!”

Радио перекрывало все исходящие звуки от драки, первым от удара арматурой Никиты по ключице пал на землю самый здоровый из них, с цыганской внешностью и стальной фиксой во рту. Тут же арматуру выбили ногой из рук Никиты и пошел кулачный бой.

“Еще раз поздравляем Леонида с днем рождения и по просьбе его друзей мы поставим песню «Родина слышит, Родина знает», чтобы все узнали о том, что у Лени сегодня - день рождения!” – надрывалось радио.

Схватка переместилась вглубь склада, Никиту загоняли в самое его начало, туда где за огромными матерчатыми мешками с бельем им никто не смог бы помешать закончить свое дело. После удачного удара в челюсть Никита почувствовал что его не держат ноги, он почти падал, в глазах потемнело, его тут же схватили с двух сторон за руки стоявшие сзади, прижали к мешку, еще двое сели на ноги.

“ … Ро-о-одина слы-ы-шит, Родина зна-а-а-ет

Где в облаках ее сын пролета-а-а-а-е-е-т

С дружеской ла-а-а-ской, нежной любовью

Алыми звездами башен моско-о-о-о-вских,

Башен кремлевских, смотрит она-а-а за тобо-о-ю-ю …”

Никита полусидя пытавшийся вырваться через послышавшуюся песню исполняемую звонкоголосым пионером, увидел как маленький, вертлявый и прыщавый ”дед” схватил рядом валяющееся вафельное полотенце, скрутил его в жгут, зашел Никите за спину и накинул ему на шею, затягивая все туже и туже так, что Никита стал терять сознание через пару минут, все попытки освободиться оказались тщетны. И почти провалившись в бессознательное состояние, он увидел как к его лицу приближается, расстегивая ширинку дебелый ”дед”, закатывающий посекундно глаза и с текущей из перекошенного рта на подбородок слюной пополам с кровью из разбитых губ.

“Всё. Это конец. Всему …” – мелькнуло в голове у Никиты.

Пионер самозабвенно пел дальше:

“Родина слы-ы-шит,

Родина зна-а-ет,

Как нелегко ее сын побежда-а-ет,

Но не сда-а-ется, правый и смелый!

Всею судьбой своей ты утвержда-а-ешь,

Ты защища-а-а-ешь

Мира вели-и-и-кое де …”

Тут радио поперхнулось, замолчало и послышался издалека хриплый крик прапорщика:

- Я не понял, э-э, боец? Где ты, а? Почему тут мешок разваленный кинул? Че совсем расслабился? Твою маму с перевертышем! А ну бегом сюда, я сказал!

Все кто держал Никиту и находился рядом, сразу спохватились, отпустили его, бросили полотенце и кинулись в боковую небольшую дверь, толкаясь и тихо матерясь протолкнулись, осторожно закрыв ее и через полминуты никого не было.

Никита держась рукой за горло сидел на бетонном полу, закашливаясь и одновременно утирая кровь с лица подвернувшейся наволочкой.

Появившийся через минуту прапорщик увидев Никиту сначала замер на секунду, потом присел на корточки перед ним:

- Это кто ж тебя так, а?

- Не знаю …

- Как это не знаю? Кто бил то? С тобой которые призывались?

- Говорю же, не знаю … Стоял, грузил. Налетели, сзади натянули на голову наволочку и все …

- Узнаешь их хоть? Видел кого?

- Нет, не видел. И не узнаю.

- Н-ну ладно … Дальше то сможешь грузить или Гаришина звать сюда?

- Да, смогу. Не надо никакого Гаришина.

- Иди к воротам, увидишь там раковину с краном, умойся, перекури и надо дела заканчивать на сегодня. А их много, до отбоя еще б тебе управиться. Наволочкой можешь утереться, кинешь под кран, там же и полотенце бросишь. Там же ящик с песком увидишь пожарный, кровь засыпь на полу …

Никита чуть прихрамывая и зажимая нос наволочкой, чтобы остановилась кровь поплелся к раковине.

Кое как отгрузив до ужина, Никита окончательно определил для себя, что этим скотам не жить. Все это время он механически совершал погрузку и думал:

“… Но как это провернуть? Оружие нет, да и не дадут в руки даже в ближайшее время, к тому же слишком громко, хлопотно, явно и сразу будет ясно что это я сделал. Оружейку приступом брать? А что после - срок, тюрьма на долгие годы? Нет, не вариант точно, провести несколько лет в тюрьме. Это не для меня … И мать не переживет этого. Отец тоже сляжет, это точно. Что еще? Как сделать? Вогнать в печень арматуру заточенную или втихаря по одному глотку перерезать стеклом? Тоже могут быть свидетели, все время кто то рядом есть, да и я на виду все время. Нет, не то … все не то …”

После ужина, вернувшись обратно на склад, он стал дальше грузить и решение пришло неожиданно.

Перекидывая мешки с бельем, Никита увидел в самом дальнем углу за батареей отопления разорванную, с разводами от влаги старую небольшую картонную коробку строительных, обычных гвоздей длиной по 150 мм. Никита скинув со спины мешок, постоял в раздумье несколько секунд, оглянулся вокруг – пока никого рядом не было. Наклонившись, Никита быстро отобрал 5 прямых, почти новых гвоздей с самыми острыми, блестящими концами, посмотрел по сторонам нет ли кого и сунул их горизонтально за ремень, который надежно прижал гвозди к телу и подумал:

“… Вот это и будет вашей смертью, козлы вонючие …”

За полчаса до отбоя он наконец раскидал все мешки, прибрался на складе и пришедший Гаришин отвел его в казарму, в которой опять курили, пили и лупили стоявших перед ними навытяжку из последнего призыва парней ”деды”. Изгалялись словесно, харкали в лицо, били по ногам и груди, заставляли приседать до изнеможения, отжиматься и лизать сапоги при каждом сгибании рук.

В казарме стояла страшная вонь – скинутые, еще не постиранные портянки, пропитанные потом от ног на полу разносили резкий, удушливый запах, сигаретный дым колыхался слоями, на маленькой плитке и небольшой сковородке в ”дедовском” углу испуганно съёжившись, жарили дешевую колбасу с луком на вонючем, дымящимся маргарине для закуски двое из Никитиного призыва.

На Никиту никто не обратил внимание, он забрал полотенце со своей кровати и пошел умываться после проведенного на складе дня, как и сказал ему Гаришин, бодро прошагавший к ”дедам”.

Когда дневальный проорал ”Отбой” в 10 вечера, пьянка не только не прекратилась а совсем пошла в разнос. Никита незаметно сунул гвозди под матрас, лег и прислушивался к разговорам – ”деды” толкнули бочку солярки за неплохие для них деньги, запрягли служащего уже больше года за рулем КАМАЗа, проверенного рядового по кличке Окунь cъездить в город к местной бабке, которая гнала и продавала самогон. Окунь привез им через 2 часа несколько высоких, вытянутых, из зеленого стекла трехлитровых бутылей мутной самогонки, тускло отсвечивающих и горделиво стоявших возле кроватей ”дедов”. Никто из них и не думал даже куда либо запрятать или хотя бы закрыть эту кучу больших бутылок, настолько вольготно и безнаказанно они себя чувствовали в своей роли.

Дагестанцы ушли ночевать к своим в казарму, Шрам ушел в гараж до утра, Гаришин тоже скрылся часа через два, остальные целый день провели на плаце, занимаясь до изнеможения строевой подготовкой

Никита понял, что он сделает это сегодня ночью – ”деды” нажрутся до упора самогону, пока не свалятся в пьяном угаре, провалившись в темноту хмельного сна, не ощущая ничего а те кто с утра до вечера маршировал, будут спать так, что духовой оркестр над их головами будет играть ”Прощание славянки”, не проснутся и не поднимутся. Не в первый раз уже так происходило, когда после занятий хождения строем и разучивания военных песен ночью можно делать что угодно, никто не услышит ничего.

Осталось дождаться, когда закончится пьянка и ”деды” начнут валиться как подрубленные сосны.

Часа через три пьяных соплей, истерик и заверений в вечной дружбе, все ”деды” расползлись по кроватям и в самых невероятных позах затихли.

Только последний, длинный и рыжий, самый стойкий из них, с сигаретой в зубах схватив в руки невесть откуда взявшийся огромного размера белый валенок, настучал им по голове унылому дневальному и докурив сигарету в умывальной, напоследок там же наблевал, рвотные звуки еще минут пять слышались оттуда.

Потом шатаясь вышел и вытер остатки блевотины с лица уткнувшись в плечо дневального, оставив мокрое размазанное блевотное пятно на его форме. Добрел кое как по кривой до своей постели и упал в подушку лицом, вытянувшись плашмя и тут же захрапел.