Заняв нашу квартиру, немцы устроили в ней небольшое общежитие. В ней поселилось пять фашистов. За едой они ходили к полевой кухне, которая стояла на площади перед нашим домом. Но в квартире они ежедневно топили печь, хотя еще не пришли холода – или что-то разогревали, или готовили себе чай или кофе – не знаю. Дрова брали в любом сарае в нашем дворе, срывая с дверей замки. Разжигали печку с помощью бензина, трехлитровую банку с которым держали у плиты. Однажды они со смехом все сразу выскочили из квартиры, остановились недалеко от ее дверей, закурили, о чем-то спокойно переговариваясь. Через минуту из дверей повалил густой дым. Мы не сразу поняли, в чем дело. Потом мама сообразила – ведь это же пожар, горит наша квартира. А немцы посмеиваются, им все равно – ведь не их же добро горит! Мама решительно заскочила в квартиру, схватила первое попавшееся наше одеяло (все равно после того, как его использовали немцы, под ним нам спать не придется) и накрыла им пламя. Как потом оказалось, немец, облив бензином дрова в печке, поставил банку на край плиты и чиркнул зажигалкой. Дрова в печке загорелись, но и вспыхнул бензин в банке. Немец, не долго думая, смахнул банку с плиты на пол. Упав, она разбилась, около плиты загорелась лужа бензина, а затем и пол. Если бы не мама, сгорел бы весь дом, где жили четыре семьи. Но все же, пока мы соображали, что происходит в квартире и почему из нее выскочили немцы, пол заметно выгорел. Последствие этого пожара мы смогли устранить лишь через несколько лет после окончания войны.
В сарае, куда нас выгнали немцы, мы жили не долго чуть больше недели. Вскоре из нашего двора уехали в деревню соседи (точнее, ушли тайком, уезжать из города было нельзя), освободив небольшую однокомнатную квартиру в другом домике нашего двора. Мы быстренько перебрались в нее из сарая, пока ее не заняли немцы. В досчатом сарае, где кругом щели, пережить зиму было немыслимо. Хотя и в доме жить будет нелегко: дрова на исходе, угля нет и купить их невозможно, значит, топить печь будет нечем. С продуктами тоже большие сложности. На базаре цены фантастические: килограмм хлеба из эрзац-муки стоил 250 рублей, масла – 6000, сала – 7000, стакан соли – 200 рублей. Жизнь с каждым днем дорожала. Мама в обмен на продукты несла на рынок все, что представляло хоть какую-то ценность. Обменивала свои кофточки, платья, но в основном папины вещи: костюм, рубашки, ботинки. Если, к счастью, он вернется с войны, все равно многое ему будет не в пору. Чтобы взять эти вещи из нашей прежней квартиры, приходилось выбирать моменты, когда жившие там немцы куда-то уходили. Благо, квартиру они не запирали.
В поддержание «нового порядка» немецкие власти вывесили приказ: «Все трудоспособные жители Пятигорска в возрасте от 16 до 55 лет обязаны трудиться. В случаях самовольного выезда из города, а также неявки по повесткам биржи труда в течение 7 дней виновные привлекаются к ответственности как за саботаж, а их имущество конфискуется».
В Колхозном переулке под окнами нашей прежней квартиры, где когда-то наши солдаты обучались ведению боя, немцы устроили склад. Там, прямо у стен нашего дома, стояли ящики с разными минами, гранатами и снарядами, с канистрами и картонными полулитровыми бутылками, окрашенными серебристой краской. Большую площадь занимали бочки с бензином. Склад днем и ночью охраняли часовые. Проход и проезд по переулку для населения были закрыты, поперек переулка с двух сторон были натянуты толстые веревки.
К складу ежедневно, как правило, в утренние часы, подъезжали машины: одни, из немецкого тыла, что-то привозили и разгружались, другие, с фронта, наоборот, нагружались.
На дальнем конце переулка жили наши знакомые – семья известного киноактера Жакова. Однажды нашей маме потребовалось к ним сходить. Она взяла меня с собой. Мы подошли к часовому, и мама попыталась его уговорить, чтобы он пропустил нас по переулку. Дом-то, куда надо идти, вон он, почти рядом, а шагать вокруг квартала до другого переулка очень далеко. Часовой долго думал, потом согласился, но предупредил, чтобы мы быстро вернулись. Через час он сменится, а другой часовой нас обратно не пропустит. Как оказалось, мама знала, что у наших знакомых отец служит в том же полку, что и мой папа. Мама хотела узнать, известно ли что-нибудь нашим знакомым о них. Но знакомые ничего не знали. Поэтому делать у них нам было нечего, и мы быстро вернулись назад. Когда прошли почти весь переулок и подошли к нашему дому, я, увидев, что часовой смотрит в другой конец переулка, где появился какой-то прохожий, быстро взял из ближайшего ящика серебристую бутылку и спрятал под рубашку. Дома проверили, что это за бутылка. Оказалось, что в ней было машинное масло. Оно пригодилось нам для растопки печи. Надо сказать, что я удачно совершил эту «диверсию» с маслом. Через день мальчишка с соседней улицы хотел утащить что-то из этого склада, но, наверное, действовал неосмотрительно, и часовой застрелил его в конце нашего переулка.
Как я уже сказал, домик, в который мы переселились из сарая, был небольшим. В нем были две комнаты, которые использовались как две квартиры, и общий коридор между ними, одновременно служивший кухней. В комнате напротив нас жила семья Ищенко: дядя Миша (о нем еще будет рассказ), который по какой-то причине постоянно отсутствовал, и мать с дочкой – Анастасия Ивановна и Люся. Анастасия Ивановна – очень сварливая женщина. Всю жизнь, даже когда я стал уже взрослым, она по каждому пустяку без конца делала мне и другим жителям двора замечания, придиралась, устраивала скандалы. Как говорят, «делала бурю в стакане воды». Мы всегда, с детских лет, ее недолюбливали. Ее дочь Люся была моего возраста. Мы с нею и с другими ребятами двора часто играли в разные игры, но характер у нее был дурной, мамин. Поэтому мы с ней, а точнее она с нами, нередко ссорились, иногда без видимой причины.
Как-то раз наша мама ушла на рынок менять что-то на продукты. Мы с сестричкой Эммой остались дома одни. Нам было скучно, и мы попросились к соседям. В этот день Люся была приветливой, доброй. Она показала нам несколько книг с картинками. Потом под столом в их комнате мы устроили кукольную квартиру, стали там расставлять игрушечную мебель и рассаживать кукол. В это время в дом ввалились трое немцев-гестаповцев: офицер с пистолетом в руке и два солдата с автоматами наперевес.
‑ Аусвайс! – потребовал офицер, наставив пистолет на Анастасию Ивановну.
Соседка показала ему паспорт. Офицер достал из кармана клочок бумаги, прочитал там что-то, похоже, нашу фамилию и, коверкая язык, спросил:
‑ А где Галазакова ? (это вместо «Глазкова»).
‑ Она уехала в деревню, ‑ сказала соседка. – Вот ее квартира.
Офицер заглянул в нашу пустую комнату, а потом, показывая на нас, спросил:
‑ Мои – ответила соседка, обнимая нас, всех троих детей и прижимая к себе.
Офицер помялся немного, раздумывая, потом дал команду солдатам уходить. И немцы ушли.
Получилось так, что соседка, с которой мы всегда, до и после этого случая, были в натянутых отношениях, спасла нам жизнь. Уже потом через знакомых мама узнала, что кто-то донес немцам о том, что наш папа – комиссар полка в Красной Армии, и гестаповцы приходили нас арестовать.
Семьи офицеров немцы расстреливали. Помните приказы немецкого командования? За донос полагалось вознаграждение: крупные деньги, продукты или надел земли.
Вряд ли доносчиком был кто-то из нашего двора. Со всеми соседями, кроме Ищенко, мы жили дружно. Вместе отмечали праздники и дни рождения, и даже Ищенко на них всегда приглашали. Кроме соседей по двору о том, что мой отец был комиссаром, знали еще только Мещеряковы. Они жили рядом, в соседнем дворе. Вели замкнутый образ жизни, ни с кем не общались, никого к себе не пускали, не только в дом, но даже во двор. Однако в наш двор они ходили почти ежедневно: у них не было водопровода, а в нашем дворе был водопроводный кран, которым они пользовались. И все о нас знали. Как только в город пришли немцы, дед Мещеряков совершенно изменился: начал приглашать их в свой дом на чай и в сад. Через досчатый забор мы не раз наблюдали, как по их саду прогуливались немцы, выбирая и срывая с деревьев наиболее зрелые и красивые яблоки и груши. И потом, подумайте вот о чем: немцы хотели арестовать нас, живших с одной стороны Мещеряковых. К сожалению, в эти же дни они арестовали также женщину (которая пропала в застенках гестапо), жившую на нашей улице с другой стороны Мещеряковых, рядом с ними. Явно, что доносчиком был дед Мещеряковых. Хотел получить (и явно получил!) за донос вознаграждение. А я после войны еще занимался с его внуком, Юркой, который ничего не понимал в правилах русского языка и постоянно получал двойки! Однажды в отсутствие взрослых мы с Юркой залезли на чердак их дома, где обнаружили небольшой чемодан, полный немецких денег – германских марок. Скорее всего, это были деньги – вознаграждение за донос на соседку.
Впрочем, я до настоящего времени точно не знаю, кто нас предал. Против деда Мещеряковых нет прямых доказательств, только косвенные. Не исключаю, что это не он, а кто-нибудь другой. Может даже кто-то из нашего двора, какой-нибудь тайный завистник. Ведь комиссар полка, кем был наш отец, высокая должность, не каждого на нее поставят. Да и вознаграждение в те времена много значило. Думай – не думай, сейчас не узнаешь. Надо было сразу после освобождения Пятигорска поинтересоваться оставленным немцами архивом гестапо. Но тогда нам не до того было. Да нас тогда в Пятигорске и не было.
Но вернемся к нашей истории. Как только мама пришла с рынка, со-седка Анастасия Ивановна рассказала ей о приходе гестаповцев. Женщины решили, что оставаться в этом доме нам опасно. Поэтому мама быстро со-брала необходимые вещи, и мы перешли в пустующую комнатку фотографа в другом, четырехквартирном доме нашего двора. Кроватей там не было. Ночевать пришлось, лежа на полу. А наутро мы пешком пошли к бабушке в город Минеральные Воды – это целых 29 километров!