После десяти классов - 2,5 года. Начал осваивать «мужскую» профессию. Кроме учебных предметов отрабатывались навыки слесарного дела, а также токарного, кузнечного, столярного. Знакомился с секретами работы электросварщика.

Теперь я имел временную прописку и можно думать об изостудии. Ближайшая была в Доме культуры им. Крупской, в котором сейчас большой книжный магазин. Руководитель студии, старенький, среднего роста человек, предложил сначала сдать вступительный экзамен, так как ещё одна девушка хочет учиться. А он может взять только одного. Не помню, что мы рисовали. В результате выбрал меня. В тесном помещении плотно друг к другу за мольбертами сидели ученики. На стенах, на полу висели и стояли работы студийцев. Занятие включало в себя час лекции и два часа практической работы. Тщательно проработанные, «сухие» натюрморты мне казались бесцветными, затушёванными. На большом мольберте стояла картина, выполнена студийцем, «Ленин в Разливе». Как сейчас бы сказали, «продвинутому» студийцу позировал сам руководитель в костюме, соответствующего цвета ленинскому костюму. И в то же время он не советовал писать картины на политическую тему и привёл пример, как до войны написал картину с вождями Германии и Советского Союза. Во время войны пришлось варить картину, чтобы сохранить холст. На этом холсте написал картину со Сталиным, а после его смерти снова варил картину.

В день второго моего занятия в изостудии все ученики техникума работали на воскреснике. На улице Крупской разбирали булыжники, подготавливали улицу к асфальтированию. Чтобы не показаться симулянтом, я не отпрашивался, и когда оставалось время только добежать до изостудии, отпросился. И всё равно на пару минут опоздал. Руководитель не допустил до занятий, сказав, что ему такие ученики не нужны, которые, ещё не начав заниматься, опаздывают.

Оставалось обратиться в изостудию Дома культуры им. Ленина. Раньше там занимался дядя Сергей. Туда по проспекту Обуховской обороны надо добираться на трамвае. Руководителем была Жукова Нина Павловна. Вскоре меня назначили старостой, в обязанности которого входило брать ключи на вахте и готовить студию к занятиям. Для меня это было важно, так как мог приезжать заниматься в любое свободное время. Помню, как вместо консультации перед экзаменом, предпочёл занятия в студии. А по воскресеньям с утра до вечера рисовал гипсовые слепки, забыв про обеды. Рисовал, начиная от розеток, анатомических рук, прямых и согнутых, ног и добирался до экорше головы. В некоторых рисунках ограничивался тоном. И всё же больше нравилось передавать объём мелкими плоскостями.

И когда в техникуме объявили конкурс на лучший рисунок, я представил очень много рисунков, добротно сделанных с натуры в студии. За первое место мне на вечере секретарь комсомольской организации вручил диплом и статуэтку бюста Чехова. Сохранилась фотография.

От Нины Павловны узнал о рефлексах, их значении в передаче объёма. В углу студии висели маслом написанные мужские портреты. Нина Павловна посмотрела на один из них, где мужчина изображён строго в фас, и говорит, что в нём нет затылка. Мне казалось, портрет сделан на самом высоком уровне. При чём здесь затылок, если голова в фас? Она объяснила, что без рефлекса ощущается отсутствие тыльной стороны. Однажды перед каким-то праздником она оставила на вахте для меня записочку, где было сказано, что мой рисунок портрета девушки отобран на выставку самодеятельных художников в Русском музее. Окрылённый такой вестью, поехал на выставку посмотреть свою работу в музее. Много раз прошёл по залу, но своего рисунка так и не нашёл.

В библиотеке техникума познакомился с большим рядом книг по изобразительному искусству. Особый интерес у меня вызвал четырёхтомник «Мастера искусства об искусстве». В нём собраны мысли, советы зарубежных художников, начиная с эпохи Возрождения. Я познакомился с «золотым сечением», искал такие секреты, которые раскроют тайны художников в технологии живописи, думал, начну сразу создавать пусть не шедевры, но что-то близкое к ним. Меня волновал вопрос:

«Чем отличаются хорошие произведения от плохих?» Казалось, картины, написанные профессиональными художниками, все хорошие. Но мы знаем великих мастеров и не очень, даже посредственных. Многое законспектировал и в дальнейшем использовал в практическом изучении искусства.

Просматривая записи периода учёбы в техникуме, нахожу выписки из «немецкой Академии», отрывки из книги «Искусство живописи, её древность и величие». Знакомился с советами русских художников, таких как П. Чистяков. Меня тянуло на изображение человека, где требовалось не только взять правильно пропорции, но и передать характер, создать образ. Сначала в общежитии никто из однокурсников не хотел позировать. Тогда я взял зеркало и написал себя маслом на картоне, и сразу появились натурщики.

В студии кроме натюрмортов рисовали и писали портреты. Впервые сделал рисунок с обнажённой фигуры девушки. Она неподвижно стояла и рассматривала нас. Когда её взгляд доходил до меня, я стыдливо опускал глаза до середины её тела. Как-то в студию зашёл большевик Ануфриев, ранее позировавший для портрета. В юношеские годы был связным у Ленина. По его словам, он упоминается в книге «Обуховцы». По просьбе руководителя он нам позировал. Рисунки выставили для просмотра.

Гость остановился у моего рисунка и произнёс: «У этого молодого человека я более похож».

Хорошо помню, как в студию пришёл парнишка с «охапкой» больших листов бумаги. На каждом листе крепко скомпонованные рисунки плакатов, выполненные в карандаше. Показал руководителю студии. Нина Павловна их одобрила и посоветовала показать в редакции для печати. Меня поразила его работоспособность. Не помню его эскизов. Он сразу на большом листе быстрыми движениями равномерно заполнял всё пространство.

Мы познакомились. Это был Коля Громов. Прошли годы, десятилетия. 2020 год. Случайно зашёл я в Союз художников. На стенде вижу портрет искусствоведа профессора Николая Громова в чёрной рамке. Как мне не хотелось в это верить. Совсем недавно мы с ним встречались на персональной выставке В. Леднева «По Китаю». Моё выступление о выставке Коля оценил: «Хорошо сказал» и попросился привести ко мне в мастерскую студентов Театральной академии, где он работал. Долго стоял я у стенда. В памяти пробежала вся наша жизнь, начиная с изостудии в юношеские годы. Потом были случайные встречи в городе, когда мы учились в институтах. Как-то он мне встретился с цветной бумагой. Спешил домой выполнять плакат к конкурсу. К моему удивлению, от него узнал, что он учится на искусствоведческом факультете. Он был секретарём комсомольской организации института им. И. Репина. На одной из встреч пригласил меня показать институт и провёл по всем факультетам и мастерским. В памяти остался момент, когда в монументальной мастерской, руководимой профессором А. Мыльниковым, спросил я одного студента: «Как делается фреска?» Он выполнял фрагмент композиции в материале. «Возьми книгу Киплика и точно следуй его указаниям. Мы сами так делаем», - ответил студент. В то время я интересовался технологией изготовления фрески. Даже дипломную работу собирался выполнить в этом материале.

Многие годы областных художников от Союза художников курировал В. Леднев. Впоследствии стал народным художником России. Учился Леднев у Мыльникова в то время, когда мы с Николаем были в монументальной мастерской, руководимой A. Мыльниковым, где я спросил студента о фреске. Через много лет ко мне пришла странная мысль: а не был ли Леднев тем, запомнившимся мне, студентом? Николаю я рассказал о своём знакомом театральном художнике А.Д. Кетове, ещё в блокаду работавшем в Кировском (Мариинском) театре. Николай заинтересовался, и мы вместе пришли к Кетову. Коля долго беседовал с художником. Хотел написать статью, да и Кетову тоже хотелось. C Николаем по телефону договаривались о встречах в Эрмитаже в дни занятий со студентами.

Помню, как он с небольшой группой студентов режиссёрского отделения Театральной Академии проводил занятия на временной выставке французского искусства. Николай выбрал сезановского «Курильщика». Всё занятие говорил об одном портрете, да так эмоционально. Он связывал портрет со всеми достижениями французских художников второй половины девятнадцатого века. Я стоял в стороне и наслаждался его речью, наблюдая за его артистическими движениями, меняющейся интонацией, порой вызывающей улыбку у внимательных студентов.

Мы с ним ходили по залам Эрмитажа. Он вежливо здоровался с дежурными по залам. Они спрашивали нас: «Не братья?» Сам Николай подчёркивал наше с ним внешнее сходство. Он мне показывал такие места в залах Эрмитажа, на которые я раньше не обращал внимание. Но никакого превосходства от него не чувствовалось. Напротив, он внимательно слушал меня и иногда говорил, что этого не знал.

Я проговорился, сказав, что у меня сегодня день рождения, и он из кармана достал небольшую, видимо приготовленную на обед, шоколадку и подарил. Один раз он приводил ко мне в мастерскую студентов с режиссёрского факультета. С принесённым ими большим тортом мы пили чай, говорили об искусстве. Студенты задавали мне интересные вопросы, а прощаясь, оставили свои автографы в книге почётных посетителей. Сам Николай сделал линейный рисунок себя на фоне моего портрета, написанного Л. Кривицким. Подписал: «Дорогому Валерию Ивановичу в благодарность за хорошую и познавательную встречу со мной и моими студентами-режиссёрами. 3.12.2014 г.».

На одной встрече я попросил написать статью для моего намечавшегося каталога.

- Только не в стол. Какие наши годы?

Напишу сам или порекомендую хорошего искусствоведа. Но…

Выше сказано о моём увлечении, а в основном, в техникуме были занятия по предметам. Они не только давали знания, но и воспитывали. Особенно хорошо оборудованные мастерские. Вспоминается, как в кузнечной мастерской делали заготовки для плоскогубцев. Положишь в горн заготовку, отвернёшься с соседом поговорить, заготовка сгорает бенгальскими огнями. Проблема была с электросваркой, где прилипший к металлу электрод не оторвать. Насколько я помню, лучший в нашей группе сварочный шов получался у девушки Нины Ожигиной (Гриник). В дальнейшем она стала инженером и работала на Ижорском заводе. Преподавала. В техникуме на всех специальностях требования были предельные. Нам повезло с преподавателями. К ним мы относились с уважением, хотя получали разные оценки. Их требования считались учащимися нормой, потому что полученные знания, навыки нужны были не только для работы, но и для жизни. После изучения столярного дела я приехал к маме и сделал ей добротный стол. В дальнейшем для своих картин изготавливал подрамники, рамки.

Хочется вспомнить преподавателя теоретической механики, сопромата, деталей машин и машиноведения Николая Ивановича. Называли его Машин Иваныч. Шестидесятилетний с седой, серебристого цвета головой он говорил, что в трамвае, в котором ехал в техникум, золотые сидят, а серебряные стоят, имея в виду молодёжь и стариков. Он понимал юмор и не обижался. Контрольные работы по разделам написать было трудно, если не знаешь материала. Даже учебник не помогал. Вспоминается забавный случай на контрольной по сопромату. Сидим по одному за столом далеко друг от друга. Учебниками пользоваться нельзя. Шпаргалками можно, если только быстро посмотреть и спрятать в карман. За первым столом сидел Витя Иванов. В столе у него учебник. Преподаватель увидел, как учебником пользуется Иванов, встаёт из-за своего стола и медленно к нему идёт. Не глядя, протягивает руку в стол, «шарит» там, но никакой книги не находит. Осматривает Иванова. Тот сидит, не шевелится, под себя не мог положить, передать тоже не мог. Все далеко. Машин Иваныч только произнёс: «Кио-Иванов» и вернулся за свой стол. В то время популярный фокусник Кио удивлял зрителей на арене цирка. Всех заинтересовал Витя. Куда мог спрятать книгу? Оказалось, он коленом прижал её снизу полки стола. Если все положительные оценки по письменным работам, можно не готовиться к экзаменам, а прийти на экзамен и сказать: «Машин Иваныч, можно на ничью?»

Тот берёт зачётку и ставит «удовлетворительно». Успеваемость на стипендию не влияла, так как стипендии делились на всех. Получалось по двадцать рублей. Чтобы протянуть на них месяц, я покупал сахар-песок, батон и пачку сливочного маргарина. Иногда что-то варил. По комнатам довольно часто проходила с проверкой комиссия, заглядывали в тумбочки, а у меня там всегда стояла кастрюля с первым. Если чувствовали кислый запах, спрашивали: «Что там? Если суп, то прокис, если щи, то нормально». - «Конечно, щи». Не помню, чтобы когда-то я варил щи.

В то время в магазинах из продуктов было всё, кроме яиц. Так как из-за очередей магазин плотно набивался людьми, иногда яйца продавались с обратной стороны магазина. Нужны были только деньги. Мы подрабатывали, где можно было.

Вечерами, после отбоя, в общежитие приходила женщина с пивоваренного завода «Вена» и просила срочно разгрузить вагон с десятью тысячами бутылок или с ячменём. Завод находился, как сейчас бы сказали, в шаговой доступности. И человек десять, как по тревоге, вскакивали с коек и шли разгружать вагон. Бутылки лежали горлышко к горлышку ровными рядами от пола до крыши вагона. Нужно было разложить их по двадцать штук в ящики и по транспортёру отправить вниз на землю. Организация за простой вагона в ночное время дорого платила железной дороге. Поэтому обращались за помощью к нам. Пиво давали в бачке с краником. Такие бачки, только с питьевой водой, стояли во многих организациях. Наливали пиво в полулитровые банки и пили, сколько кто хотел. До этого пива я не пил, оно казалось горьким. Но, чтобы утолить голод, пил сколько мог. Работали до утра и сразу на занятия. После напряжённой физической ночной работы и более суток без сна, помню, как мы шли на занятия по высшей математике. Неприятно, когда в таком состоянии тебя спрашивают. Ячмень разгружали без респираторов в сплошной пыли. Часть зерна «вытекала» из отрытых люков, остальное убиралось нами лопатами. По глупости своей смеялись друг над другом, когда видели себя негроподобными, со сверкающими белками в глазах и белыми зубами.

Вместе с однокурсниками работал путевым рабочим в транспортном цехе вагоноремонтного завода, также слесарем по ремонту вагонов в 11 парке. Инструментами слесаря-боковика в то время были: в одной руке ломик, в другой - тяжёлая кувалда. Из-за разболтанных частей приходилось с силой забивать крепёжные клинья у полувагона, домкратом поднимать угол вагона для смены подшипника скольжения и так далее. Вдоль состава на отдельно стоящих стеллажах находились листовые рессоры весом 75 килограмм. Они находились на такой высоте, что было удобно подойти к стеллажу, наклонить рессору на плечо и нести к месту ремонта. На всё отводились считанные минуты. Если на следующей станции отцепят тобой осмотренный, отремонтированный вагон - жди наказания. Бывало, что опытный с большим стажем осмотрщик дядя Яша (мой консультант) из-за отцепки вагона вызывался «на ковёр».

В настоящее время, спустя более полувека, я не перестаю приятно удивляться состоянию на железнодорожных путях. Прежде всего, бросается в глаза чистота и отсутствие людей на путях. Сразу вспоминается мой период работы в одиннадцатом парке депо, в котором начинал свою трудовую деятельность. Вдоль прибывшего поезда суетились рабочие, устраняли неполадки. А их было достаточно. Переходные площадки в поезде были редко, и рабочий, чтобы перейти на другую сторону вагона, пролезал под вагоном. Лез с осторожностью, чтобы не зацепиться о тяги или торчащие выступы. Часто бывало, находясь под вагоном, слышишь пробегающую дрожь вагонов от отправляющего поезда и пулей выскакиваешь. О чистоте того времени говорить не приходится. Чего только не валялось между путями. Однажды, готовились к встрече немецкой делегации, организовали «субботник». Весь мусор собрали в кучу, большую кучу. Чтобы её спрятать, решили оббить кучу досками. Получился сказочный домик без окон и дверей. Летом я устраивался проводником в поездах дальнего следования. Были поездки в Москву, Котлас, Мурманск, Никель (у границы с Норвегией). Штатные проводники делились своим богатым опытом, давали необходимые нам студентам советы. Были и такие советы, выполнять которые мы не решались. На практике в вагонном депо нужно стоять возле рабочего и записывать все его движения. Отмечать лишние движения рабочего в течение всего дня. С той ли стороны лежат инструменты и т.д. Называлось это «фотографией рабочего дня». Не нравилось такое занятие нам, особенно рабочим. «Ребята, будьте умными, идите домой, а в ваших дневниках мы распишемся», - советовали рабочие. Мы уходили и на период практики устраивались на работу на завод менять тяжёлые крестовины на заводских путях. Иногда работу давал дядя Сергей. Он был строительным мастером на Сортировочной. Небольшая наша группа гасила известь вечерами, чтобы с утра рабочие могли её использовать. Работали быстро и без перекуров. Дядя отмечал, что мы за несколько часов делали больше, чем рабочие за день. Жили в общежитии сначала возле техникума, затем, став взрослее и дружнее, нас перевели в отдельно стоящий одноэтажный дом из красного кирпича среди железнодорожных путей. В доме две большие комнаты. В одной - будущие тепловозники, в другой мы - вагонники, 16 человек.

Поздно вечером мы уже легли спать, кто-то крикнул: «Наших бьют!» Быстро вскочили и побежали в сторону Фарфоровского поста. Навстречу шли несколько человек наших ребят и сообщили, что всё в порядке. Но не всегда был порядок. В один поздний вечер в общежитие возвратился Борис Завалишин, снял рубашку, а у него вся спина в ножевых порезах. Повернулся, и на груди следы ножа. Оказалось, на праздновании открытия Московского парка Победы наши ребята столкнулись с другой группой. В результате из наших один погиб и несколько было раненых. Внутри общежития все жили дружно. Делились, чем могли. В основном элементами одежды, к которой отношение было особое. Наверно, кроме меня, ребята стремились приобрести зауженные зелёные брюки и грубый пиджак, серого цвета. Тогда начали появляться нейлоновые белые рубашки-распашонки. Рубашки были у всех, а остальным делились. Однажды всё общежитие одевало Колю Холоднякова для встречи с его давней знакомой. Нужно было показать, что он не такой бедный, как на самом деле. Одели от новеньких туфель до шляпы. Похоже одевались перед танцами. Самой модной причёской был «ёжик» - короткая стрижка. Одному я делал «укладку». Это значит, что расчёской сгибаются короткие волосы и прижигаются утюгом. Они, согнутые, так и остаются. Когда все волосы согнёшь, образуется единая поверхность. В общежитии я любил играть в шахматы, а карты у меня вызывали отвращение, как и курево. У ребят было наоборот. Играли, курили. Далеко за полночь от громкого крика просыпался и видел за столом оживлённых ребят. Над головами висела тонкая полоса синего дыма. И этот дым всегда видишь и чувствуешь, вспоминая техникум, общежитие.

Снова возвращаясь к искусству, вспоминаю посещение музеев города. Мне больше нравился Русский музей, чем Эрмитаж. В Русском музее в картинах видел больше свежести, воздуха, цвета. В нём, в Советском отделе (сейчас корпус Бенуа), проходили выставки ленинградских художников, персональные, к примеру. большая выставка скульптур Конёнкова, привезённых из США. С особым волнением смотрели её с дядей Сергеем. В 1960 году на выставке художников Ленинграда среди многих замечательных картин, на мой взгляд, значительно выделялись «Ополченцы» автор E. Моисеенко, и «Гроза прошла», автор В.Ф. Загонек. «Значит, есть большие художники в наше время», - думал я. В то время основную экспозицию выставок составляли заказные картины. Они отличались большими размерами, писались долго. По словам В.Ф. Загонека он писал картины по два года. Созданные произведения проходили тщательный отбор. Сначала давал оценку Союз художников, выставком, а окончательное решение было за заказчиком. С изменением государственного строя изменился состав картин, особенно их размеры. Сразу же большой зал выставочного Центра Союза художников заметно запестрел мелкими картинами. Появилось много картин-«скороспелок». Размер и качество соответствовали быстрой реализации произведения. Но это потом, а сейчас период учёбы в техникуме. Вспоминается работа в колхозе Тихвинского района (раньше был Капшинским). Наш курс разделили на группы и распределили по сёлам. Моя группа из пяти парней работала по извлечению картофеля из земли. Технику из-за мелких камней применять нельзя, послали нас. Дали каждому по ведру и копалку - копия сапожной лапы. Лошадь тянула деревянную с металлическим наконечником соху, которая где-то раскрывала борозду, а чаще проходила рядом, ещё больше засыпая её землёй. А мы тупыми копалками разгребали землю и, насколько могли, доставали картошку. Ещё более интересной была трелёвка леса. Наша группа работала с местными парнями. Спиленные деревья привязывались к оглоблям лошади, и та тянула к определённому месту.

У местных ребят созрела идея, с которой согласились все. Нужно закругляться с работой и раньше идти домой. А время-то не подошло. Местные «мыслители» стали думать, искать причину. Решили сломать у лошади дугу. Распрягли лошадь. Два человека налегли на дугу, она, спружинив, откинула их. Попытались повторить и снова отскочили в сторону. Местные ребята оказались упрямые. Один предложил: «А если немножко помочь топором?» Прибегли к топору. Сделали две насечки, дружно нажали. Раздался треск, и ранее упёртая дуга сдалась, один её край повис. Сломанную, потерявшую прежнюю упругую форму, дугу вставили на место. Довольные, возвращались из лесу. Не помню, выиграли что по времени? Из Токарёва в Новинку нужно было перегнать лошадей тяжеловозов. Попросили меня помочь. Я вскарабкался на широкую спину лошади без седла. Мои ноги, как на шпагате, расставлены по прямой в стороны. Всадники (местные ребята) на других таких же лошадях поскакали по песчаной дороге (во время войны была дорогой жизни). Поскакал и я, прыгая на спине лошади, как мячик. Каждый километр отмечал падением. И каждый раз лошадь останавливалась и терпеливо ждала, пока я залезу. В Новинке с неё сполз. К моему удивлению идти не смог. Не соединить ноги. Постепенно «пришёл в себя» и вернулся в Токарёво. Нам с Володей Гриником - однокурсником, другом по техникуму, эти «дикие» места понравились, и решили мы съездить туда ещё. Назначили дату. Пока добирался с Возов в Ленинград, опоздал. На Московском вокзале меня встретил Коля, брат Володи, и сообщил, что тот с другим другом уехали в Тихвинский район. Они торопились. Друг решил дня на два перед армией побыть в глухом лесу, что явилось причиной быстрого отъезда. Предстояло мне добираться самому. На поезде доехал до Тихвина. Точно не помню, но до Новинки добираться километров семьдесят. Часть пути проехал на автобусе. Дальше автобусы не ходили, и я, нагруженный рюкзаком и атрибутами для живописи, отправился пешком. Из вооружения на случай встречи со зверем в голенище сапога торчал тупой столовый нож. Дорога вела вдоль речки. Шёл целый день. К вечеру добрался до Новинки.

Предстояло до Гуриничей ещё три километра. Думаю, если совсем стемнеет, не буду стучать, пугать людей. Когда подошёл к домам, в окнах света не было. По дороге сюда на большой поляне маячил скирд сена. Подошёл к нему, сделал углубление, чтобы можно в него залезть. Поперёк углубления сделал лежанку, сеном заложил отверстие и заночевал. Утром нашёл дом, где останавливались ребята. Хозяйка сообщила, что за дорогой овсы (овёс), если не скошены, то они там в засаде на медведя. Если скошены, тогда они ушли на озера. Овёс оказался скошенным. Озёра находились в десяти километрах от Новинки. Отправился в Новинку, а оттуда по лесной дороге на озёра. Ранее Володя, как опытный и интересующийся охотник, рассказывал, как спасаться на сосне от медведя, как следить за рысью на дереве. Долго я шёл, и вдруг между стволами сосен засверкала вода. Прошёл по берегу озера, похожего на реку, покричал. Только эхо мне ответило. Продолжил путь дальше. Деревья закончились. Лесная дорога перешла в настил из брёвен. На вкопанных в землю столбиках написан год вырубки, как дневник того времени подсказывает, был 1953 год. До этого на вырубках никогда не бывал. Присел на лежащее серебристого цвета бревно. Стал что-то рисовать. На горизонте появилась синяя туча, увеличиваясь, надвигалась в мою сторону. Стал собираться в деревню.

Опять предстояла дорога через лес. Внезапно раздались громкие одиночные ружейные выстрелы и, угасая, эхом катились по всему лесу. «Это ребята», - подумал я и пошёл на звук. В лесу звуки кажутся в разных сторонах. Выстрелы прекратились. Окрылённый предстоящей встречей, смело шёл по бездорожью, напрямик к выстрелам. Пока я метался то в одну, то в другую стороны, потерял дорогу. Слышу, в траве ручеёк журчит. Он может течь или в озеро, или в речку, а там проще выбраться к населённому пункту. Вскоре ручей привёл меня к тому озеру, где я уже был. Там, у озера, где начиналась лесная дорога, стояли две раскидистые сосны с толстыми, горизонтальными ветками. Осмотрел их со всех сторон, чтобы заночевать на ветках сосны. А в это время ребята шли сюда. Я даже не предполагал, что в нескольких метрах от меня спрятана палатка и что через несколько минут они будут здесь. От набежавшей тучи темнело. Начал капать дождь и помешал моим планам. Укрыться от дождя у меня ничего не было. Пришлось уходить. Всю дорогу до Новинки шёл под дождём. Гуриничи появились, когда было совсем темно. Мокрым ночевать в скирде не решился. Обратился к уже знакомым. За горячим чаем мне сказали, что ребята обещали через два дня вернуться. Оставался один день. Действительно, они появились в назначенное время.

С почты друг позвонил домой, узнал, что его ждёт повестка из военкомата. Мы проводили его на попутной машине, а сами отправились на то место, где я был вчера. Мы с Володей и с Ниной навещали те места, только были на другом озере. На высоком берегу стояла бревенчатая банька с печкой. Когда-то была деревня, а после укрупнения колхозов, жителей переселили в другие сёла. Вместо домов остались бугры, заросшие крапивой. Один человек отказался покидать это место. Поселился в баньке и жил до последних своих дней. А после в ней останавливались рыбаки и охотники. Рядом с банькой отдельно росли высокие стройные сосны. Под ними у нас был костёр. Было уже темно. Володя или ещё не пришёл с охоты, или что-то делал внутри баньки. Мы с Ниной сидим у костра. Тихо о чём-то беседуем. Тишина. Только изредка потрескивают горящие палочки. Вдруг раздаётся у нас над головами сильный детский крик. Крик повторился. От неожиданности возможно мы вздрогнули. Не помню. Это кричал филин. Вспоминается другой случай. Володя на охоте. Нина на озере в плоскодонке, вырубленной из половины толстого бревна. Я наверху, у баньки, пишу акварельный этюд. Вдруг Нина громко обращается ко мне и просит помощи. Бегу вниз и вижу в руках у неё щуку. «Убей её». Я никогда никого не убивал, а тут пришлось выполнить просьбу. Что произошло? Лежала щука неподвижно в лодке. Нина решила её почистить, окунула в воду, и рыба ожила, стала вырываться. Как каждое учебное заведение, техникум заканчивался дипломом и распределением на работу. Тема моего диплома «Проектирование вагонного депо с детальной разработкой сборочного цеха». На распределении проблемы не было. Девчата попросились выбирать места первыми, так как ребятам всё равно скоро идти в армию. У меня для выбора оставалось два места: г. Кемь и Бологое (самое южное место, куда посылали). Выбрал Бологое.

Оцифровка журнала "Невский Альманах" раздел "Историческая память" 53 страница "Освоение мечты" https://www.nev-almanah.spb.ru/2004/6_2022/magazine/#page/54

Внизу, в каюте, где мы находились вначале, нас стало укачивать. Чтобы не потерять сознание, я вышел на палубу, встал за надстройку катера, крепко ухватившись за выступающую дугу. Высунув из-за укрытия голову, то приседая, то выпрямляясь, наблюдал, как катер опускался в огромную водяную яму. В сравнении с бесконечно высокими волнами мы казались совсем маленькими, игрушечными. Временами волна обкатывала катер. Я прятался за укрытие, наблюдая, как из нижней каюты выходят бледные мои коллеги, передвигаются по палубе и скрываются за другой дверью. Вскоре выходят, заходят другие. И так до самых Соловков.

В начале десятого класса учитель военной подготовки предложил мне поступать в топографическое военное училище. Пришла разнарядка из военкомата. До этого я несколько раз проходил медицинские комиссии в военкомате и был приписан в десантные войска. Рассчитывал, что после службы буду строить свою судьбу, но обязательно связанную с рисованием. Предложение учителя добавило вопросов. Служившие в армии знакомые меня отговаривали: «Хоть кем ты там будешь, армия есть армия. Постоянно ты будешь от кого-то зависеть и выполнять чьи-то приказы. Потеряешь свободу». Не верил. Считал, что это особый род войск. Представил радужные занятия картографией. «Они не знают особенности этой специальности, вот и отговаривают», думал я. Принимая от меня документы в районном военкомате посёлка Поныри, капитан, глядя мне в глаза, говорит: «Ты будущий офицер, это твои первые шаги в почётную, порой сложную службу.

«Это дело надо обмыть». Я вышел. Ожидающий меня школьный друг Валентин сбегал в магазин и принёс бутылку водки. Протянул я её капитану. Тот взял, приподнял свою ногу и резко ударил донышком бутылки о каблук. Слабый хлопок и крышечка от бутылки покатилась по полу. Это было сделано так ловко, что содержимое бутылки нисколько не разлилось. Капитан протягивает бутылку мне: «На, пей». Я отказался. Тогда он сам сделал несколько круговых движений бутылкой, пару глотков отпил и поставил бутылку в стол. Получив документы, я ушёл. Снова медицинская комиссия, теперь более тщательная. Из всех желающих, а их было со всего района много, отобрали двоих. Одного в автомобильное военное училище, и меня - в топографическое. Находилось оно в Ленинграде. В Курске нас уже было много, да ещё добавились ребята с Донбасса. За дорогу появились новые друзья. Прибыв в Ленинград, мы решили сначала сдать документы, а потом погулять по городу. Прошли через проходную, сдали документы и, довольные, пошли гулять. Но на проходной нас задержал дежурный и велел принести пропуск от старшины. Возмущённые, направились к нему.

- Не положено отпускать, - ответил старшина.

- Мы ещё никто. Только сдали документы…

Ничего от нашей беготни не вышло. Только тогда я понял, что мы в западне, а самый главный здесь это старшина. Я вырос на просторах Среднерусской возвышенности, где на много километров вокруг посёлка простирался панорамный пейзаж с многочисленными деревнями, полями, балками с рощами и лесополосами. А здесь, как животное, держат на небольшой ограниченной площади, с трёх сторон огороженной зданием. С четвёртой стороны колючая проволока завершала высокую стену. По площади хаотично бродил часовой с карабином. Что или кого он охраняет, непонятно. По безразличному выражению его лица казалось, он сам этого не знает. На втором этаже огромная казарма с несколькими рядами коек. На них мы валялись и днём, и ночью. Только в определённое время шли в столовую. Из окон видели проходящих мимо офицеров с другого учебного заведения да играющих детей. Мы кидали детям деньги и просили принести нам мороженое, потом по ниточке поднимали его наверх. Сдавали экзамены по группам. Так как их было много, приходилось днями ждать. Проходит неделя без изменений. Хотя бы дяде сказать, что я в Ленинграде. Решил рискнуть, съездить к дяде. Сговорился с соседом по койке составить мне компанию. Вышли через окно, несколько метров пробирались по карнизу, вспрыгнули на кирпичную стену, ведущую к проезжей части улицы, и оказались на свободе среди спокойно идущих по улице людей. Не помню, сколько пробыли у дяди. Предстояло вернуться незамеченными. Иначе наши документы отослали бы в военкомат, который нас направил, и нам пришлось бы возвращаться домой. Помогая друг другу, проделали тот же путь, только в обратную сторону. Нам открыли окно, и мы были на месте. В моём сознании постепенно менялось представление об армии. Некоторые ребята стали «заваливать» экзамены, чтобы получить документы и быть свободными. Им последовал и я. Как никогда, почувствовал свободу. Ничего равного ей не было.

оцифровка журнала "Невский Альманах" раздел "Историческая память" 53 страница "Освоение мечты"

https://www.nev-almanah.spb.ru/2004/6_2022/magazine/#page/54

В избе было чисто и уютно. На день всегда аккуратно заправлялась кровать с кружевным покрывалом. Кружева мама плела сама. Наверх клалась большая подушка, затем меньшая и самый верх завершала думочка. В избе два обычных окна и одно, у печки, маленькое окошко. Поздно вечером совсем темно. Мама работала сторожем. Мы со Славкой оставались одни.

Славка посмотрел в окошко и мне предложил заглянуть. «Что он там в темноте увидел?» - подумал я и - носом к стеклу.

И вдруг вижу: тоже носом к стеклу с другой стороны лицо деда. От касания нас разделяла только толщина стекла. Я сильно испугался. Дед проверял, чем мы занимаемся. Не балуемся ли? Перед окном стоял столик. На нём делал уроки, как обычно вечерами. До девятого класса моё пространство освещала десятилинейная керосиновая лампа со стеклом. Для того, чтобы свет ярче освещал моё рабочее место, я в чистом тетрадном листке вырывал дырочку и надевал лист на стекло. Рядом с тетрадями лежал альбом. Начинал учить уроки с рисования в альбоме.

Деду, как железнодорожнику, выделяли один пролёт для покоса травы вдоль железной дороги. От сильной жары трава выгорала и много сена не получалось.

Для коровы этого было мало. Мы с дедом заготовляли сено в лесу, в кустах, он всегда работал серпом, а я рвал руками.

Повзрослев, меня научили косить. Собирали траву в вязанки, приносили домой, возле огорода на свободном месте расстилали и сушили. Недалеко от нас жил лесник. Бывало, подходил к расстеленной траве и долго смотрел на нее, потом обращался к деду: «Дед, ты видишь у тебя скошено дерево. Нужно на тебя составить акт. Из этой веточки могло вырасти дере-во. А ты его срезал». Выходит бабушка, называет по имени-отчеству и предлагает зайти в избу. Там уже ждал дежурный стакан самогонки, купленной в деревне, и яичница. Высушенное сено складывалось в копну у дома. Мне нравилось, когда дед предлагал ночевать на сене, побыть для копны прессом. Душистый запах сена в сочетании со звёздным небом не забыть никогда.

Ночную тишину посёлка нарушали временами проходящие поезда и лай собак.

Ночная жизнь посёлка особая. С началом темноты она оживлялась. Кто-то что-то тащил, скрипели тачки. Что нельзя взять днём, уносили ночью. От соседей узнал, что в поле недалеко от Возов запахивают клевер. С косой и тачкой помчался на то поле: Действительно, под светом фар пахал трактор и рядом в полной темноте с косами суетились люди. Скошенный клевер быстро вытаскивали на ближайшую опушку балки.

Подростки вечерами собирались на вокзале и решали: идти в кино в своём поселке или в деревню за три-четыре километра. Если поступало предложение «очистить» сад, лезли в сады. (Я точно могу сказать; что в детстве ни разу в чужой сад не лазил. Всегда был под наблюдением взрослых. Мама всегда знала, где я нахожусь.) На жалобы родителям этих детей, почему бы не посадить вам свой сад, те отвечали, что долго ждать урожая.

Из нашей избы был вход в погреб.

За овощами бабушка по деревянной лестнице спускалась в низ. С пучком лучин за ней спускался я. Тусклый свет от лучин освещал небольшой погреб. Приятным был запах горящей лучины.

Шло время. Люди вылезали из зем-лянок. Кто хотел и мог построиться, по-ставили простенькие избушки. Недалеко от нас несколько лет семья Моргозовых жила в сырой, холодной землянке. Ста-рушка иногда обращалась ко мне с просьбой прочитать письмо. От кого-то услышал или сам придумал, как мне тогда казалось, забавной фразу: «станция Возы, где живут Моргозы».

Помню послевоенные вагоны со множеством труб, надстроек на крыше. На этих крышах с узелками сидели люди. Потом их стали сгонять. На ходу поезда от охранников люди убегали. В памяти осталось, как спускающегося с крыши человека охранник ногой бил по голове. Один раз, не имея денег на билет, я вынужден был так же возвращаться с Понырей на крыше. Как тронулся поезд, вскочил на лестницу между вагонами, поднялся на крышу. Сидя на ней, добрался до своей станции. Вперёд смотреть было нельзя. Из трубы паровоза вместе с густым дымом летели мелкие частицы угля. Поездка была удачной.

Часто без остановки на станции в сторону Москвы шли грузовые поезда с заключёнными. Через маленькие решётчатые окна частично видны были лица людей. В каждом вагоне, на переходных площадках, стояли с винтовками конвоиры. На площадке последнего вагона часовой с пулемётом.

Заключённых везли и в пассажирском поезде Курск-Москва. Для них специально был выделен вагон с маленькими решётчатыми окнами, который находился между локомотивом и багажным вагоном.

На нашей маленькой станции отражалась жизнь страны. Помню, как в 1953 году, в день похорон Сталина, пять минут на Возах стояли два поезда и в течение трёх минут гудели паровозы. Мы с дядей Сергеем находились у своей избы, слушали и смотрели на поезда. Приходил в школу, там учителя плакали. Ощущалась потеря близкого всем человека.

в товарняках везли не только заключённых, но и новобранцев в Армию. На нашей станции поезд с новобранцами останавливался, видимо из-за отсутствия туалетов в поезде. Остановка таких поездов жителей посёлка приводила в ужас.

Обезумевшие новобранцы, как саранча, разбегались по огородам, рвали всё, что попадалось. Люди забегали в свои дома и закрывались. Сопровождающие сержанты с необузданной массой новобранцев сделать ничего не могли.

Цыгане. Однажды в обычной тишине посёлка услышал далёкие ритмичные звуки, похожие на бой барабана. Звуки усиливались. И вдруг на большаке показались два всадника. Проскакали мимо посёлка, с галопа перешли на шаг, остановились на большой площадке, окруженной лесом, и поскакали обратно, оставляя после себя полоску поднятой на дороге пыли. Вскоре появилась нескончаемая вереница подвод, кибиток и направилась на выбран-ное всадниками место. Одновременно женщины пошли по избам. За обман, воровство дед не любил цыган, да и за то, что они не работали, как все люди. А тут, незаметно пройдя коридор, сени, на пороге комнаты появилась цыганка. Дед мгновенно вскипел и с криком накинулся на неё. Она бежать. Вдруг из-под широкого, многослойного платья с шумом вылетает курица. По пути в избу в коридоре, где был насест, цыганка ловко и тихо её прихватила. Цыганский табор занял всю выбранную территорию и начал «выкачивать» из населения всё, что мог. На видном месте поста-вили горн. Виден был извилистый дымок, на весь поселок слышны удары кувалды по металлу. Мужчины лудили старые вёдра, корыта, для колхозных лошадей изготовляли подковы. Женщины ловко «прилипали» к жителям, гадали, с детьми на руках. Мне казалось, что дети у них общие. Кто хотел, тот их и брал на дело. Прошли дни, и табор продолжил покорять просторы стра-ны. Жизнь посёлка восстановилась. Двери в избах перестали запираться. Даже солнце казалось ярче

На картине дед сидит босой и в соло-менной шляпе. Летом в основном ходили босыми. Подошвы на ногах у нас были такие крепкие, как на обуви. В окрестностях поселка среди травы много было колючек и, как наступал вечер, мама с помощью иголки доставала занозы из моих ступней. Этот эпизод художники прошлого изображали в своих произведениях. Спустя десятилетия, посещая Эрмитаж, у единственной в нашей стране скульптуры Микеланджело «Скорчившийся мальчик» вспоминаю и своё босоногое детство. Что касается шляпы, то дед плёл сам. С лета заготовлял солому, тщательно отбирая, связывал в пучки и подвешивал у печки. Зимой соломку распаривал, уплощал, разглаживал и плёл. Он не только шляпу носил, но и ею прикрывал лицо, когда во время обеденного часового отдыха лежал в тени на сене. В семье каждый знал свое занятие.

В церковные праздники не работали.

Это мне нравилось. А поход в церковь, что находилась в семи километрах в деревне Верхняя Смородина, был для меня пыткой. Поднимали очень рано, чтобы прийти в церковь до начала службы. Голодный, уставший, да ещё полдня приходилось стоять. В определённое время службы все прихожане дружно становились на колени. У меня возникал вопрос: «За что?» Бабушка дёргает меня за штанину: «Вставай».

Думаю - ни за что не встану. Рассматриваю иконы, сверкающий позолотой иконостас, ловлю взгляд на меня священ-ника. Очень хочется сесть. Долгожданный час настаёт. До причастия выхожу на улицу, сажусь на белёсые деревянные скамейки и, наблюдая за взбудораженными от колокольного звона грачами, жду дальнейших указаний бабушки.

Особенно неприятный момент был, когда священник протягивал для поцелуя свою старческую пятнистую, с выпуклыми венами, красно-фиолетовую руку.

Священника не помню, а она до сих пор перед глазами. После небольшого перекуса снова километры пути. Осталось в памяти, как дед на крещение приходил из церкви. Весь в снегу. Вместо бороды сплошная ледяшка. жутко было на него смотреть. С бабушкой дед пел песни, как бы повторяя церковное богослужение.

Копотью от свечки рисовал кресты на дверных проёмах и на окнах. В праздники через круглое с ручкой увеличительное стекло дед читал Библию, Евангелие (Ветхий и Новый заветы). Часто просил меня почитать, чтобы у него отдохнули глаза. Я читал на русском и древнеславянском языке с сокращениями в словах.

Дед, бабушка да и мама молились много: утром, поднимаясь, - молились, перед едой, настраивая себя, - молились, после еды благодарили - молились, и перед сном тоже молились. Я видел в их действии несоответствие со святым писанием. Деду вопросы не задавал. Он мог отстегать меня верёвкой. «Кто не бьёт детей, тот их не любит», - не раз повторял дед. Иногда меня он очень «любил». Вопросы я задавал бабушке. «Каждое дыхание да хвалит Господа», а вы эти дыхания режете, едите. В заповеди «Не убий» - вы убиваете животных, птицу. Как это понять? А святой взял в руки меч. Не играть же с ним? Если он на самом деле святой, то у него должна быть сила мысли, и ею он должен воздействовать на людей.

Бабушка не долго думала и отправляла меня к деду.

Вспомнился случай, когда группа возовских ребят с вечера носила в церковь святить крашенные яйца и куличи (дома называли пасками, возможно по-украински). Для детей предстояла дорога длинная. Хотелось поиграть и поесть. До церкви терпели, не ели. Под утро, возвращаясь обратно, кто-то сказал, что у него курица несёт самые крепкие яйца. Решили проверить. Разбили по одному. Съели. За семь километров пути несколько раз проверяли, пока они не кончились. Домой принесли одни куличи.

На старый Новый год мама готовила меня колядовать. Давала несколько горстей зерна, и я шёл к дедушке с бабушкой и, рассыпая по избе зерно, уверенно, громко говорил: «На счастье, на здоровье, на новый год, на ново лито (лето) роды боже жито, пшеницу и всякую пашницу. С праздником, с Новым годом!» После я получал подарок в виде чего-то испечённого вкусного или конфет, что было в семье редкостью.

На какой-то весенний праздник мама пекла жаворонков из теста. Мне не нравилось, что во время еды нужно было откусывать то голову, то другие части птицы. В прощёные воскресенья дед, всегда строго относящийся ко мне, вдруг перевоплощался и просил у меня прощения. Такая сцена мне казалась неестественной, каким-то притворством. Но я отвечал, как учила мама: «Бог простит и я прощаю». Через два дома от нас жила Полина.

У неё муж Григорий - инвалид. Работал бухгалтером в «Заготзерно». За то, что я пас их козу, он мне давал свой большой, единственный в посёлке велосипед, покататься. Так как я был мал и никогда на велосипед не садился, меня катали на раме старшие ребята. А ещё у них был красный петух. Для проверки своих бойцовских возможностей петух искал жертву, чтобы, разбежавшись, на неё наброситься и по-бить. Почему-то для этого он выбрал меня.

Может быть, потому, что больше никого не было, а может, по весовой категории я был ближе к нему, чем взрослые. Не забыть, как по пыльной дороге, слегка расставив кры-лья, изо всех сил ко мне мчался петух. Рас-стояние было очень большое, и оно меня спасало. Так как с петухом состязаться у меня никакого желания не было, я успевал прибежать к своей избе.

Однажды у Полины «обновилась» икона: Слух пошёл далеко за пределы Возов. Шли женщины из сёл. Толпились у дома. Желающие помолиться перед иконой в избе не вмещались. Приезжающие на поезде люди меня спрашивали: «Где обновилась икона?» Я показывал на дом Полины. Возможно, надоело принимать «гостей», постепенно всё стихло, забылось. Моя версия: видимо, Полина протер-ла растительным маслом старую икону, жухлость исчезла, краски стали ярче, и она увидела совершенно другую икону. Так и художники свои старые картины покрывают лаком, защищая их от пыли и влажного воздуха. Картины становятся звонче. Возвращается начальное состояние.

Когда я был в старших классах, мне мама из церкви принесла несколько тём-ных, покрытых копотью икон на реставрацию. Не имея никакого представления о технологии иконописи, да и о живописи, я взялся за дело. Трудно сказать, что я наделал. Увидев мою грубую работу над древними иконами, священник маме сказал, что ему (это мне надо учиться.

Соседи. С одной стороны от нас жил поляк Мироныч, человек вежливый. Проходя далеко от маленького меня, он первым со мной здоровался, кланялся и шёл дальше, Он был состоятельней нас. Внешне его дом в посёлке заметно выделялся своей опрятностью, строгостью, благодаря дощатой обшивке. Коридор выкрашен ярко-синей краской. На станке, привезённом из Польши, сосед делал двухсторонние гребешки из коровьих рогов и про-давал. На крыше его дома возвышалась радиоантенна, единственная в посёлке.

Иногда приглашал нас послушать радио.

Помню, как я слушал по голосу Америки дочь Льва Толстого. - Здравствуйте мои земляки, - начинала она. Однажды к его дому подъехала большая крытая машина - «Чёрный ворон» и увезла Мироныча. Долго его мы не видели, долго ждала его жена Анна. Потом он появился. Сын их стал офицером, а дочь учителем математики. Дочь вышла замуж за начальника станции, того Ивана Васильевича, который присутствовал в четвертом классе у нас на экзаменах. Бывало, что я обращался к ним за помощью по математике.

С другой стороны от нас жил белорус с семьёй. Отношения с ним были тоже хо-рошие. Белорус приходил к деду, брал для чтения тоненькие книжечки с маленькими поучительными рассказами Льва Толсто-го, предназначенные для простого люда и изданные в 1903 году с портретами Толстого на обложках. К примеру «Много ли человеку земли надо?» Эту статью иногда вспоминаю, когда иду на свою дачу мимо большого, добротно выложенного белым кирпичом, заброшенного дачного дома, так похожего на своего хозяина. Хозяина уже нет давно. Несколько лет назад видел его с палочкой, а до этого состоялись баталии за землю. Доходило до суда с Администрацией района. Суд он выиграл и построил дом на берегу Луги. Сейчас эта земля и Администрации не нужна, и дом с землёй стоит пустой.

Между домами поляка и белоруса был наш - украинцев. Остальные в поселке жили русские. Жили дружно

На нашу станцию в пригородном (рабочем) поезде привозили три больших ящика с хлебом. Продавали его в буфете на вокзале. К прибытию поезда за хлебом приходили жители всего посёлка и из бли-жайших деревень. В первую очередь хлеб давали железнодорожникам. Если железнодорожник стоит далеко и не может подойти, он кричит: - Маш, дай мне буханку! Передаёт деньги, и буханка хлеба по рукам доходит до него. Хлеба на всех не хватало, и многие уходили ни с чем.

Хлеб - проблема взрослых, а детей

больше волновали коньки, лыжи.

Популярны были коньки, с помощью верёвки палкой прикрученные к валенкам.

Коньки двух разновидностей: «снегурки» с закрученными носами и «дутыши» - трубчатые, с острыми носами. Катались часто на ледяной дороге, раскатанной грузовыми машинами. В гору они поднимались медленно, и мы цеплялись за них и на подъёме ехали, пока машина не увеличивала скорость. Выехав на бугор, мы отцеплялись и долго продолжали путь. На коньках съезжали с горок в балку со льдом и с огромной скоростью мчались по ней.

Мы с мамой сами делали лыжи. Для задержания снега вдоль железной дороги ставились щиты из нестроганных досок.

Из этих щитов брали две доски, в выварке на плите распаривали, сгибая один конец, привязывали к табуретке и высушивали.

Рубанком строгали скользящую сторону.

Прибивался ремешок для ноги, и лыжи были готовы.

Играя зимой на улице, приходил домой в снегу, в сосульках. Часто простывал.

При высокой температуре дед лечил меня своими методами, взятыми из книги немецкого доктора Кнейппа «Водолечение».

Он рукой проверял ноги и голову. Делал компрессы. Если все тело горячее, он ставил меня у кровати полностью раздетого, в холодной воде мочил грубую, самотканую простынь-рядно (мне кажется, слово «рядно» более созвучно с материалом) и обвёртывал меня. Было очень холодно. Я ложился. Меня укрывали шерстяным одеялом, сверху накидывали ещё что-то. Эта процедура оказывала исцеляющее дей-ствие. И все-таки мама решила совершенно здорового положить меня в ближайшую больницу в Брусовое. На всю деревню единственный дом из красного кирпича.

Как бы на лекарство, мама дала главному врачу двадцать пять рублей. В огромном холодном зале нужно было вымыться и надеть больничный халат. С потолка на тело падали холодные капли. Я замерзал, начинал кашлять и в палату шёл готовенький к лечению. Поместили в женскую палату.

Палата была большая, со стоящими по краям койками. Они были все заняты.

После меня в палату принесли мужчину. Он не двигался. Положили на пол и под пристальным наблюдением раздели догола, и два человека в белых халатах начали над ним «мудрить». Помню, как один мужчина просил врача что-то сделать, чтобы его шестидесятилетняя мама поправилась. «Что ты хочешь, чтобы она сто лет жила?» - ответила врач. Если говорить о врачах, спустя многое время приглашал врача к больному своему деду. Нужно было пройти метров двести, но одна врач раз сказала, что это не ее участок, вторая, что от старости нет лекарства, и не пришла.

До появления клуба вокзал был культурным местом в поселке. Здесь люди встречали знакомых, приходили к пригородным поездам просто посмотреть на людей, уезжающих или приезжающих.

Может, кто-то появится из знакомых со свежими новостями. Ходили с песнями девушки по перрону. Не только девушки пели, как мне казалось, все жители посёлка пели. Сейчас я не слышу, чтоб люди сами пели. Иногда слышен был звук маг-нитофона. А сейчас и этого не слышно.

Весь мир человека помещается в смарт-фоне и наушниках. «Живая» песня доно-силась из изб на различных вечеринках, в гостях, в одиночку. Не раз видел, как женщины в светлых косынках шли с косами или граблями в поле и пели. Мама любила петь. Когда собирались у неё подруги, то разговоры заканчивались пением. Пели больше старинные, очень мелодичные украинские песни.

Для подруг и знакомых мама была до-вольно интересным человеком. К ней тянулись за советом. Она многое умела де-лать. Хорошо шила, вязала на спицах или крючком, вышивала гладью. Помню, как один знакомый мужчина упрашивал маму помирить его с супругой, работавшей с мамой. Был период, когда мама увлеклась гаданием на картах. Делала предсказания подругам, но узнав от священника, что это плохо, выкинула карты и больше о них не вспоминала.

Вечерами в вокзале показывали фильмы. Как «затарахтит» на перроне движок, люди со своими табуретками направлялись к вокзалу. В нем посреди зала с одним окном на столе стоял киноаппарат и показывал чёрно-белые фильмы. «Трансвааль в огне», «Неуловимый монитор», две серии « Тарзан», «Великий воин Албании...», позже

«Дело было в Пенькове» и т.д. Люди пели понравившиеся новые песни после просмотра кинофильма. Мы - школьники, чтобы не платить десять копеек на билет, подходили к высокому окну, под ноги подкладывали валяющиеся куски кирпича и смотрели фильм. На самом интересном месте фильм обрывался. В зале раздавался свист, выкрики: «Киномеханика на мыло!».

Киномеханик снимал большой диск с лентой и на его место вставлял другой. Фильм продолжался. Шум утихал.

На несколько дней к нам приезжал вагон-клуб. Внутри чистенький, с ковровыми дорожками, с лекционным залом.

С осторожностью и особым волнением мы шли по этим дорожкам. Днем можно было играть в шахматы, шашки, читать газеты, журналы. А вечером, когда люди после работы приходили в вагон-клуб, по-казывали кинофильм и читали лекции, которые сводились к тому, что мы (страна) самые умные, самые сильные.

На мой взгляд, интересным был призыв ребят в Армию. Из деревень шла толпа людей к вокзалу. Далеко, еще никого не было видно, только чуть слышались частушки под однообразную мелодию гармошки. Постепенно звук нарастал, показывалась длинная вереница людей.

Люди, поднимая пыль, плясали, шумели.

Ощущение было такое, будто вся деревня провожает. У матерей слёзы. Пляски с «острыми» частушками продолжались до прихода пригородного поезда. Называли его «рабочим».

После начальной школы пошёл в пятый класс Нижнесмородинской средней школы, в трёх километрах от станции Возы.

А в ней уже другие требования. Было не-привычно, что там были учителя предмет-ники. Половина учеников с Возов была второгодниками, но они и здесь не хотели учиться, порой до школы не доходили.

Их привлекал большой полуразваленный скирд соломы по среди поля. Там они находили развлечения до нашего возвращения из школы.

Между тем в школе была своя радио-газета. Мы сидели в классе, в определённое время слушали о школьной жизни, успеваемости, спорте. Назывались знакомые фамилии. Вся школа знала отличников, спортивные успехи и внешкольные мероприятия. Подводились итоги работы школы. Ученики старших классов шефствовали над младшими. Шефы, насколько я помню, были девочки. Мне казались они серьёзными, вежливыми. Учились отлично. Вот почему мы относились к ним так же, как и к учителям.

Особенно помню наши школьные ве-чера. Чудный был отдых: каждый учитель со своими учениками всегда что-то готовил для вечера. Обычно вечера начина-лись с доклада директора школы, Александра Сергеевича Ковалёва, яркого по своим делам человека. Не забыть, как он спокойным уверенным шагом поднимался на возвышающую у сцены на краю актового зала кафедру и перед полностью заполненном зале начинал говорить о текущем международном положении. На вечере с гордостью читал письма выпускников, уехавших на целину в Казахстан или на «стройки коммунизма» в Сибирь. Подчёркивал, что они там становились сильными. чувствовали себя героями своего времени. Долго ходил он по школе в красивых белых фетровых сапогах и в военной форме, только без погон. На груди красовался орден Красной Звезды. Он много рассказывал о недавно прошедшей войне. Был он на фронте артиллеристом. Мы внимательно слушали его. Представляли, как он с солдатами тянул старую пушку на деревянном лафете, вязнущую в болоте.

Классом ставили спектакли. Школьный опыт пригодился, когда, уже будучи директором детской художественной школы, я играл в спектаклях в Кингисеппском театре. На гастроли выезжал в Калининград. Мне приходилось играть роль ка-зачьего офицера, митрополита в исто-рических событиях времен Александра Невского. И всё это было во мне заложено нашими школьными спектаклями.

Уникальность директора-историка, Александра Сергеевича, была в том, что он создал два хора - один ученический, другой - учительский. Сам же он и руководил ими, дирижировал, одновременно играя на скрипке, помогая вытягивать высокие голоса. Кроме скрипки мог играть на пианино, баяне. В хор ходил мой школьный друг, Чевычелов Валентин, просто Валик. Чтобы одному не идти домой, я ожидал его в коридоре. Идёт мимо меня директор.

Что здесь стоишь??

Жду Валентина, - отвечаю.

Пойдем, будешь петь, - сказал он мне.

Так у меня нет голоса, - отвечаю я ему.

Но у тебя хороший слух

Так я стал участником школьного хора.

Не забыть репетиции, да и выступления хора. Особенно любил песню «Соловьи, соловьи, не тревожьте солдат» за её мелодичность и за соответствие слов и музыки.

Вспоминается, как мы с Валентином выступали даже в учительском хоре в Доме культуры в посёлке Золотухино. Нас на вокзале встретил А.С. Ковалёв и предложил поехать в составе учительского хора.

В нём не хватало голосов, так как некоторые учителя из-за весеннего разлива реки не смогли перейти через затопленный мост. И тут я увидел учителей на сцене как говорится, с «изнанки». Всегда серьёз-ные, иногда строгие, они вдруг оказались такими же, как и мы, - детьми: никто из них не хотел стоять впереди, и потому они начали выталкивать друг друга вперёд. Ви-димо, стеснялись или плохо знали текст песен. Каждый хотел встать во второй ряд, т.к. там можно было прикрепить тексты песен на спины впереди стоящих.

А.С. Ковалёв, обращаясь к ученикам, советовал нам оставаться людьми скромными, без вредных привычек, быть Человеком с большой буквы, всегда нужным другим. Он боролся с курением в школе, объясняя мальчишкам о вреде курения.

В одежде девочек особой требовательности не было, т.к. одевались тогда очень скромно. Поэтому помню его слова: «Я не против залатанной одежды, но она должна быть чистой и без дыр». Интересно, что бы он сказал, увидев современную молодёжь с разорванными коленями и светящимися бёдрами?

Александр Сергеевич учился в аспи-рантуре в Москве. Нам он советовал учиться, пока мы молоды, ибо в его возрасте запоминать материал очень не про-сто. Однажды он вернулся из Москвы не один. С ним была женщина симпатичная, полная и мальчик лет десяти. Часто мальчика я видел за пианино. Видимо, женщина не выдержала условий сельской жизни и вскоре уехала. А потом директор нам дал совет: «Ребята, не женитесь на полных девчатах. Они ленивые»

Наконец, жену выбрал в своём коллективе, стройную, круглолицую учительницу немецкого языка.

Последняя моя с ним встреча была в пригородном поезде. Мы ехали из Понырей на Возы. Узнав о моей учёбе в механическом техникуме в Ленинграде, Александр Сергеевич спросил меня: «Что такое рас-стояние между передней и задней бабками у токарного станка?» (Он как раз приобрёл для школы токарный станок и изучал его.

В руках у него был технический паспорт станка.) Я ответил, что это расстояние, определяющее размер заготовки, а в дальнейшем размер выточенного изделия.

Он сообщил мне о трагической гибели моей одноклассницы, Светланы Тарабриной, после окончания школы уехавшей на «комсомольскую стройку» в Казахстан, г. Темиртау. Она училась лучше всех в классе, на всех вечерах пела. Наша с Валентином подруга. Мы собирались у меня дома или у Валика. Допоздна пели песни под гитару. Потом четыре километра провожали её домой в Брусовое или на квартиру в Нижнюю Смородину, где она жила в учебный период.

Вспоминается один случай. Зима.

Сильный мороз. Тёмные тени от яркой луны. Под ногами скрипит снег. Провожаем на квартиру Светлану. Это не менее трёх километров. Прошли огромное поле, осталось метров триста до её дома.

Впереди что-то среднее между речкой и ручьём, затянутое льдом и присыпанное снегом. Я пошёл вперёд, твёрдо ступая на лёд, показывая, что лёд крепкий. Где-то на середине лёд затрещал, и моя нога погрузилась в воду. Опираюсь на вторую ногу, и та, ломая лёд, пошла за первой.

По грудь оказался в воде. Мои попутчики каким-то чудом перешли ручей и помогли мне выбраться на берег. От мороза одежда превратилась в непродуваемый панцирь. От внезапности холода не чувствовал. Наоборот было тепло.

В просторной деревенской избе меня раздели и поместили на теплую русскую печку. По всей комнате развесили одежду.

К утру она высохла, и мы пошли в школу. Наши матери успокоились, когда мама Ва-лика пришла в школу, увидела нас. Второй случай был летом. Тихая тёмная ночь. Иногда слышен нарастающий шум проходящего скорого поезда и постепенно исчезающего вдали. Провожаем Светлану в Брусовое. Дорога вела через балку, называемую Большим Верхом. Перед балкой у дороги заросли тёрна. По слухам в кустах пряталось жульё (раньше называли разбойниками). Они грабили проходивших с поезда людей.

Вдруг на той стороне балки, слегка качаясь в такт шагам, показался огонёк фонаря. Глубокой ночью с фонарём мог идти только железнодорожник на дежурство.

Свету осенила странная мысль, а если напугать? Предложила громко кричать. И в ночной тишине раздались душераздирающие крики. Огонёк исчез. Потом поя-вился очень далеко. Чувствовалось, что он удаляется. Мы пошли за ним. Подходя к деревне, увидели как в первом доме зажёгся свет. Прошли мимо. Вскоре был дом Светланы. Светало. После песни «А рассвет уже всё заметнее..» мы с Валиком возвращались домой.

Как-то моя мама спросила: «Светлана, мальчики тебя не обижают?»

«Да я сама кого угодно обижу», - ответила она. Всё-таки один раз обиделась на нас. Причину не помню. Вместе мы шли под проливным дождём со школы. Тогда ни зонтов, ни плащей не было. Одежда прилипла к телу, стекала вода, к ногам налипали громадные куски чернозёма. Мы делали резкие движения ногой, и куски грязи отлетали далеко. Так прошли три километра до Возов. Светлане предстояло пройти ещё четыре. Как мы ни уговаривали остаться на Возах, обсохнуть, а на следующий день пойти домой, а там и дождь перестал бы, - она не согласилась. Большими шагами, мокрая пошла в Брусовое.

Люди, приезжающие на поезде поздно вечером на Возы, боялись идти домой в деревню мимо страшных, непредсказуемых кустов тёрна, ночевали у знакомых Приходили и к нам. Делились новостями.

При свете керосиновой лампы рассматривали фотографии на стенах. В то время принято было не в альбомах держать фото, а на стенах в деревянных рамках чтобы все видели. История семьи. Вокруг фотографий шёл разговор. В один из приездов к маме я написал большой натюрморт, на котором показал часть стены между окнами с висящими в рамках фотографиями. Внизу, как пьедестал, стоят в банках цветы. Мне не хотелось ничего менять. Всё как было. Назвал натюрморт «Память». В 1978 году на первой областной выставке в залах Союза художников его показал зрителям.

оцифровка журнала "Невский Альманах"