Рассказ "Дедовщина" и гвозди ч. 4⁠⁠

”Деды” почти постоянно ходили поддатые или пьяные либо с похмелья – сливали и продавали солярку да бензин местным, иногда сбывали кое что из обмундирования, на эти деньги покупали водку, сигареты, еду да еще жили тем, что платили им некоторые из новобранцев, чтоб их не трогали. Водка у них была всегда, как и хорошие сигареты, часто к ним нырял кто нибудь выше званием пропустить стакан. Из всех командиров над ними, Никитой и его призывом они видели только непосредственно сержанта Гаришина, остальных абсолютно не интересовало что происходит в казарме и с ними – прибежит офицеришка в смятом кителе, гавкнет Гаришину или ”дедам” приказ, стакан хлопнет и ушел в туман, да на построении все офицерьё может поприсутствовать еще иногда, по особо торжественным случаям, праздникам или происшествиям.

Шрам единственный из ”дедов” кто вообще не пил, никого не бил и не трогал, для этого вокруг него всегда вились человек пять-семь из его же уровня, но видимо у них тоже была своя иерархия и даже будучи формально старослужащим, как понял Никита, можно легко оказаться в лакеях и быть на самом низу, выполняя самые грязные работы и указания – подай, принеси, почисти, помой, сбегай туда, сбегай сюда, передай, ударь или приведи сюда того то, постирай.

Целыми днями Шрам валялся на постели с книгой – Достоевский ”Униженные и оскорбленные”, Лев Толстой ”Война и мир”, Чехов и Гоголь, Тургенев, Писемский – это то что видел Никита мельком в его руках, оказывается в части была очень хорошая библиотека, нетронутая почти никем, офицерам было не до того, не говоря уж о простых солдатах. В столовой почти не появлялся, все приносили ему в казарму, только если проверка какая то, да и то это было маловероятно. Очень редко когда вмешивался во что либо, рядом с ним могли происходить разбирательства, слышаться истеричный мат, крики, ругань, кого то били, наливали водку и закусывали, курили и гоготали при том как ”духа” повесили на растяжку над кроватью между двумя дужками – руки на одной, ноги на другой и если не выдержал и упал, то тут же колотили снятым кирзовым сапогом по почкам на полу - а он лежал и читал, как будто рядом ничего этого не было.

От Никиты постепенно начали отставать, поняли что тут бесполезно что то делать – хоть все кулаки отбей, все равно не будет делать, не заставишь, да и неизвестно еще чем кончится может, никому тоже не хотелось остаться инвалидом и вообще уехать домой в гробу, кто его знает, на что этот психованный еще способен, ни перед чем не остановится.

Но так рассудили более менее адекватные и с чувством самосохранения ”деды”.

Оставались 5 человек, которые продолжали пытаться его сломать, нападая при любом удобном случае и человек шесть всегда стояли рядом на всякий случай, некоторым из них он постоянно так же разбивал их тупые морды, бил тем что было в руке – ломик, лопата, табуретка, черенок - но против толпы все равно долго не продержишься, в большинстве случаев он оказывался на полу или на земле, избитый и пытавшийся встать на ноги. Почти каждый день или через день – подначки, удары исподтишка, нападения сзади, драка. Были такие моменты, когда он чувствовал что готов убить, но в самый последний момент сдерживал себя, зажимал настолько, что все уходило.

У Никиты не было никаких сил и терпения это все выносить, он понимал что это не закончится а продолжаться может еще как минимум месяца 4, да и то … что там дальше будет, никто не мог сказать. Его начинала каждый раз душить ярость и злость при одной только мысли об этих дегенератах, он долго думал перед тем как заснуть ночью – что же делать то? Жаловаться бесполезно, никому ничего не надо, еще хуже будет, отправить письма в контролирующие органы – тоже самое, да и не выпустит никто такие послания из части, все что писали солдаты, проверяла цензура в спецотделе, да и никогда он этим не занимался, не в его это правилах бегать рассказывать и мазать сопли, описывая как его унижают и бьют.

И постепенно, не сразу, он решил что ”… Я всех этих пятерых отправлю в могилы … Я их всех убью. Отправлю на тот свет. Всех. Их. Поубиваю.”

Но только как это сделать в этих условиях так, чтобы не пало подозрение на него и все осталось нераскрытым? Об этом он думал почти все время, искал способы как совершить то что задумал и выжидал подходящего момента.

Переломным стал день, когда утром его забросили на склад с бельем после прачечной на погрузку под присмотром начальника склада, одутловатого и с одышкой сорокалетнего, как он сразу это зачем то сообщил Никите прапорщика и Гаришина, который периодически приходил посмотреть как у него дела. Часа через три тяжелой работы, когда прапорщик ушел в столовую а Никита после разрешения Гаришина, который тут же убежал, встал у ворот склада покурить, увидел как к складу идут несколько человек. По мере приближения он узнал тех пятерых из них что его продолжали доставать и понял что его опять идут бить. Он тяжело вздохнул, отыскал глазами арматурину длиной сантиметров сорок за воротами – теперь он всегда так делал, прежде всего в любом месте искал то, что можно взять в руки, если надо будет драться. На складе все это время орало радио через большой рупорный громкоговоритель внутри под крышей, Никита не торопясь докурил сигарету, выкинул окурок в урну и в это время послышались позывные трубой ”Пионерской зорьки”, сквозь которые девочка и мальчик попеременно бодро сказали:

”Здравствуйте, ребята! Слушайте пионерскую зорьку!”

А потом женский грубоватый голос на фоне приглушенного пионерского хора заговорил:

“Здравствуйте, дорогие друзья! К нам в редакцию пришло письмо, написала нам девочка Зоя, которая попросила поздравить ее друга, пионера Леонида, с днем рождения! Поэтому случаю она даже написала стихотворение. Мы все присоединяемся к поздравлению и с удовольствием зачитываем его в нашем эфире.”

Драка возле ворот началась молча, без слов и криков, с житейской усталостью на лицах, как будто все, в том числе и Никита, выполняли неприятную, рутинную и грязную, но необходимую повседневную работу, от которой никуда не деться.

“Итак, стихотворение другу:

Тебе поем мы славу, Леня! Надежный друг и спутник юных лет! Шагаешь ты в одной колонне с нами, участник наших радостных побед. Всегда зовешь на подвиг дерзкий, ты наша гордость, мужество и честь! Мы скажем Родине и Партии спасибо, за то что ты в стране Советской есть! Ты светишь нам зарею кумачовой, наступит час, мы выпьем по одной! Трудись, наш Леня, будь здоров и весел, во славу нашей Партии родной!”

Радио перекрывало все исходящие звуки от драки, первым от удара арматурой Никиты по ключице пал на землю самый здоровый из них, с цыганской внешностью и стальной фиксой во рту. Тут же арматуру выбили ногой из рук Никиты и пошел кулачный бой.

“Еще раз поздравляем Леонида с днем рождения и по просьбе его друзей мы поставим песню «Родина слышит, Родина знает», чтобы все узнали о том, что у Лени сегодня - день рождения!” – надрывалось радио.

Схватка переместилась вглубь склада, Никиту загоняли в самое его начало, туда где за огромными матерчатыми мешками с бельем им никто не смог бы помешать закончить свое дело. После удачного удара в челюсть Никита почувствовал что его не держат ноги, он почти падал, в глазах потемнело, его тут же схватили с двух сторон за руки стоявшие сзади, прижали к мешку, еще двое сели на ноги.

“ … Ро-о-одина слы-ы-шит, Родина зна-а-а-ет

Где в облаках ее сын пролета-а-а-а-е-е-т

С дружеской ла-а-а-ской, нежной любовью

Алыми звездами башен моско-о-о-о-вских,

Башен кремлевских, смотрит она-а-а за тобо-о-ю-ю …”

Никита полусидя пытавшийся вырваться через послышавшуюся песню исполняемую звонкоголосым пионером, увидел как маленький, вертлявый и прыщавый ”дед” схватил рядом валяющееся вафельное полотенце, скрутил его в жгут, зашел Никите за спину и накинул ему на шею, затягивая все туже и туже так, что Никита стал терять сознание через пару минут, все попытки освободиться оказались тщетны. И почти провалившись в бессознательное состояние, он увидел как к его лицу приближается, расстегивая ширинку дебелый ”дед”, закатывающий посекундно глаза и с текущей из перекошенного рта на подбородок слюной пополам с кровью из разбитых губ.

“Всё. Это конец. Всему …” – мелькнуло в голове у Никиты.

Пионер самозабвенно пел дальше:

“Родина слы-ы-шит,

Родина зна-а-ет,

Как нелегко ее сын побежда-а-ет,

Но не сда-а-ется, правый и смелый!

Всею судьбой своей ты утвержда-а-ешь,

Ты защища-а-а-ешь

Мира вели-и-и-кое де …”

Тут радио поперхнулось, замолчало и послышался издалека хриплый крик прапорщика:

- Я не понял, э-э, боец? Где ты, а? Почему тут мешок разваленный кинул? Че совсем расслабился? Твою маму с перевертышем! А ну бегом сюда, я сказал!

Все кто держал Никиту и находился рядом, сразу спохватились, отпустили его, бросили полотенце и кинулись в боковую небольшую дверь, толкаясь и тихо матерясь протолкнулись, осторожно закрыв ее и через полминуты никого не было.

Никита держась рукой за горло сидел на бетонном полу, закашливаясь и одновременно утирая кровь с лица подвернувшейся наволочкой.

Появившийся через минуту прапорщик увидев Никиту сначала замер на секунду, потом присел на корточки перед ним:

- Это кто ж тебя так, а?

- Не знаю …

- Как это не знаю? Кто бил то? С тобой которые призывались?

- Говорю же, не знаю … Стоял, грузил. Налетели, сзади натянули на голову наволочку и все …

- Узнаешь их хоть? Видел кого?

- Нет, не видел. И не узнаю.

- Н-ну ладно … Дальше то сможешь грузить или Гаришина звать сюда?

- Да, смогу. Не надо никакого Гаришина.

- Иди к воротам, увидишь там раковину с краном, умойся, перекури и надо дела заканчивать на сегодня. А их много, до отбоя еще б тебе управиться. Наволочкой можешь утереться, кинешь под кран, там же и полотенце бросишь. Там же ящик с песком увидишь пожарный, кровь засыпь на полу …

Никита чуть прихрамывая и зажимая нос наволочкой, чтобы остановилась кровь поплелся к раковине.

Кое как отгрузив до ужина, Никита окончательно определил для себя, что этим скотам не жить. Все это время он механически совершал погрузку и думал:

“… Но как это провернуть? Оружие нет, да и не дадут в руки даже в ближайшее время, к тому же слишком громко, хлопотно, явно и сразу будет ясно что это я сделал. Оружейку приступом брать? А что после - срок, тюрьма на долгие годы? Нет, не вариант точно, провести несколько лет в тюрьме. Это не для меня … И мать не переживет этого. Отец тоже сляжет, это точно. Что еще? Как сделать? Вогнать в печень арматуру заточенную или втихаря по одному глотку перерезать стеклом? Тоже могут быть свидетели, все время кто то рядом есть, да и я на виду все время. Нет, не то … все не то …”

После ужина, вернувшись обратно на склад, он стал дальше грузить и решение пришло неожиданно.

Перекидывая мешки с бельем, Никита увидел в самом дальнем углу за батареей отопления разорванную, с разводами от влаги старую небольшую картонную коробку строительных, обычных гвоздей длиной по 150 мм. Никита скинув со спины мешок, постоял в раздумье несколько секунд, оглянулся вокруг – пока никого рядом не было. Наклонившись, Никита быстро отобрал 5 прямых, почти новых гвоздей с самыми острыми, блестящими концами, посмотрел по сторонам нет ли кого и сунул их горизонтально за ремень, который надежно прижал гвозди к телу и подумал:

“… Вот это и будет вашей смертью, козлы вонючие …”

За полчаса до отбоя он наконец раскидал все мешки, прибрался на складе и пришедший Гаришин отвел его в казарму, в которой опять курили, пили и лупили стоявших перед ними навытяжку из последнего призыва парней ”деды”. Изгалялись словесно, харкали в лицо, били по ногам и груди, заставляли приседать до изнеможения, отжиматься и лизать сапоги при каждом сгибании рук.

В казарме стояла страшная вонь – скинутые, еще не постиранные портянки, пропитанные потом от ног на полу разносили резкий, удушливый запах, сигаретный дым колыхался слоями, на маленькой плитке и небольшой сковородке в ”дедовском” углу испуганно съёжившись, жарили дешевую колбасу с луком на вонючем, дымящимся маргарине для закуски двое из Никитиного призыва.

На Никиту никто не обратил внимание, он забрал полотенце со своей кровати и пошел умываться после проведенного на складе дня, как и сказал ему Гаришин, бодро прошагавший к ”дедам”.

Когда дневальный проорал ”Отбой” в 10 вечера, пьянка не только не прекратилась а совсем пошла в разнос. Никита незаметно сунул гвозди под матрас, лег и прислушивался к разговорам – ”деды” толкнули бочку солярки за неплохие для них деньги, запрягли служащего уже больше года за рулем КАМАЗа, проверенного рядового по кличке Окунь cъездить в город к местной бабке, которая гнала и продавала самогон. Окунь привез им через 2 часа несколько высоких, вытянутых, из зеленого стекла трехлитровых бутылей мутной самогонки, тускло отсвечивающих и горделиво стоявших возле кроватей ”дедов”. Никто из них и не думал даже куда либо запрятать или хотя бы закрыть эту кучу больших бутылок, настолько вольготно и безнаказанно они себя чувствовали в своей роли.

Дагестанцы ушли ночевать к своим в казарму, Шрам ушел в гараж до утра, Гаришин тоже скрылся часа через два, остальные целый день провели на плаце, занимаясь до изнеможения строевой подготовкой

Никита понял, что он сделает это сегодня ночью – ”деды” нажрутся до упора самогону, пока не свалятся в пьяном угаре, провалившись в темноту хмельного сна, не ощущая ничего а те кто с утра до вечера маршировал, будут спать так, что духовой оркестр над их головами будет играть ”Прощание славянки”, не проснутся и не поднимутся. Не в первый раз уже так происходило, когда после занятий хождения строем и разучивания военных песен ночью можно делать что угодно, никто не услышит ничего.

Осталось дождаться, когда закончится пьянка и ”деды” начнут валиться как подрубленные сосны.

Часа через три пьяных соплей, истерик и заверений в вечной дружбе, все ”деды” расползлись по кроватям и в самых невероятных позах затихли.

Только последний, длинный и рыжий, самый стойкий из них, с сигаретой в зубах схватив в руки невесть откуда взявшийся огромного размера белый валенок, настучал им по голове унылому дневальному и докурив сигарету в умывальной, напоследок там же наблевал, рвотные звуки еще минут пять слышались оттуда.

Потом шатаясь вышел и вытер остатки блевотины с лица уткнувшись в плечо дневального, оставив мокрое размазанное блевотное пятно на его форме. Добрел кое как по кривой до своей постели и упал в подушку лицом, вытянувшись плашмя и тут же захрапел.